Трилогия Мёрдстоуна

11

В коттедже грема не оказалось — ни слуху ни духу, ни виду ни запаху.

Усевшись перед экраном, Филип жадно воткнулся в «Часть вторую».

Смена рассказчика, переключение голоса, ненадолго выбившие его из транса во время перевода, теперь поражали до глубины души.

Кто, во имя всего святого, этот всеведущий рассказчик из ниоткуда? К чему столь нежданный переход на третье лицо? Что, черт возьми, задумал Покет? Филип нервно перескочил через страницу, но взял себя в руки, открутил обратно и начал заново.

Несмотря на ошеломление, приходилось признать: новый голос звучит до крайности притягательно. Величественно и властно, но без тени помпезности. Литературно, но в то же время задушевно и дружески. Мягко, но с темными полутонами. Вычурно и сложнозакрученно, но непринужденно, точно излечившийся от запора Генри Джеймс. По-отечески покровительственно. И до странности знакомо. Очень, очень неплохо.

Гораздо лучше, с горечью признал Филип, чем когда-либо писал он сам. Лучше, чем он был способен или хотя бы надеялся написать. Первое произведение новоиспеченного автора — вдобавок треклятого гнома — и такое торжество литературного чревовещания, далеко за пределами возможностей самого Филипа.

Гаденыш мелкий.

Он продолжил читать. После неспешного начала «Часть вторая» развернулась в эпическую баталию. Битва при Заливе Четвертичности, вводные обстоятельства которой были так тщательно прописаны в «Части первой», шла полным ходом. Ненадежные союзники Кадреля, пираты Долговой Мели под предводительством лжеадмирала Бокштейна (того, у которого завелись червяки в бороде) едва успели привести свои триремы к берегам Королевства, как попали под обстрел дальнобойных мортир. Этот устрашающий огневой вал был делом рук сквернавов. Некогда свободолюбивый клан яростных кроваво-красных саперов-алхимиков превратился теперь в прислужников Морла. Но несмотря на все старания канониров, Бокштейн (под полный муки вой обожженных гребцов) провел пылающие корабли через заслон морских огнельтов к берегу. Беспорядочная рукопашная, душераздирающие стоны, клубы черного дыма, свирепость необузданных пиратов, вспоротые животы и льющиеся на бледный алчущий песок потоки крови — все это было описано с мягкой ироничной отстраненностью.

Великолепно, радостно признал Мёрдстоун. Минерва описается от восторга, как прочтет. Прямое попадание во все критерии ее чертовой схемы — и даже с лихвой.

И вот когда битва была в самом разгаре, Кадрель с Бокштейном сражались спина к спине, с мечей их стекала кровь и спадали внутренности врагов, а огнельты наступали на них со всех сторон по горам трупов, действие вдруг сместилось.

К Месмире.

Филип напрочь забыл о ней. Так где, значит, она сейчас?

Ах да, на обнесенной рвом мызе доброго старого Гейла Троса, на чьем попечении Гар-Беллон ее оставил. Да, вот она — прохлаждается у себя в чертоге, вся такая секси в белом шелке, погруженная в раздумья. Экскурс в предысторию. Неплохо написанный. Пожалуй, даже необходимый. Вдруг какие-то читатели по непонятным причинам возьмутся за «Хмель чернокнижника» раньше «Темной энтропии».

Но тут она берет Веротропное Зеркало и заглядывает в него.

И мы снова среди сражения. Отличная идея. Следить за ходом битвы в Зеркало. Месмира глядит на окровавленное, почерневшее от пепла лицо Кадреля. Ее любовь придаст новые силы его мечу. Так нам кажется. Как в фильме Мела Гибсона, но хорошо.

Внезапно в зеркале — Морл! Что он-то тут делает? Словно бы постепенно проявляется, прорисовывается из Кадреля — и исчезает снова. А ведь они немного похожи. Раньше как-то не замечалось.

Месмира отшатывается от зеркала, роняет его. Стекло разбивается о каменный пол, рассыпается на миллионы крохотных призматических пылинок, что вихрем взвиваются в воздух и вылетают в решетчатое окно.

Дурная примета — разбить зеркало. Семь лет удачи не видать. Сюжетный прием? Хм-хм…

Месмира застывает в ужасе, широко распахнув потрясенные, полные ужаса (или восторга) глаза, хватаясь руками за грудь. За пышную грудь. Чувственно. В исполнении Ароры. Немножко легкой эротики. Так и видишь.

Новая глава. Морл расхаживает по комнате на самом верху Обзорной Башни в далеких Фулах. Его горький монолог, полные душевной боли тирады, обращенные к бессмысленным огнельтам Преторианской гвардии. О том, как весь мир чудовищно не понимает его; как косные, ретроградные, одурманенные магикой обитатели Королевства в упор не видят необходимости в модернизации, модернизации, модернизации. Как на него сперва нацепили ярлык героя и спасителя, но стоило ему приступить к реформам на деле, заклеймили злодеем.

Филип с удивлением поймал себя на том, что почти сочувствует злому мерзавцу. Признает: учитывая все обстоятельства, в его словах немало правды. Ловко сделано, Покет! Постепенное размывание читательских симпатий. Чертовски здорово!

Ага, а вот и сам автор. Это хорошо. Смена рассказчика — одно дело, а полное исчезновение — другое. Так не годится. Страшно популярный персонаж. Немало уже было создано целых сайтов, посвященных лично Покету — и его фанаты соревновались там, кто кого перешутит на гремовском языке. Хотя, конечно, его автопортрет в ромлянах изрядно ему льстил. Знали бы его поклонники, каков он в реальной жизни и на что способен, возможно, пересмотрели бы свое мнение.

Словом, вот он идет, переодевшись морвенским коробейником, и запечатанное в свинец Четвертое устройство спрятано под фальшивым дном его тележки.

Филип не помнил, что там такого важного с этим Четвертым устройством. Ну и не суть. Рано или поздно — прояснится.

Лиричный отчет о странствии Покета через Равнину Гнева в Лес Морт-А’Дора. После всех недавних ужасов и зверств — практически пасторальная идиллия: золотой свет пронизывает полог листвы, тенью мелькает вспугнутый олень, закатный луч румянит свисающие лозы. Покет выезжает на прогалину и тихим тпруканьем останавливает запряженную в повозку лошадку. И он, и лошадка — оба устали. Он неуклюже спрыгивает на землю и собирает хворост для костра. Пока тот потрескивает, разгораясь, Покет угощает лошадку слипшимися комками орехов из своей дорожной котомки, а потом отпускает попастись. Над деревьями восходит луна — сегодня она в зеленой фазе. Звезды выбирают себе созвездия и складываются в них на ночь. Покет жарит кролика на вертеле и запивает двумя порциями ячменного эля из дорожной фляжки. Позевывая, заползает под телегу и заворачивается в одеяло. Засыпает, мурлыча сам себе нежный припев старинной гремовской колыбельной.

И больше уже не просыпается, потому что ему перерезали горло.

Филип отшатнулся.

Что-что-что-на-хрен-что?

Перечел заново.

О боже, все так и есть. Покет вырезал себя из повествования. Маленькое бледное тело в первых лучах рассвета. Струящаяся на палую листву кровь. Синегрудая пеночка-мертвянка, примостившаяся на окоченелых пальцах левой руки убитого. Тележка разбита в щепы. Четвертое устройство похищено.

Кто его убил? Без понятия. Просто вот взяло и случилось — как гром с ясного неба.

Конец главы.

Слезы христовы! Филип таращился на экран, словно надеясь, что его мертвые письмена обретут жизнь и передумают.

Но нет.

Он сидел, встревоженно пощипывая себя за остатки растительности на лице. Вот уж чего он совершенно не ожидал. Покет — незаменимый, необходимый персонаж! Успех «Темной энтропии» в очень многом обусловлен его голосом. То, что он уступил повествование этому новому типу — уже изрядно эксцентрично; но чтобы он добровольно и радостно вычеркнул себя из всего дальнейшего действия… извращение какое-то. Полнейший шок. Но, заметим, какой мастерски сильный ход! Филип так и видел, как миллионы читателей точно так же, как он только что, ошарашенно замирают над страницей и сдавленно матерятся. Этакий поворотец кого угодно наскипидарит.

(Как оно и вышло. Через несколько месяцев Аделаида Пинкер на страницах «Гардиан» напишет: «Вместе со всеми почитателями „Темной энтропии“ я оплакиваю гибель красноречивого грема. Признаюсь, читая бесстрастное описание его кончины, я испытывала гнев, мне казалось, что меня чуть ли не предали. Но какой ход со стороны Мёрдстоуна! Убить рассказчика на середине трилогии — ибо теперь мы уже не сомневаемся, что нас ждет именно трилогия. Все равно как если бы Диккенс убил Дэвида Копперфильда через каких-нибудь триста страниц. Или на полпути через „Над пропастью во ржи“ Холден Колфилд попал бы под грузовик, переходя Парк-авеню. Чуть ли не самодеструкция чудится нам в этом риске. Но, может быть, подобно всем великим писателям, Мёрдстоун испытывает потребность отбросить одну персоналию, чтобы как следует изучить другую. Манера повествования, найденная им во второй части „Хмеля чернокнижника“, потрясает. Принадлежит ли этот голос самому автору или очередному персонажу его неизменно поражающей истории Королевства — остается одним из тех восхитительно волнующих вопросов, заставляющих нас жадно ждать заключительной части трилогии Мёрдстоуна».

В те же выходные «Мейл-он-сандей» начнет серию очерков о спровоцированных злоупотреблением выпивкой или наркотиками злоключениях Маркуса Даллоуэя, низкорослого актера, сыгравшего Покета в телеадаптации «Темной энтропии».)

Филип читал дальше. Его не переставало поражать, что он переводил эту сагу столько долгих ночных часов, но решительно ничего не запомнил. Поэтому он искренне удивился, когда страниц за восемьдесят до конца повествование устремилось в совершенно неожиданном направлении. Ну, на самом деле, не совсем совершенно: Филип правильно считал предыдущие намеки Покета. В финале «Хмель чернокнижника» фокусируется именно на спивающемся, дикарском захолустье Ведно.

Амулетом и в самом деле завладел Громкобрёх. Это становится известно Морлу. Он обнаружил, что Тровер Меллуокс, похититель Амулета, не только жив, но и обладает тридцатью двумя, а не тридцатью одним воплощением.

Тридцать второе — крохотный розовый островок в Срединном Море. Морские огнельты Морла перерубают его якорные цепи и буксируют в Фулы, где он попадает на Внепространственный Вивисекционный Стол торопливо собранной заново Некромантской Лаборатории Морла. Два дня остров отражает попытки придать ему форму. На третий Морлу удается клонировать клетки из пальца, ставшего песчаной отмелью, и пропустить их через Морфопреобразователь, получив в результате нечто, с чем уже можно работать дальше.

Это девятнадцатое воплощение Меллуокса — юная девушка из народа морвен, лучащаяся невинностью своего племени. Хладнокровное и подробное описание пыток, которым она подвергается в руках Морла и огнельтов, растянуто на несколько страниц и достойно, подумал ослабевший Филип, во рту у которого пересохло, Луи де Берньера. Наконец мучения ее порождают изображение: как Громобрёх грубо овладевает ей сзади, грязные пальцы срывают с тоненькой бечевки Амулет, а она, зажмурив глаза и накрепко затворив все чувства, притворяется благодарной.

От всего этого Филипу сделалось не по себе. Несмотря на холодноватую сдержанность прозы, все же вряд ли этот материал подходил для юного читателя. Но тут он расхохотался — сам над собой. О чем он думает? У него теперь новый читатель, причем — хотя бы анатомически — взрослый. Можно не волноваться, что там почувствуют дети. Смешно — до сих пор он как-то этого не осознавал, не позволял себе этого восхитительного ликующего облегчения. Зато теперь позволил. И снова вернулся к тексту.