Гадкий я

Гермиона как подстегнула — нахал впился ей в рот, обхватив сумасбродную голову и утопая пальцами в шёлке волос. Он смял несносные губы, коснулся тепла языком и беззвучно обнажил свою власть — упиваясь. Драко поцеловал её глубже, чем той хотелось, поцеловал почти безответно, но Грейнджер его довела — отказываясь принимать истину.

— Он это я. Я!.. Чёрт! — оторвавшись, заявил Малфой — в дюйме от оплеухи...

Но её не было.

Зато посыпалось:

— Ты дурак?

— Безусловно, — дурь тоже застит и мучит.

— Ты больной?

— О, да... — Она слабела, и Драко вновь тянулся к её лицу, распаляя: — И тебе лучше не знать, что я мысленно с тобой делаю.

Он поймал её стыд, наслаждаясь. И припал к гибкой шее — под безвольное «Хам!». Пусть он хам, но способен на ласку — вот так: без лжи, без прикрас. Он способен на больше, чем думал...

Его занесло.

А Гермиону настиг призрак ветвистого сада. И этот призрак разогнал кровь, как Драко — обиды. В плену его губ и рук, его слов и дыханья, Гермиона брела за ним, в полутьму, не слыша звука шагов и голоса совести — лишь удары сердца в своей глупой груди.

Но не смолкала:

— Всё кончено, я же сказала.

Плохо, что его рука на бедре утверждала обратное, а вопрос убивал:

— Когда? — Драко приник лбом к её лбу и, огладив изгиб, заточённый в невзрачные джинсы, ухватился за хлястик.

— Сейчас, — отозвавшись не только глазами. А Малфой путал и путал мысли, сцеловывая чушь её слов.

Гермиона охлаждала его своим «прекрати», только он будто не слышал:

— Разве? — Драко влёк и влёк её за собой, не стесняясь, будто время — вот сволочь! — его подгоняло. — Поверни ручку, — вышептал он, бережно прижимая Гермиону к двери.

И несложно понять, что там, за порогом, — нет места для «нет». Там вообще мало смысла... Зато поцелуи смелей и желанья бесспорны.

— Я не умею говорить, — Драко, не глядя на джинсы, подцепил знакомую пуговицу, — но я могу показать то, что чувствую. — Он приник к её уху, чтобы опять подразнить: — На тебе, в тебе, между ног...

— Замолчи, — Гермиона краснела: он уличал её в смертных грехах. И сбросила нахальную руку, защищая остатки стыда.

Только Малфой, как одержимый, приложил пальцы к её губам:

— Дай, — провёл по ним и спустился к блузке. Но до того, как Гермиона его оттолкнула: — Дай мне на тебя посмотреть. Просто... посмотреть, — жарко вторил он, прижав застёжку лёгкой рукой.

Петли замелькали перед глазами, и Гермиона не могла поверить, что позволяет себя раздевать, открывая жадному взору полоску тела.

— Хватит, я не могу, — ухватилась она за обрывки разума, почему-то вспомнив о Роне. Тот возник тяжкой ношей, пробуждая бессильные голоса, нашептывающие, что он... никогда...

…о таком не просил.

А Драко словно ощутил чужое присутствие и почти оскорбился:

— Ты не будешь его, если станешь моей, — со страстью обронил он и наконец посмотрел в глаза пронзительно-честно: — Если ты хочешь...

Войти в эту дверь.

Конечно, можно было солгать, но сил лгать больше не было.

Гермиона, едва дыша, повернула ручку, так же едва сознавая, что это «да». Потому Драко, будто не веря, привлёк её к себе:

— Подожди.

В ответ Грейнджер стала ещё убедительней — она поцеловала его. Её желание томилось внутри дни и ночи, ночи и дни, потому прорвалось раскалённо и страстно. Дверь распахнулась, и реальность размыло: за всплеском безумства, за вздохом и взглядом, за влечением губ. Комната будто сжалась до танца двух тел, и им было тесно в мятой одежде. Туфли слетели вслед за протестами, над которыми время не властно — только мгновения. Драко стащил бесполезные джинсы, и палочка Грейнджер, брякнув о пол, откатилась к камину. Он приподнял Гермиону за талию и, отпихнув ногой шмотки, шагнул к постели, поймав со вкусом её улыбку:

— Ма-а-астер, — шепнула она, опускаясь на ноги у спинки кровати.

С оттяжкой огладила польщённую грудь и, воюя с рубашкой, отклонилась назад, как тростинка. Она прижалась бедром к бедру и стащила рваный жаккард.

— Не спеши, я... я... — полуголым Драко пытался вернуть самообладание. — Я немного того... — он на грани, и парящие в воздухе джинсы его выдавали.

Гермиона не оглянулась:

— Я тоже, — её губы накрыли припухшие губы, и все «скелеты» исчезли под шелест касаний.

Гермиону шатнуло, и он — несдержанно, будто мальчик — уложил её на постель, разводя края блузы с животным порывом:

— Хочу тебя голой, горячей, как на ладони...

Под звук нетерпенья он метнулся к тонкому лифу, обнажая и грудь, и стремление. Со всей алчностью пьяных губ он прильнул к ней — к самой вершине и, слизывая заветный стон, скользнул рукой вниз — под адски простое, извращённо-целомудренное бельё. Он проложил влажную дорожку к плечам, позволяя нескромные «па» — там, где они особенно сладки. Его дико влекло туда, где нет всяких правил — есть только потребность в её несдержанной наготе, в разврате и нежности. Драко, ведомый предчувствием, наполнил слух жадным шёпотом, а постель — слиянием тел, когда ничего уже не важно, кроме исступлённой дрожи. Он успел лишь представить, как окажется в плену её ног, и...

— Подожди, — тихо взмолилась Гермиона, — пожалуйста... Сделай ещё кое-что, — просила она, оборвав порочные мысли.

И ласки.

— Что угодно, — Драко не лгал. Он, ей-Мерлин, так думал, прежде чем раздалось:

— Сними его, — она бездумно коснулась правой руки, — сними кольцо, — чисто и слишком наивно.

Конечно, пока Драко помолвлен, он не её Драко, но Гермиона не представляла, что её просьба как хренов ледяной душ.

— Гермиона, нет, — пытался остановить её Малфой, целуя свод изогнутого плеча. — Я не могу...

— Почему? — Гермиона отвела его светлые волосы, ища в лице намёк на ответы. — Ты собираешься стать чужим мужем? — отползла, словно освобождаясь. — Несмотря на нас? — сводя края блузки, злилась она.

— Иногда мне кажется, что я ничего не могу! — скрипя зубами, выстонал Малфой и, отвернувшись, присел на постели, ограждаясь от Гермионы стеной. — Но я не ставлю условий, — упрекнул Драко, припомнив Уизела.

— А я не выхожу замуж, — привстала она, робко касаясь поникшей спины. Он обернулся на миг, выдав вздох удивления.

— Но и я не женюсь на Астории, — растирая ноги, взбрыкнул он. — Не на ней...

— И на ком же? — допытывалась Гермиона, и Драко накрыло тревожным огнём.

Выбирать сложно, но должно. Выбирать порой вообще невозможно! И плохо оттого, что приходиться выбирать.

— Это так важно?! — матёрым хищником взвилось нутро, и его прорвало: — На кольце груз заклятья. Волчий обет.

Он поднялся, стоя упрёком:

— Я хочу, чтобы ты ушла, — холодно объявил он. — Немедленно.

Гермиону опустошило:

— Волчий обет? Кровавая клятва? За что? — недоумевала она, закрываясь от боли.

— За глупость, за ревность, за тягу к дерьму, — шипел Драко, оголяя, как раны, проступки. — Короче, я наломал дров и попался. Я не свободен, я обручён, и... она меня не отпустит.

И уже не важно, кто она. Кольцо что капкан.

— Зачем же ты скрыл? — Гермиону от обмана душило: Гарри наверняка знал. Нотт знал. Кто ещё?..

Тот, кто её целовал.

— Ты не можешь меня спасти, — Драко так и не протолкнул правду в глотку.

— Что значит твоё «не можешь»? — Гермиона уже привыкла к каким-то обрывкам, к недомолвкам и спорам, но не к тому, что Драко навек потерян.

— Ты не можешь принять кару вместо меня и постареть в одночасье. Поседеть, сгорбиться, покрыться морщинами, — придавленной истиной, перечислял он: — Обету нужна невинная жертва. Увы, не моя.

Жестоко и верно.

Под сенью сумбурных, бредовых и прочих дум Гермиона сползла с постели, подхватила джинсы и, забыв о палочке, побрела прочь, обернувшись лишь на пороге:

— Поцелуй ведь развеет чары, — сказав это Драко, она вдруг ощутила его боггарта — и замкнулась, повторяя, как сон: — Но ты боишься меня не любить...

— Если чувства ненастоящие, ты останешься такой навсегда, — Драко дорисовал Гермионе седин, согнутый стан, нелестную грудь и паутинки-морщины. Но оставил глаза, горькие, как сейчас, саднящие своей красотою. — Уйди, я прошу...

Сомненья его доконают.

Гермиона смотрела на Драко с безмолвной надеждой, а он ссутулился, взвыл:

— Да что я за Малфой... такой! — развернулся и сбил с полки зеркало. Оно ударилось в стену россыпью брызг, полоснув по щеке осколком. Неглубоко, но действенно.

Драко выругался и прижался кистью к порезу, бросая Гермионе отчаянно-громко:

— Что же ты, дура, стоишь? — не уходишь.

Ему страшно.

Но она, уронив джинсы, шагнула навстречу и сдалась зову сердца:

— Влюбилась, наверно, — Гермиона объяла уставшую шею и прильнула к Малфою — покорной ему.

Назло всяким клятвам.

— Скажи, что мне сделать, — Драко зарылся в её мягкие, вздорные локоны, срываясь на нерв: — Просто скажи...

И Гермиона уже просила:

— Поцелуй меня, — время у них ещё есть.

А за минуты, полные вечности, можно отдать годы.

* * *

Поместье Гринграссов отличалось нескромным размахом и фантастическим садом, полным густой зелени с разных концов мира, включая реликты, которым позавидовала бы не только профессор Стебль, но и любой зельевар магической Англии. И Нотт не считал себя исключением. Днём чистый воздух замка оглашался мирным пением птиц, но уже к сумеркам те ожидаемо дремали, попрятавшись среди порослей и в кронах деревьев, а потому услаждать слух пришлось лишь звуком шагов и скрипом чугунных петель. Нотт только успел распахнуть ворота и ступить в сад, как под ногами что-то мелькнуло, и на дорожке к дому змейкой завилял небольшой огонёк, будто показывая гостю дорогу. Он не спешил, вышагивая на здоровых ногах, и понимал, что играть с Гринграссами не самое безобидное занятие, а выдавать себя за друга — откровенный обман, который приятно щекотал нервы. Тео не прошёл и половины пути, как магический проводник закружил вверх и цветной дымкой растаял в воздухе. Ноги невольно застыли, а в голове мелькнуло одно:

«Ты это не ты. Ты — Малфой».

— Драко? — услышал он за спиной преисполненный не нежности голос.

Нотт наспех сунул руку в карман, где должен алеть пресловутый перстень, развернулся и, копируя неторопливость приятеля, выдал расслабленно и вальяжно:

— А ты ждала кого-то другого, Астория? — в вечерних огнях она смотрелась не столько красавицей, сколько сторожевой статуей.

Которая ступила ему навстречу:

— Будущего папу я, точно, не ждала, — заметила без пяти минут дочь, и Тео лишь утвердился в своих подозрениях: Астория в курсе козней Бригитты. Похоже, любовь к скользким «забавам» у них семейное. — Ты же не думаешь, что я приму тебя с распростёртыми объятьями? — колко поинтересовалась она. — Не поздновато ли для визита?

— А влюблённые часов не наблюдают, — извилисто ввернул он, — как и почти женатые.

— Вынуждена тебе сообщить, что мамы нет дома, — правда, свет в окнах замка доказывал обратное, однако Асторию это не волновало. — Да и видеть невесту до свадьбы — плохая примета, — по обыкновению, съехидничала она.

— Очень на это надеюсь, — ответил Нотт, сознавая, что ему указали на дверь, только давать задний ход не собирался. — Поговорим начистоту? — предложил он ехидне, изучая золотые переливы в её волосах и выкладывая на стол не самые сильные козыри: — Тебе не нужен отец, а мне — твоя мать, так к чему эти игры, Астория?