Майская ночь, или Утопленницы

* * *

Шли рощей и переругивались. Нет, шел-то, понятно, один Стенька — голова барыней в котомке ехала.

— Чаво идем? Волкодиру в пасть?

— Боисси, недовыросток?

— Дык… Боись не боись…

— Вот и не боись!

На ближней раине, натопырив перья, орала горбатая ворона.

— Нишкни, карга! — прикрикнул на нее Стенька. — Ишь!..

Ворона не унималась.

Волкодир… Кто ж он такой, этот Волкодир? Верно, волк какой-нибудь громадный. А почему тогда чуда речная, если волк? Еще и в броне…

Деревья расступились, и очутился Стенька на обрывистом волжском бережку. Глянул — чуть сабельку не выронил. Такое там лежало, что и впрямь оборони Господь! Взять ящерку, приумножить до верблюда хивинского — как раз оно и получится.

— Энто хто?.. Волкодир?..

Голос от страха пропал — один шип остался.

— Коркодил, — буркнули из котомки. — А в Волкодира это его уж ваши волжские переиначили… по недослышке…

— Дохлый, что ль?..

В котомке сердито промолчали.

Откуда-то свалилась все та же отчаянная ворона, явно целясь присесть на серо-зеленый горб недвижного страшилища. Но тут что-то шевельнулось, и Стенька заметил наконец рядом с бугристой и вроде бы замшелой коркодильей башкой саму Настю. Вернее, тулово ее, сидящее на коряге. Скорбно оглаживая одной рукой прижмуренное веко ящера, безголовая отогнала пернатую нечисть. Та шарахнулась, обезумевши.

Сидящая встала и направилась к Стеньке.

Мигом все уразумев, полез кашевар в котомку, достал голову, подал со всем нашим почтением.

Настя приняла ее обеими руками и бережно водрузила на плечи. Обмахнула с шеи следы засохшей крови. Огладила личико, словно бы проверяя, все ли на месте.

— Коркодил… — горестно повторила она. — А было у него еще одно имечко… тайное… Собеказухия. Потому как сам собе указ[1].

Отважился Стенька — тронул эту страсть. Вроде и вправду дохлый.

— Печенези тобе молились, — со слезой продолжала Настя, обращаясь к простертому на траве чудищу, — половцы молились… Татаре Зилантом звали, казаки — Яиком Горынычем… Царство хазарское за грехи утопил, Ростислава-князя под воду утянул… Учугов одних порушил — не счесть… Ни стрела тобе каленая не брала, ни палица железная…

— А чаво ж ен? — опасливо полюбопытствовал Стенька.

— Срок вышел… Годков-то ему, почитай, сколько? Волге с Волховом ровесник…

— А ты-то ему кто?

— Я-то?.. — усмехнулась, приосанилась. — А я вроде как невеста евойная… была.

— А ноне чья?

Вмиг осерчала, глазами пыхнула.

— Ноне — твоя… Чаво мигаешь? Тобе теперь учуги рушить, царства топить…

— Чаво это?

— Таво это! Перва ты моя встреча, чтоб тя об печь да в черепья!

А была та Настя белесая, светлоглазая — иноземного, чуть ли не варяжского подобия. Здешние-то все смуглявые да чернобровые. Оно и понятно! Что цыгане, что казаки — обличье у тех и у других заемное. У цыган — покраденное, у казаков — награбленное. В какую сторону уходили в набег, с той стороны и баб привозили. А хаживали обыкновенно к басурманам.

Вот и батька Стенькин Тимофей Разя фамилию себе привез из Крыма. В смысле — жену. Врала, будто турчанка, на самом деле была татаркой, а глаз имела дурной: на что посмотрит — все спортит. Да и трех сынов таких же выпекла, особливо среднего…