Копье и Лавр

Лицо Лайуса вдруг омрачилось. Будто бы тень пробежала по его живым чертам, и вместо крестьянского ехидства в голосе зазвучала суровость.

— К тому же, — сказал он, — враги ваши тоже могут призвать чудеса. И не все они так ясны и честны, как эти, — он ткнул палкой на символы под ногами. — Есть искусства страшные и запретные, к которым толкают смертных алчность или отчаяние. Знает ли кто из вас, о чем я сейчас говорю?

В амфитеатре повисла тишина. Солнце скрылось за набежавшим облаком, с моря дунул холодный ветер. Лайус начертил на земле последний знак — змею с разинутой пастью. И только потом заговорил снова.

***

Толпа на агоре ревела и лютовала. Над площадью судов и гражданских собраний висел надрывный, неослабный вой женщины. Так воет человек, чью душу убили, оставив тело доживать свой век.

— Сера и ад! — выругалась Ариста, когда ей пятый раз саданули локтем в плечо. — Тигона, держись за мной, затопчут!

— Пустите!

— Куда прешь?!

— Дорогу!

Девушкам из Стратегикона — Аристе, Тигоне и еще десятку других — пришлось поработать локтями и коленями, чтобы пробиться к капитану Ио и другим наставницам. Только там, в передних рядах толпы, они смогли разглядеть, что творилось на площади.

В центре агоры высилось большое кострище; отборные дрова из сосны еще сочились ароматной смолой. На вершине костра, связанный по рукам и ногам, лежал стройный здоровый юноша, раздетый догола. Пока вокруг бушевало людское море, он ничего не говорил, лишь тяжело дышал да бешено водил глазами по лицам в толпе.

Того, что было сложено у подножия кострища, Ариста предпочла бы не видеть.

В этих чудовищных останках еще угадывались формы домашних животных. Собаки. Кошки. Коза. Корова. Лошадь. Только формы эти были как будто высушены, выжаты досуха, оставлены без единой капли жизненных соков. Мышцы трупов были дряблыми и сморщенными, как увядшие виноградные лозы. Под кожей, тонкой и прозрачной как дешевый папирус, просвечивали хрупкие желтые кости. Вместо глаз в скалящихся черепах зияли черные провалы с сухой трухой.

Женщина, чей вой звенел над агорой все это время — не старая еще, скромно одетая крестьянка — подползла к кострищу и ухватилась за останки на вершине страшной груды. Ариста только успела подумать, зачем эта женщина тащит куда-то мертвого зверя. В следующий миг девушка поняла свою ошибку.

Рыдающая женщина тащила от костра иссушенное тельце ребенка. Сейчас было уже не сказать: мальчик это был или девочка, сколько ему было лет, какие у него были волосы или глаза.

Ариста почувствовала, что ее мутит, и отвела взгляд.

— Смотрите, — отрывисто скомандовала капитан Ио своим воспитанницам. — Как защитницы Орифии, вы должны видеть и знать наше правосудие.

Ариста подумала, сумеет ли она запомнить сегодня хоть что-то насчет правосудия, когда в мозгу выжжена гора мертвечины у подножия костра.

Стража отняла останки у несчастной матери и оттащила ее прочь от костра. Мертвое дитя уложили назад, в общую груду.

В толпе открылся проход, и к центру площади прошествовал высокий мужчина с прямой спиной, короткой седой бородой, с золотым обручем на лбу. Несмотря на почтенный возраст, шел он походкой твердой и решительной. В правой руке он держал тонкий серебряный жезл.

— Фрасимах Аттал, — прошептала Тигона. — Архонт из Совета десяти!

— Тут все знают, кто это, горе-лучница. Помолчи, — шикнула на нее Окаста.

Архонт остановился перед кострищем. При виде его связанный юноша задышал чаще, сквозь стиснутые зубы послышались хрипы и странные истерические взвизги. Фрасимах Аттал, не обращая на них внимания, простер жезл к народу на площади.

— Свободные граждане! Внимайте слову Совета!

Хорошо поставленный, зычный и властный голос заставил всю площадь притихнуть. Лишь кое-где слышалось еще приглушенное бормотание, да безутешная мать выла, оплакивая свое дитя.

— Совет рассмотрел дело Диппида, сына Пасия, повинного в деле мерзком в глазах богов и подлым в глазах людей — виталофагии!

Крики ужаса и гнева полетели по площади, вынудив архонта сделать паузу.

«Виталофагия, — в памяти Аристы всплыли слова Лайуса из Кикинны. — Дело вдвойне гнусное. Наперво гнусное, ибо делает человека убийцей. Вдвойне гнусное, ибо легко дается и быстро наделяет силой».

— Сей Диппид, по свидетельству граждан и иным уликам, — Аттал указал жезлом на страшную кучу останков, — вкусил человечье сердце, дабы обрести проклятую силу и пить жизнь зверья, скота и юниц!

«Сила та идет от других, от их соков. Виталофаг крадет и пожирает их, тянет силу из жил, крови и духа. Чудеса его питаются чужой смертью».

— Под дознанием повинился Диппид, что через это искусство желал он увеличить свою мужскую силу и познавать мужчин и женщин больше, чем по силам смертному!

Новый взрыв гнева в толпе.

— Будь проклят!

— Детоубийца! Гори в аду!

— Смерть ему! Смерть!

Фрасимах Аттал еще раз взмахнул жезлом, призывая толпу к тишине.

— Как велит закон, за свои злодеяния Диппид, сын Пасия, будет предан смерти! А дабы поганое колдовство не возродило его к жизни…

«Хуже всего вот что: виталофагия дразнит бессмертием. Украдешь чужую жизнь — вот тебе и долгих лет прибавилось, и нож убийцы не страшен! А пожрешь пятую жизнь, седьмую, десятую? Десять раз умереть можно, пока взаправду не помрешь! Вроде как бог становишься. Вот оно-то и пьянит, оно-то и дурманит. Только боги да виталофаги не боятся смерти».

— …гореть ему в огне, пока все им украденное не выгорит дотла! А с ним да будут преданы огню и жертвы его, для очищения Орифии от следов скверны! По обычаю, пусть выйдут свободные граждане, что желают предать злодея смерти!

***

В этот момент случилось страшное. Капитан Ио повернулась к воспитанницам, одним движением головы выразив строгое пожелание. Пусть выйдет кто-то из вас. Покажите, что вы не боитесь.

Вперед, конечно же, рванулась Окаста. Но, пробиваясь через передний ряд, она зацепила Аристу локтем. Девушка споткнулась, чуть не повалилась вперед, люди в переднем ряду — то ли товарки по Стратегикону, то ли чужие и незнакомые — подхватили ее под локти и вытолкнули, чтобы не опрокинуться самим.

К своему ужасу, Ариста поняла, что вывалилась прямо на открытое место площади, на всеобщее обозрение. Прежде чем она успела что-либо сделать, стража уже сунула ей и Окасте по горящему факелу в руки.

— Не стой овцой, замарашка. На нас весь город смотрит, — прошипела Окаста и шагнула к кострищу.

Шаг. Второй шаг. Колени не слушаются. На спине — кусок льда. Гора мертвечины и хрипящий убийца в путах все ближе.

За пять лет блужданий Аристе приходилось драться. Приходилось бить в кровь кулаки и лица. Однажды ее чуть не зарезал пьяный возница на постоялом дворе. Однажды она залезла за плодами не в тот сад, хозяева спустили на нее сторожевую собаку-людоеда, и ей пришлось воткнуть в лапу зверя нож, чтобы спастись. Она знала, что такое кровь и что такое смерть.

Но одно дело — когда смерть смотрит на тебя в горячке, в миг опасности, когда сердце колотится, и лишь инстинкты да смекалка спасают от гибели. Но когда беспомощный человек перед тобой ждет медленной и мучительной смерти, а между тем ты не в силах оторвать взгляд от свидетельств его чудовищных злодеяний, и жадная до зрелища толпа ловит каждое твое движение… Такую смерть Ариста Гракх еще не видела.

Вот и кострище. Голова осужденного резко повернулась. Дикие глаза небрежно скользнули по Окасте и уперлись в Аристу. Юноша облизал губы.

— Развязала бы меня, красавица. Тошно мне умирать.

Говорил он тихо, и в толпе никто ничего не услышал.

— Жить хочу. Воздух-то какой сладкий, чуешь? Век бы дышать, не надышишься.

— Что ты застыла? Поджигай! — зло шепнула Окаста.

Но Ариста не могла пошевелиться. Теперь, когда они оказались вблизи, она взглянула наконец в распахнутые глаза виталофага. Что-то странное, неясное ей самой, отозвалось в ней при виде этих глаз. Что-то теплое, мирное, что защищает от всех невзгод и ужасов.

Отец. Почему сейчас, рядом с этим убийцей, идут на ум счастливые годы с отцом? Шутки, веселые игры, вечера за свитками логических задач?

— Уж я бы тебя отблагодарил, — прошептал лихорадочно Диппид. — В сраме-то у меня двадцать жизней, — он вновь облизал губы и указал одними глазами на свое внушительное достоинство. — Уж я бы тебя, ягодка, так усладил!

Наваждение рассеялось. Гнусная речь выдернула Аристу из сладкого сна и заставила вспомнить, где она и что делает.

Но было поздно. Окаста грубо выхватила у нее факел и швырнула его на кострище. Ее собственный факел упал следом.

Просмоленное дерево занялось в один удар сердца. Жалкие останки полыхнули, как ветхий пергамент. С вершины костра донесся страшный предсмертный визг.

— Зачем вышла, если кишка тонка! — бросила Окаста и твердым шагом пошла назад к капитану.

Ариста двинулась следом, чувствуя, что иначе от смятения и ужаса упадет прямо здесь.

Диппид, сын Пасия, забился в жгучих муках. Визг сменился богохульствами, плачем, призывами матери. К ужасу толпы, тело преступника исторгло в небо поток багровых искр и черного пепла. И что-то еще забилось под языками пламени. Что-то чуждое, злобное, визжащее, что пряталось внутри Диппида, а сейчас рвалось наружу, пытаясь спасти от огня. Никто не видел это ясно, но каждый на площади мог бы поклясться перед богами, что в костре кричат два существа вместо одного.

Диппид догорал еще долго. Гниль виталофагии извергалась из горящего тела, украденные жизни прахом и искрами вылетали из костра, а два голоса все кричали, и запах жареного мяса все плыл над агорой.

***

В тот вечер Ариста ни с кем не говорила, даже с Тигоной. Сбежала за задний фасад дормитория и там наконец разрыдалась. Ариста и сама не знала, от чего она плачет. От ужаса ли перед увиденным преступлением? От отвращения ли перед казнью, перед вонью паленой плоти и криками злодея? Или от того, что весь этот ужас каким-то непостижимым и неправильным образом напомнил ей о прежних, счастливых, невозвратимых днях с отцом?

Когда слезы иссякли и в груди перестало саднить, на небе уже высыпали звезды. Ариста тихо прошла в дормиторий и, совершенно измученная, мгновенно заснула.

Ей приснился отец. Он учил ее плавать в заливе. А после, сидя на берегу, рассказывал путаную и смешную историю про хитрого царя, который переоделся овцой, чтобы похитить свою невесту у великана. Во сне они смеялись над сказкой, и смех отца походил на рокот далекой грозы в погожий летний день.