Трилогия Мёрдстоуна

1

Хотя до Слута меньше часа езды от Дубровника, однако он не так пострадал от беспощадного улучшайзинга на деньги русской мафии или серых британских частных фондов, как многие другие уголки далматийского побережья.

Это все потому, что Слут стоит не совсем на море. От города до пляжа ехать на такси добрых тридцать минут, что раздражает, тем более и дорога не так чтобы очень. Можно, конечно, добраться и на пароходике. Медленном таком пароходике, который покинет речной причал Слута в непредсказуемое время (и по непредсказуемой цене) и выгрузит вас, надышавшихся выхлопных паров, за галечной отмелью, отделяющей лагуну Слут от Адриатики. В силу этих и некоторых иных причин Слуту повезло уцелеть. Над его разномастными домиками не нависают угрожающие тени подъемных кранов, а мерседесы-бенцы с затемненными стеклами здесь чуть притормаживают, но проносятся мимо.

Тем не менее туристы добираются и до него, привлеченные величественным греческим амфитеатром и руинами храма Приапа, аккурат по другую сторону от бензоколонки на автостраде. Они проводят тут день, а то и все два, едят в ресторанчике, где работает Ванда, склоняются над путеводителями «Лоунли планет» или «Раф гайд», поздравляют себя с тем, что сумели найти Подлинную Хорватию, и ломают голову над меню, которое Мирко упрямо отказывается подправлять, несмотря на все уговоры Ванды. Напрасно она пыталась втолковать ему, что «Ягнячий грех в собственной шерсти» едва ли звучит притягательно для нехорватского уха. Как и «Язык козы, задушенной в соусе».

Ванда знала это, потому что еще подростком провела два с половиной года политическим беженцем в Кромере, прибрежном городе в английском графстве Норфолк. Этот опыт подарил ей две вещи: рабочее знание английского языка и богатый репертуар кошмаров, в которых она бежит по лабиринтам затхлых коридоров полуразваливающегося отеля, выстроенного в 1906 году.

Ванда разговаривала по-английски с англичанином, который необъяснимым образом провел в Слуте уже больше недели. Остановился он в «Врте», единственном отеле в городе аж с двумя звездами. (Она хоть убей не понимала, отчего бы второму городскому отелю не пририсовать себе тоже звезду на вывеске.) А на ланч и ужин англичанин каждый день приходил в «Дичь», потому что, подобно другим туристам, обнаружил, что альтернативы еще хуже. Как раз скоро придет, уже почти двадцать пять минут первого. Ванда подготовила столик, который он всегда выбирал — совсем маленький, на террасе, в тени навеса. Поставила стул спиной к стене. И точно, вот и он сам, шагает вдоль реки в светлом костюме и панаме, точно тут не Слут вовсе, а Ницца какая-нибудь. Носи он пенсне вместо солнечных очков, выглядел бы совсем как в фильме «Смерть в Венеции». Ванда ничуть не сомневалась, что он какой-нибудь там артист, композитор или поэт. Только не художник. Ни на руках, ни на одежде — ни пятнышка краски. А может, он кто-то поинтереснее. Скрывающийся от Интерпола преступник. Или человек, приходящий в себя после рокового несчастливого романа или скандала.

Ванда прикидывала, не заняться ли с ним сексом; он, собственно, не так уж стар и почти наверняка изобретательнее местных вариантов. Уходя в три часа, он почти всегда был изрядно под мухой — но еще не в стельку. Можно обогнать его на велосипеде, провокационно спешиться и обсудить свою неудовлетворенность. Она представила, как его мягкая, аккуратно подстриженная бородка скользит вниз по ее живому и сплетается с ее собственной, куда более пышной, растительностью.

— Добрый день, мистер Коклин.

— Добрый день.

Филип обратился бы к ней по имени, если бы мог припомнить. Его так и подмывало назвать ее Фрэнсин или Мерили; эти густошерстые хорватские женщины подчас навевали непрошеную ностальгию по Флемуорти.

Не дожидаясь заказа, Ванда принесла и откупорила бутылку знаменитого местного красного. Филип, как всегда, проглядел меню и печально хмыкнул.

— У нас есть две хороших рыбы, ночью привозить, но Мирко их портить. Я советовать кебаб из ягненка и почек. Да, вы его брать два дня назад, но это другой ягненок, и не коза. Салат я готовить сама.

— Отлично, — сказал Филип, наливая вина. — Спасибо.

От первого глотка его передернуло. Следующие пойдут легче. Потом будет так называемый коньяк, вот он Филипу нравился. Еще Филипу нравилось, что к нему обращаются (ну, приблизительно) «мистер Маккафлин».

В «Дичи» пока не было других посетителей, и это его тоже радовало. В этот час солнца в зените вид с террасы носил отпечаток дивной бестелесности, каковой Филип предпочитал наслаждаться без помех. Река, вообще-то медлительная и мутная, искрилась, а отвесный обрыв на другом берегу казался невесомым, как папиросная бумага. Синие и белые лодки, пришвартованные у причала, теряли очертания, размываясь в солнечном блеске, кроме лишь тех, на палубы которых падала густая тень ресторанного навеса. Все это носило легкий налет хмельной нереальности картин импрессионистов, волшебной нигдешности снов.

Официантка вернулась с хлебом, блюдцем оливок и какой-то маслянистой кашицей, похожей на хумус, но другой. Поставив это все на стол, она не ушла, хотя делать тут вроде было больше нечего, а задержалась рядом. Филип осторожно на нее покосился. К его облегчению, она на него не смотрела. По всей видимости, как и он, любовалась видом. Вбирала его. Даже вдыхала — так что ее отнюдь не маленькая грудь вздымалась и опадала. Руки ее покоились на плоти, выпирающей из низкосидящих джинсов. Филип занялся не-хумусом.

— Слут, — произнесла она так внезапно, что он вздрогнул. — Ну и навозная дыра. Напоминать мне Кромер. Знать Кромер, мистер Коклин? В Наффолке, Англии.

— Э-э-э… нет. Никогда там не был.

— Я бывать в Кромер.

— В самом деле? Вы там выучились английскому?

Ванда вздохнула.

— Там я учить английский, там я учить насилие.

— О. Э-э-э. Мне очень жаль…

— Ничего. Все в прошлое. Мне нравиться английские мужчины, несмотря… — Она придвинула еще один стул и села — одним неожиданно плавным движением. Взяв с блюдца оливку, она облизала ее, потом сунула в рот. — Я только гадать, но думать, вы, например, писатель. Может, собирать материал. Книга о любви, сексе и войне, разрывающей душу моего народа.

Она высунула свернутый язык, на котором лежала косточка.

Глубоко-глубоко внутри у Филипа зашевелились воспоминания.

— Нет, — сказал он.

Ванда сделала быстрое движение языком. Косточка перелетела низкую оградку террасы. Ванда обратила на Филипа зыбкий и томный взгляд.

— Ну ладно, нет. Хотеть быть тайной. Мне нравиться. Но вы хотеть историю, я вам рассказать. Фантастическое. Может, я вам позже рассказать. Где-нибудь без помех. Окей?

— Э-э-э. Да. Было бы очень мило.

— Спасибо. Теперь присмотреть, чтобы Мирко не портить ваш кебаб.

Поскольку брать десерт в «Дичи» было решительно невозможно, Филип погонял во рту приторный коньяк, а потом ногтем мизинца выковырял из зубов размягчившиеся мясные волокна. Наслаждение его было подпорчено появлением четырех юных туристов. Разговаривали они по-английски с австралийским акцентом. Ванда поспешила к ним и склонилась над столиком, переводя меню. Красный ободок ее стрингов выглядывал из-за пояса джинсов. Через некоторое время Филип отвел взгляд. Внутри громоздились воспоминания. Воспоминания, которых не могло быть у Йена Маккафлина.

А потом ее рука легла ему на плечо.

— Еще рюмочка?

— Да, пожалуйста.

Ее рука оставалась на прежнем месте. Он повернулся и посмотрел на Ванду.

— Окей, — сказала она. — Еще одну. А потом все, окей? Знать почему. Не хотеть, чтобы Роджер Красный беретик засыпать посреди моей истории.

— Хорошо, — выговорил он внезапно пересохшим ртом.

Пальцы ее легонько скользнули по его затылку, и она исчезла.

Двое австралийцев вытаскивали из рюкзаков книги. Одна оказалась путеводителем. Вторая «Темной энтропией».

Чувствуя на себе Вандин взгляд и потому держась очень ровно, Филип вышел из ресторана и зашагал к причалу. Он посидит на дальней скамейке, той, что под деревьями, и подождет ее. Почему бы нет? Он и вправду слегка заржавел. Давно ничего не было. Несомненно предложение. Ну и что, что усики, ничего. У обслуги отеля сиеста, внутрь попасть не проблема, никто ничего не спросит. Запихнуть заношенные носки под кровать. А потом…

А потом грудь ему обожгло яростным жаром.

Боже! Изжога? То, скажем уж честно, жуткое вино?

Нет. Амулет.

Снова. Только не это. Пожалуйста.

Не теперь.

Но да. Треклятая штуковина пробудилась снова. Опаляющий грудину метеорит. Мозг Филипа зашипел. В глазах стало ярко — точно горящий магний вокруг сердцевины тьмы. И всякие ужасы по краям этого света. Филип доковылял до скамейки и попытался промигаться, смахнуть ужасы прочь.

Амулет задрожал, а потом успокоился и остыл. В глазах у Филипа прояснилось. Вся верхняя половина туловища ощущалась впалой и мокрой, точно писсуар, и котором спустили воду.

Он оглянулся. Ванда — он вспомнил вдруг имя — выезжала на велосипеде из-за ресторана. Она помахала ему и закинула ногу на руль. Филип с усилием приподнял руку.

Что-то пролетело по воздуху и со слабым шлепком приземлилось на каменные плиты у его ног. Отрубленный палец с синим ногтем. В мясистом обрубке копошились черви.

Ванда вильнула велосипедом и остановилась. Англичанин вскочил с места и помчался прочь, теряя шляпу и невнятно мекая, как та коза, которую он съел на ланч. Ванда была разочарована, но не удивлена. Она прикинула, не пуститься ли вдогонку, но нужно же было и о собственном достоинстве подумать.