Водородная Соната

— Он был бы… потрясен, если бы узнал, что его помнят только за Водородную сонату, — сказал Иссерем — КьиРиа, задумчиво глядя на океан за днищем резервуара. — Он ненавидел её.

— Ненавидел?

Иссерем — КьиРиа пожал плечами, поднимаясь и опускаясь в резервуаре.

— Он написал её в шутку, — сказал он ей, снова вытирая лицо. Сознание старика отдалялось сейчас от левиафида — гигантского морского существа, в котором он обитал всего несколько дней назад. Он был там, был тем существом, жил как это существо — плавал, спаривался и сражался с себе подобными — многие десятилетия. По его словам, он пять раз обогнул эту огромную планету. Он все еще привыкал к тому, чтобы снова стать двуногим гуманоидом, и — на данный момент — нашел наиболее удобным и утешительным лежать, плавая, в морской воде.

— Сначала, — добавил он, взглянув на девушку. — Сначала он просто ненавидел её. Потом его отношение стало… серьезнее, но всякий раз с его стороны это была критика, мрачная ирония, затянувшаяся шутка, но никогда не плод любви. Скорее ненависти. Презрения… по крайней мере.

Слова все еще сбивчиво выходили из него. Его разум изо всех сил пытался снова приспособиться к речи после десятилетий протяжного пения и передачи мыслей и чувств с помощью уникальных, хотя и сложных звуковых образов. Время от времени он запрокидывал голову и открывал рот насколько мог широко, как бы зевая. Безмолвно. Эти эффекты должны были продлиться несколько дней, сказали ему медики; глубокие, примитивные уровни его существа были взбудоражены тем, что интерпретировали как своего рода слепоту, периодически возвещая о себе подобными атавистическими всплесками.

Как он сам определил это — чем-то вроде эха.

— …реакция, которую разделяло большинство слушателей, — продолжал КьиРиа. — Я был на его первом… представлении, — он закрыл глаза, вспоминая. — Это было ужасно.

Коссонт нахмурилась.

— Я думала, его первое выступление было триумфальным.

— Аудитория… академиков, — КьиРиа, казалось, не воспринял её слов. — И каждому из них были вручены… копии… партитуры.

— Насколько мне известно, результат был впечатляющим.

— Не отрицаю. Однако я был на первом… публичном выступлении.

— О…

— Реакция оказалась… смешанной. Некоторые люди ненавидели это…

Коссонт снисходительно улыбнулась.

Иссерем-КьиРиа мог быть любого возраста, подумалось ей, если судить по его коже. Она была очень гладкой, но в то же время какой-то …замшелой. Выражение лица было самым непроницаемым из всех, с какими она когда-либо сталкивалась, хотя, конечно, они принадлежали к разным видам: она не ожидала, что сможет прочитать выражение лица инопланетянина, даже если тот был частью обширного метавида гуманоидов. Генетически он относился к млекопитающим — у него даже имелись рудиментарные соски на груди, выглядевшие как пара болезненных укусов насекомых. Очевидно, это было то самое тело, в котором он обитал до того, как перенёс себя в левиафида. Все это время оно хранилось на плоту Апраниприла. Теперь он вернулся.

По его словам, он провел всю свою жизнь, базируясь в этом единственном гуманоидном теле, скитаясь по Культуре и за ее пределами, преимущественно среди остатков породивших ее цивилизаций — включая цивилизацию гзилтов, хотя они так и не сподобились присоединиться. Он наблюдал за стагнацией гзилтов, в то время как Культура превращалась из капризного, ветхого собрания разрозненных обществ — некоторые из них практически не разговаривали друг с другом — в целенаправленно однородную и вместе с тем разнообразную, постоянно расширяющуюся формацию, неуклонно двигаясь к той известности и могуществу, которыми теперь обладала.

На протяжении всего времени он брал то, что он называл случайными отпусками в других формах, как внутри Культуры, так и вне её: он был птицами, рыбами, животными, машинами, инопланетянами дюжины разных типов и полов, в некоторых случаях на протяжении столетий. Тем не менее, он всегда возвращался в то самое первое, постоянно обновляющееся гуманоидное тело, его воспоминания освежались, а вкус и аппетит омолаживались. И поиск был непрестанным: он никогда не успокаивался и никогда не возвращался туда, где вырос, — где бы ни было это место (где именно он отказался ей сказать).

Затем, в течение последних нескольких десятилетий — преследуя внезапно взыгравший в нём интерес к звуку, превыше всех иных чувств — он был левиафидом здесь, в водном мире Перитч IV, его голос был мощным, разрывающим океан воплем, импульсно направленным взрывом подводного звука, способным распространяться на тысячи километров или превращать в порошок мелких морских животных, убивая их мгновенным сокрушительным давлением. Коссонт понятия не имела, какие ощущения он испытывал при этом.

- “Соната” — не просто самое известное произведение Вилабье, — сказала она. — Это его самая сложная работа. Особенно для своего времени. Да и впоследствии многие критики считали и считают его лучшим, во многих отношениях непревзойдённым.

— Тем не менее, он… ненавидел её, — настаивал Иссерем — КьиРиа. — Он написал… центральную часть, чтобы доказать, как легко писать такую… математическую… программную музыку, но в ней не было… любви. И мелодии.

— Мелодия — это еще не все.

— Ничто не существенно, не так ли? — Он посмотрел на нее, снова вытирая лицо. — Тогда он понял, что даже в рамках своей… диктаторской, последовательной логики произведение было незаконченным и представляло собой лишь частичную критику того, что он ненавидел, поэтому он решил… завершить его и сделал это.

Иссерем — КьиРиа выглядел задумчивым, уставившись на клочок неба, видимый за трепещущим куполом наверху, защищающим их от палящего тропического солнца.

— Возможно, это была… ошибка Тика, — тихо размышлял он. Он назвал Вилабье «Тик», что являлось сокращением от Тикрина, имени композитора. Коссонт заметила, что он впервые сделал это. И, как ей показалось, в такой фамильярности сквозило некое притворство.

— …Кажется, он начал воспринимать свою шутку слишком серьезно. — Он посмотрел на нее. — Я пытался предупредить его.

— Вы знали его, когда он писал сонату? — спросила она, отхлебнув из стакана, стараясь говорить нейтрально, не выдавая своего скепсиса.

— Мы встречались несколько раз… пока он писал её. Я был… — он изящно махнул рукой из воды, роняя капли на плещущуюся воду, — … одним из тех культурных атташе, знаете ли.

Она кивнула.

— Я даже помог ему.

— ?

— О, не с музыкой… как таковой. — Старик улыбнулся. — С сопоставлением. С соответствием каждой ноты высокоуровневым глифам в марайне.

Марайн был языком Культуры, используемым поныне. Она сочла вежливым выучить его для визита по обмену; были даже некоторые слова, которые он разделял с языком гзилт, что облегчало задачу. В последнее время, спустя почти год, как она говорила на нём, она поняла, что невольно начала думать на марайне, а также что Гзилт начал казаться ей немного грубым и неуклюжим по сравнению с ним. Это заставляло ее чувствовать себя странно нелояльной.

— Марайн был уже тогда в ходу? — спросила она.

— Культура… имела свой язык гораздо раньше, чем начала отсчёт своего существования.

— Вы сопоставляли…

— Каждая нота к многомерному глифу.

— В Марайне?

— В разговорной версии… сетка три на три, используемая для формирования письменной… отображаемой версии, — это просто — базовый уровень фрактала, бесконечно масштабируемый многомерный дескриптор. Есть более сложные пласты.

— В самом деле? Помимо нонарного?

Он выглядел огорченным.

— Нонари… неверны. На самом деле это двоичный файл, расположенный в… сетке три на три. Но да. Три на четыре, четыре на четыре… три в кубе, четыре в кубе… и так далее. Только Разумы способны понять версии в нескольких дополнительных измерениях. Они могут удерживать все слова, которые составляют эти глифы, в своём… сознании. — Он посмотрел на нее. — В конечном счете, это можно так описать. Всю вселенную, вплоть до каждой последней частицы, луча и события можно было бы сжать в один глиф, одно… слово.

— Довольно таки длинное слово.

— Безнадежно длинное. Потребуется целая жизнь Вселенной, чтобы сформулировать его. Но тем не менее.

— И какой в этом был смысл? — спросила она. — В сопоставлении заметок с глифами?

— Понятия не имею, — признался старик, улыбаясь. — Но дело в том, что… Соната Водорода — это… продуманная, намеренная атака на композицию, которую она же и представляет. Он, Тик… ненавидел конфликтную, атональную музыку. По сути, он высмеивал её, показывая, как… легко её писать… и как трудно — по крайней мере, обычному существу, человеку — слушать. Теперь же она то, за что его больше всего помнят. — Он снова пожал плечами. — Такова судьба, как говорится. — Он посмотрел на море и затем тихо добавил: — Не следует мешать форму… со смыслом… * * *

Она начала просыпаться, ощущая себя странно, одновременно тяжелой и невесомой. В ушах шумела кровь. Что-то сильно давило ей на плечи. Всё вокруг казалось до отвращения неправильным.

— Что это было? — спросил знакомый голос, звучавший приглушенно, едва слышный из-за непрестанного грохота в ушах.

— Дополнительная сущность потенциально находится на борту, — небрежно объявил другой голос — низкий — Сканирование. Выявлено: искусственная конструкция, личная.

— Кто это? — спросил приглушенный голос.

Теперь Коссонт узнала его: Пиан. Хотя, преследуя эту мысль, она все еще немного не понимала, кем или чем был «Пиан». Что-то близкое, связанное с привязанностью и раздражением. Это было максимум из того, что она способна была понять в данный момент.

— Паринхерм, Эглиль, — произнес мужской голос. — В симуляции.

Ей казалось, что кто-то сидит на ее плечах. Может быть, не взрослый человек, а ребенок. Кроме того, кто-то тянул ее за ноги и руки. За все… четыре руки. Их должно быть четыре? О, да, у нее было четыре руки в эти дни, в течение многих лет.

Она открыла глаза. Изображение двоилось. Что-то совсем маленькое, тесное. Образы слились воедино, став целым.

Мужчина, сидевший напротив, повернулся и посмотрел на нее. Андроид. Он был андроидом. Рядом с ним сидел человек, одетый во что-то серебристое. Андроид протянул руку над его головой, что-то сделал и упал на потолок, вывернувшись в процессе, приземлившись в итоге на четвереньки. На потолке, казалось, покоились какие-то вещи.

Коссонт задумалась об этом.

Потом она поняла, что лежит вверх ногами. Весом на ее плечах был ее собственный вес. Ощущения понемногу возвращались. Она чувствовала боль, сконцентрированную где-то в области груди, и легкую тошноту, что было не плохим признаком — лучше, чем если бы она вообще ничего не чувствовала.

Андроид постукивал по боку бронированного шлема солдата. Броня солдата превратилась в зеркало, отражая окружающую скудную обстановку.

— Привет? — сказал андроид, не прекращая попыток достучаться до неподвижной фигуры. — Привет? Вы на связи? Нет? — Он постучал еще раз, затем отступил. — Выглядит мёртвым, — объявил он слегка озадаченно.