Трилогия Мёрдстоуна

3

Вдрукчода Дут переключился на понижающую передачу. Развалюха мини-автобус приближался к последнему повороту перевала. Несмотря ни на что, со временем вышло идеально. Они начинали последний участок подъема к Пунт-Камбуму ровно в тот момент, как склон озарило лучами предвечернего солнца. Он повернулся к своему кузену, гиду-проводнику Ахренте Бечо, и улыбнулся.

— Через минуту американцы скажут «патрисающи».

Ахренте поплотнее закутался в парку и хмыкнул. Американцы всю дорогу твердят «патрисающи». И повторят снова, когда увидят белые, красные и золотые крыши монастыря, прилепившиеся к склонам под Шанд’р Га. У последней чайной лавки Вдругчода спросил у Шерри, американки с красивыми, длинными, как у козы, сиськами, что значит это странное слово.

— Ну, — сказала она, — это как «Невероятно!», понимаешь?

Забавно, иной раз американцы так напоминают китайцев.

Он бережно провел автобус за поворот и на пару секунд оторвал взгляд от ненадежной дороги. Снега на вершинах Тангулая пылали ослепительно-розовым, словно по ним разлилась смешанная с молоком кровь. Под ними лежали тени оттенка мокрых джинсов. А потом вдалеке показался словно плывущий в воздухе сияющий Пунт-Камбум.

— Ух ты, — ахнул кто-то на задних сиденьях. — Патрисающи.

Кто-то другой отозвался:

— Бог ты мой, и вправду же патрисающи.

Монах-странноприимец смотрел, как автобус, петляя между рядами потрепанных ветрами молитвенных флагов, приближается к цели. Опустив взгляд, следил, как посетители вытаскивают рюкзаки и останавливаются, оценивая ведущий к воротам монастыря пролет из шестидесяти шести ступеней.

Две пары молодых людей зашагали наверх решительно и бодро, как автоматы. Пятому посетителю пришлось тяжелее. Он сутулился, то и дело останавливался перевести дух, плечи его ходили ходуном от судорожных вдохов. Он был старше прочих, бородат и как-то в целом неухожен. Странноприимец приветствовал американцев безмолвной улыбкой, но не открыл рта, пока запыхавшийся пятый гость не добрался до террасы.

— Добро пожаловать в Пунт-Кумбум, друзья мои. Меня зовут Сэндап Нос. Странноприимцев этого монастыря испокон века зовут Сэндап Нос. Я сто первый по счету. Можете называть меня Сэнди. — Монах говорил на певучем, но безукоризненном английском. Лишь один из пяти посетителей мог различить в его речи легкий акцент жителя Глазго. — В самом скором времени я покажу вам, где разместиться. Но сперва главное. Вы провели в пути долгое время, так что, ручаюсь, не откажетесь от чашечки чая.

Он внутренне улыбнулся, увидев, как пять лиц перекосило от ужаса.

— Нет-нет. Не бойтесь. Никакого масла яка. Настоящий чай. Мы получаем его из Ассама контрабандой. Лучшего вам не продадут даже в «Фортнум и Мейсон». Сюда, пожалуйста.

В тускло освещенной чайной комнате Сэнди сел рядом с бородатым «инджи».

Тот держал пиалу обеими руками, низко пригнув к ней голову.

— Силы небесные! — сказал он. — До чего же хорошо. Я не пил приличного чая с тех пор… — Он поднял лицо и посмотрел невидящим взглядом во мрак. — Уже довольно давно.

Монах обрадованно всплеснул руками.

— Да вы англичанин!

— Да. Ну то есть шотландец. Меня зовут Йен Маккафлин.

Лицо Сэнди засияло еще сильнее.

— Шотландия! А откуда именно?

— Э-э-э… Дамфрис.

— Я его знаю! Знаю! Дамфрис и Гэллоуэй!

Ч-черт, мысленно простонал Филип.

— Я получил степень по управлению бизнесом в университете Глазго. Диплом с отличием второй степени! Потом два года в «Миллер-энд-Миллер», биржевые маклеры.

— В самом деле?

— Да, да… — Улыбка монаха поблекла. — Но это чертовски плохо сказалось на моей карме. Я уже начал всерьез задумываться, не предстоит ли мне в следующей реинкарнации родиться ленточным глистом. Так что я вернулся домой. — Он пару секунд помолчал. Стекла его очков поблескивали в отсветах лампы. — Как бы там ни было, — продолжил он, снова обретая пугающую жизнерадостность, — как там старый-добрый Дамфрис?

— Не могу сказать. Я жил там только до четырех. И больше не возвращался.

Сэнди кивнул.

— Шотландцы, народ знаменитый переселениями по свету.

Тут он закрыл глаза, откашлялся и продекламировал с гортанным горским выговором:

Видал я мир, но до сих пор

Никто мне в мире не родня.

Не понимаю я людей

И те не поняли меня[16].

— Великий Рэбби Бёрнс, разумеется. Еще чаю?

Позже, стоя в двери кельи, Сэнди сказал:

— Не так аскетично, как в монашеской келье, но лишь самую малость.

Тонкий матрас и одеяло. Масляная лампа, пиала и термос на низком сундуке. Четырехногий табурет. Мутная картина (изображение Будды Дипанкары, но Филип, понятное дело, этого не знал). Незастекленное окно, закрытое наглухо ставнями. Дверь — судя по виду, добрых десяти сантиметров в толщину, висящая на четырех огромных петлях с продолговатыми засовами.

— Все в порядке.

— Наша скромная трапеза будет подана через двадцать минут, — сообщил Сэнди. — Потом вы с прочими гостями приглашаетесь присоединиться к нам в дукханге для вечернего собрания. Для вас это все будет сплошная тарабарщина, разумеется, но бывает довольно живо. Отличное развлечение.

— Э-э-э-э… я, должен признаться, изрядно устал. Наверное, из-за высоты. Возможно, лягу пораньше. Скорее всего, завтра вечером уже выберусь.

Спартанское ложе так и манило к себе.

Монах наклонил голову набок. В улыбке его появился оттенок озадаченности.

— Завтра, Йен? Но разве ваша группа не уезжает завтра днем?

— Э-э-э… честно говоря, Сэнди, я не совсем с группой. Просто убедил гида меня сюда подбросить. Честно говоря, подкупил. Я думал… надеялся задержаться здесь чуть дольше.

— Отдохнуть от мира?

— Да.

— Хм-м. Собственно, есть же общепринятые способы, как это делается.

— Простите. Это было… спонтанное решение.

— Ну да. Как раз спонтанность-то мы здесь, знаете ли, не особо поощряем, — суховато заметил Сэнди. Но тут же просветлел. — Замолвлю за вас словечко перед настоятелем. Попрошу одолжения для брата-шотландца, а?

Назавтра утром Филип двинулся прогуляться по «коре», тропе паломников, вьющейся то вверх, то вниз по склонам вокруг Пунт-Кумбума. Продвигался он столь медлительно, что издали могло показаться — погружен в размышления. На самом деле его все еще ломало и тошнило от горной болезни. Уже через десять минут он вынужден был опереться на отполированный базальтовый лингам, привезенный сюда из Индии в Первую Эпоху Света. Пока он цеплялся за его блестящую головку, мимо бодрым галопом в облачках пара проскакали четверо затянутых в лайкру американцев. Филип так запыхался, что был не в силах даже ответить на их шутливые приветствия. Осев на землю, он прислонился спиной к крепкому органу Шивы.

За широкой долиной вставала горная гряда. Изборожденные морщинами коричневые склоны венчались полосой белоснежных пиков и синих теней. Эта воздушная красота напомнила Филипу покрытый слоем безе шоколадный торт, который он ел в Цюрихе, выйдя из банка. Гном, управляющий его многочисленными счетами, оказался деловитой молодой женщиной в очках с розовыми стеклами. Филип не понял практически ничего из того, что она говорила, зато вышел оттуда со средствами, вполне достаточными на «продолжительный период поездок с исследовательскими целями», пачкой наличных и адресом места, где можно обзавестись фальшивым (гном предпочитала термин «дополнительным») паспортом.

В парикмахерской, китчево выдержанной в стиле тридцатых годов, он подстригся и покрасил волосы в каштановый оттенок, чтобы скрыть седину, а заодно подровнял бороду и придал ей форму. Через четыре дня, став на несколько тысяч швейцарских франков беднее, он — точнее, согласно его новому, но уже немало попользованному паспорту, Йен Маккафлин — вылетел на юг. Потом снова на юг. Потом на восток и еще раз на восток. Паломничество его в Пунт-Кумбум вышло весьма хаотическим. Он путешествовал не по традиционным путеводителям. Он листал атлас страха.

Ему удавалось на краткий срок обрести спокойствие в разных закоулках трех континентов. А потом захлестывал ужас. В Слуте он был почти счастлив целых десять дней — до пальца. И до того, пока на фоне утеса не пролетел раптор — или, во всяком случае, его тень. Филип снова вздрогнул, вспоминая.

В Стамбуле, переходя Галатский мост под знойным, белым, точно бумага, небом, он ощутил шевеление у ключицы и вступил в пятно леденящей тьмы. Удившие с парапета рыбаки обернулись к нему, поднимая воротники.

В бурлящем многолюдье Дели толпа расступилась, когда факир в зеленой с серебром хламиде и ожерельем из живых змей устремил на Филипа горящий взор единственного глаза.

На тропинку внизу высыпала горстка монахов. Они суетливо выстроились на ровном скальном выступе и сели, скрестив ноги. Через пару минут безмолвного созерцания один из монахов достал большой пакет попкорна и пустил по кругу.

На каком-то немом, оцепенелом уровне сознания Филип понимал: бегство напрасно. Возможно — хоть и сомнительно, — он мог бы скрыться от радаров Минервы, «Горгоны» и прочих чертовых умников, сделавших на него ставку. Но не от Морла. Не от Морла. Потому что он, Филип, известный сейчас как Йен, все еще владел Амулетом.

Здравый смысл требовал избавиться от распроклятой штуковины. Оставить в каком-нибудь месте, которое без труда отыщет ночной кошмар, сваливающийся из каминной трубы или выныривающий из унитаза. Отличный совет, что уж тут. Бери да пользуйся. Однако здравый смысл не сопровождал Филипа в бегстве из «Днища».

В аэропорту «Хитроу» его подмывало выкинуть талисман в урну. Но он не смог.

В конце концов, эта штука создала его. И он ее заслужил. И, безусловно, он в жизни не имел ничего столь значительного. Бросить Амулет было бы все равно, как если бы король Артур отшвырнул Экскалибур с небрежным «А ну, на фиг. Потом другой найду».

Кроме того, это было единственное, чем он еще мог торговаться.

С Амулетом на шее он прошел через рамочку на контроле — и та даже не пикнула.

Филип оплакивал Покета Доброчеста, своего спасителя и заклятого врага, маленькая отважная жизнь которого была безжалостно оборвана в Морт-А’Доре. Иногда Филип представлял себе искупительные картины, как он роет грему могилку в залитой солнцем лощине и опускает туда крохотное тело, бормоча благословения на Древнем Наречии.

Случалось ему и переживать, как там дела в Королевстве. Королевство и «здешний мир» (где бы это «здесь» ни находилось) явно существовали несинхронно относительно межпространственных временных осей. Однако и там и тут время не стояло на месте, а шло вперед. И ход его не радовал. Даже слепому козлу очевидно: Морл набирал силу — что было плохо. История пошла неправильным путем. Филип с нелегким сердцем осознавал, что частично в ответе за это. Груз ответственности висел у него на шее.