Белая нить

Побег

Вырожденка!

Эсфирь пришлось не по нраву это слово. А еще не внушил доверия взгляд дриада, нарекаемого Аспарагусом. Страшным он уродился мужчиной. Очень страшным. Да и маску жуткую надел! Может, с побегом она и поторопилась. Но чего уж теперь сожалеть, верно? Она испугалась. Испугалась до того сильно, что перья до сих пор стояли дыбом. Когда ужас захватил голову в плен, ноги сами потащили её во двор. И она доверилась зверьку, шмыгнула за ним в дыру.

Сознаться, Эсфирь не ведала, куда держит путь. Просто бежала за зверьком, порой болтая с ним и задавая вопросы. Жаль, отклика не находила. Как выяснилось, в мурлыкании и сопении сложно распознать слова. Иной раз чудилось, будто парочку она различила, но потом обнаруживалось, что зверь чихнул.

Одно радовало — дождь в лесу почти не ощущался. О нём смело можно было бы позабыть, ежели бы слух не тревожила скорбная дробь, отбиваемая холодными каплями по кронам. Листва-крыша надежно укрывала от ливня. Кое-где в редких просветах виделись его косые строчки, разрезавшие воздух, подсвеченные лунным сиянием — призрачным и манящим.

Не раз Эсфирь и зверёк прятались— то в огромные листья-одеяла заворачивались, то в ямы прыгали. Повезло. Никому не попались. Казалось, зверь точно знал, какие пути безопасны, а какие нет. И чем дальше они пробирались, тем реже слух улавливал подозрительные шорохи, тем реже глаза обращались к зеленоватым вспышкам чар вдали.

И все же кое-что не давало Эсфирь покоя. Мысль, что лес разумен, не желала улетучиваться, подогретая страхом. Ну правда! Прутья некоторых кустарников покачивались и извивались, хотя ветра у земли не гуляли. А когда она вынырнула на умытую ливнем просеку, бутоны на деревьях распустились и, почудилось, уставились на неё во все лепестки.

— Думаешь, они следят за нами? — озвучила Эсфирь свою самую страшную догадку.

Зверёк с добродушными видом задергал рожками. Запрыгнул на поросший мхом валун. Уселся на него, крутя усатой мордой и словно кого-то высматривая.

Глаза у него, конечно, такие… Всем глазам глаза! Большие и голубые, как небесная гладь. Но кого он ищет? Зачем?

Вокруг не ютилось и души, не считая странных, даже очень странных цветов-надзирателей.

И… Эсфирь показалось? Или вон тот стебелёк и правда приветственно помахал ей листком?

Страх какой, а!

— Ох! — Она упала у валуна и похлопала себя по щекам, пытаясь собраться с силами.

Ноги гудели. Отказывались идти на поводу у здравого смысла, который велел выбираться из леса. И поскорее. Неважно куда, лишь бы куда подальше. Подальше от Аспарагуса.

Эсфирь вздохнула. Губы еще горели от поцелуев. Там, в хижине, она натворила дел. Забыла погасить чары очарования, а потом и вовсе подалась навстречу сладкому чувству, ласковым перышком завертевшемуся в груди. Подалась — и чуть не прозевала смерть. Еще немного, и Рубин откинул бы рога. Их у него, разумеется, нет, но что еще должно откидывать существам, помимо рогов? Разве рога подходят для откидывания не лучше всего?

Что за дурацкие мысли? Эсфирь мотнула головой, разбрызгивая осевшую на кудряшках влагу. И едва не подпрыгнула от испуга — гром сотряс землю, на долю мгновения небо разрезала молния.

Ужель непогода и правда— дело рук Эсфирь?

Пребывание в доме Олеандра не прошло для неё даром. Картинки из прошлого не сложились, она не вспомнила свою жизнь. Но изучила себя. Прислушиваясь к ощущениям, поняла, что тоже наделена чарами — очарованием и исцелением.

Еще она чувствовала души.

Стоило малость сосредоточиться, и зрение менялось. Обострялось, дозволяя заглянуть во чрево тела, узреть огонь горящего духа. Ни много ни мало, а уже кое-что. Правда, исцеление давалось хуже. Оно растрачивалось мгновенно, хоть и восполнялось от чужого тепла и ласки, поглощая их, как узник поглощает воду. Да и в целом колдовство — любое! — будто что-то держало, запирало в теле. А ежели Эсфирь пыталась его высвободить, браслеты обжигали, как бы намекая на ошибку.

В тот же миг сознание наводняли тревоги. На волю рвался совершенно неуместный смех. И Эсфирь уступала. Уступала беспокойству, чуя, что иначе потеряет связь с действительностью, а значит, потеряет связь с разумом. Каждый рывок к запертым чарам подводил к чему-то запретному.

Хотела бы она разузнать к чему. Но… Может, попозже?

— Знаешь, — Эсфирь и покосилась на зверька, — этот юноша, Олеандр, он… Как бы это сказать… Я будто знакома с ним. Вернее, была знакома. Когда-то… Такие странные чувства он у меня вызывает… В один миг я даже белую нить увидела, которая протянулась от меня к нему.

Пушистик, конечно, молчал, продолжая кого-то высматривать.

Эх! Эсфирь снова вздохнула, отпуская тяжелые думы. И вскинула бровь. Воздух вокруг уплотнился и приобрел маслянистую вязкость. Тени от ветвей, лежавшие на просеке, сделались гуще.

— Что это? — Эсфирь вытянулась в рост, услыхав шорох и цокот копыт.

Рогатая тень, испускавшая с боков дым, выскользнула из-за деревьев. За глазницами вытянутого костяного черепа, сковавшего морду, в самой глубине точно два костра во тьме сверкали залитые алым очи.

— Хин! — вспомнила Эсфирь, и дымящийся громадина припал на колено, склонил перед ней рогатую голову. — Ч?..

Эсфирь моргнула раз, другой. Но видимое не развиделось. Господин Тень, тот самый, который напал на Олеандра — она узнала его по колечку в клыке — и впрямь сидел около нее, как слуга подле владычицы.

— Интересно.

Она обратилась взор к пушистому зверьку, и он кивнул, как если бы говорил «Хин не опасен».

Дым прибирался в нос, удушая. Задержав дыхание и размахивая перед лицом ладонью, Эсфирь поглядела на хина. Странно, но страх не сковал её, не пустил по коже мурашки.

Хин повернул голову. И глазницы его черепа обратились к чаще, точь-в точь намекая, что идти нужно туда. Ничего толком не понимая, Эсфирь вновь поглядела на пушистика. В голове забрезжил свет иного осознания: «Так вот кого он ждал»! Такие непохожие, эти звери водили дружбу.

Может, поэтому хин не напал на неё? Хотя… Ежели поразмыслить, у чёрных скал он нападал только на Олеандра.

Дриады и хины не ладят? Или… Или что?

— Я… — Эсфирь не сдержала тяжелого вздоха, полного смятения. — Ты хочешь подружиться?

Ответом сделался шелест листвы. Хин вытянулся во весь свой немалый рост и указал когтем на заросли, явно желая, чтобы она пошла за ним. Идти? Не идти? Сомнения неожиданно окружили Эсфирь, взгромоздились выше деревьев. Но в конце концов она сдвинулась с места.

Пушистику она доверяла. А он затерялся во тьме деревьев следом за хином.

***

Эсфирь сбилась со счета, сколько раз они поворачивали, петляя между стволов. Хин несся до того быстро, будто за ним погоня тянулась. А исходивший от него дым сизыми клубами вился за его спиной, отравлял воздух.

Лес его недолюбливал. Куда бы он ни сворачивал, куда бы ни направлял копыта — цветы прикрывали бутоны листьями и припадали к траве. Один из них, желтый-желтый, даже умудрился выдернуть из земли корни и в страхе пуститься прочь.

Вот тут-то терпению Эсфирь и пришел конец. Она догнала хина. Дёрнула за лапу, заставляя обернуться.

— Ты не мог бы их не пугать? — И указала на очередной скукожившийся цветок.

В алых глазах зверя полыхнул огонь непонимания. Ну конечно, — подумала она. — Он просто таков, каков есть. Едва ли он когда-либо вообще задумывался над тем, что может кому-либо навредить.

— Ты портишь цветы, — не сдавалась Эсфирь. — Это нехоро… Что это?

В каких-то сорока шагах от них, переливаясь всеми оттенками зеленого, мерцала густая дымка. Она сочилась из глубин прикорневой впадины-норы и волной уплывала вдаль.

Будь на месте Эсфирь кто-то другой, он поспешил бы скрыться, ведь дымка походила на разбавленные чары дриад. Но она о побеге даже не подумала. Точнее, подумала, но мысль схлопнулась, сраженная постижением: «Кто-то умер!» Из норы разило смертью, жестокой и насильственной.

Растеряв осторожность, Эсфирь рванула к вздымавшемуся корню. Должно быть, хин глядел на неё как на дурную. Но она не мешкала. Ни разу не сбилась с шага. Под сапогами ломались прутьями, пружинила хвоя. Крылья то и дело бились о деревья. Эсфирь перескочила через ямку, нырнула в землянку, тревожа зелёную дымку. И ахнула в сложенные ладони.

В замшелой, исшитой корнями норе без чувств лежал щуплый старец, весь грязный, в обугленных лохмотьях. На месте его глаз и рта чернели провалы. Взамен правых руки и ноги сочились кровью уродливые обрубки.

К горлу подкатил комок тошноты. Эсфирь сглотнула. Она щипала себя за бок, растирала глаза, хлопала ладонями по щекам. Всё равно изувеченный старик никуда не испарился.

Кто посмел его убить? Зачем? Голова Эсфирь пухла от домыслов. Прикорнувший на её плече Небо — так она назвала пушистика, — соскочил на землю и уставился на мертвеца.

— Э-это ведь не вы его убили? — выпалила Эсфирь, когда рядом выросло чадящее тело хина.

Силуэты зверей едва различались за изумрудным светом, стекавшим с ладоней старца. Мохнатая лапа неожиданно отогнулась и указала на хина, как бы намекая, что виновник рядом.

— Не смешно! — вскрикнула Эсфирь и осеклась — крик упорхнул из норы и разве что под звездами не прозвенел.

Не покойся перед нею изуродованный старец, она бы рассмеялась, глядя, как хин попытался лягнуть мохнатого лгуна копытом. Но ныне ей было совсем не до смеха и пустых склок. Не звери изувечили старца. Нет. Конечно, нет. Было глупо и опрометчиво обвинять их в его смерти.

На неверных ногах Эсфирь подковыляла к мужчине и присела на корточки. Едва касаясь его уцелевшей руки, закатала рукав туники и решительно убедилась, что он дриад. Помимо длинных ушей с завитками, сходство подтверждали обугленные листья на предплечье.

Так разумно ли возвращаться к Олеандру и сообщать, что их сородича кто-то умертвил? А если он рассудит, что это она повинна в гибели старика? Вдруг она и пером не успеет повести, как откинет рога, настигнутая мечом Аспарагуса? Даже ныне, пребывая возле старца, она рисковала. Испускаемая им зелень стелилась по воздуху вуалью — её и слепец заприметит.

Что делать? Как поступить? Вернуть старца к жизни Эсфирь не могла. Кожей чувствовала — тело его уже не годится для хранения духа, как не годится для залива нектара дырявая чаша.

А ведь душа дриада еще не ушла. Билась в плоти угодившей в капкан пташкой и сверкала, как звезда, указующая заблудшему путнику дорогу к родным краям. Вскоре она пробьет оковы. Улетит и закружится пущенным по ветру пером. Такова печальная мирская истина: чем тяжелее умирает существо, чем нестерпимее его муки, тем неприкаянней дух.

Откуда явилось то знание? Эсфирь не ведала, понимая одно — она вольна предотвратить эти скитания.

И предотвратит.

Во рту начала собираться вязкая слюна, а руки задрожали, совсем как при лихорадке. Правильные слова ворвались в ум скопом, не потрудившись перед тем собраться в мысли.

— Явись мне, друг и враг всего живого, — зашептала она, — оружие мира сего, отец смерти!

Она на выдохе расправила плечи. Вытянула ладонь перед собой, будто для рукопожатия. И полоса чар, чёрная, с едва приметными белыми вкраплениями, вспыхнула рядом, соединила пол и потолок землянки. Колдовство развеялось, и Эсфирь сжала появившийся клевец. Его угольную рукоять венчали металлические пальцы, державшие изогнутое призрачно-тонкое лезвие, наделённое особой силой — оно навсегда отсекало душу от тела.