Терновая цепь

– Я знаю, что ты не хотел причинять мне боль. Потому что ты вообще не думал обо мне.

Она говорила низким, хриплым голосом – таким же голосом она когда-то, так давно, читала ему поэму «Лейли и Меджнун». Тогда он влюбился в нее. Он любил ее с тех пор, сам не зная об этом; несмотря на чужое влияние и демонические чары, все эти годы ее голос приводил его в смятение.

– Я все время думал о тебе, – сказал Джеймс. Это была правда; он на самом деле думал о ней, мечтал о ней, видел ее во сне. Увы, браслет нашептывал ему, что все это ничего не значит. – Я хотел, чтобы ты была моей. С самого начала.

Она повернулась к нему лицом. Кроваво-красное платье сползло с плеча, он видел нежную золотистую кожу. Она блестела, как атлас, и была такой гладкой на ощупь – он вспомнил это и едва не застонал вслух от болезненного желания. Как же он мог жить с ней в одном доме несколько недель и не целовать ее, не прикасаться к ней каждый день? Сейчас он отдал бы полжизни за то, чтобы получить второй шанс.

– Джеймс, – произнесла она. – Я была твоей. Мы были женаты. Ты мог бы сказать эти слова в любой момент, но ты не сказал их. Ты говорил, что любишь Грейс; теперь ты говоришь, что любишь меня. Какой вывод, по-твоему, я должна сделать из этих признаний? Что ты желаешь лишь ту женщину, которую не можешь получить? Грейс пришла к тебе в дом, я видела ее, и… – Ее голос задрожал. – И теперь ты решил, что ничего к ней не чувствуешь, но хочешь, чтобы я вернулась к тебе и стала твоей женой. Как я могу после этого верить тебе? Скажи мне. Скажи мне, почему я должна считать эту твою любовь настоящей, искренней.

«Вот оно», – подумал Джеймс. Настал момент, когда ему следовало сказать: «Все было не так, я сейчас тебе объясню. Меня околдовали; я думал, что влюблен в Грейс, но это было воздействие темной магии; я не мог рассказать тебе об этом раньше, потому что сам не знал, что происходит, но теперь все открылось, я избавился от чар и…»

Он прекрасно понимал, как это звучит. Во-первых, его история была похожа на детскую сказку. Но дело было даже не в этом. Он сумел бы ее убедить, тем более после возвращения в Лондон. Нет, ему мешало другое.

Он снова представил себе Корделию в объятиях Мэтью. Встреча в гостиной потрясла его до глубины души. Он не знал, чтó ожидал увидеть, и радость встречи – он ужасно скучал по ним обоим – быстро погасла, сменившись дикой ревностью и яростью, изумившими его самого. Ему захотелось что-нибудь разбить, сломать.

Он вспомнил, как Мэтью хлопнул дверью, выходя из номера. Может быть, он сломал что-нибудь из мебели.

Однако кроме собственного гнева, Джеймс помнил и еще кое-что. Думать об этом было так же больно, как резать себе руку бритвой. Но он все же сделал над собой усилие, вызвал в памяти эту сцену, попытался забыть о собственном разочаровании и гневе и увидел, как они выглядели – такими счастливыми он уже очень давно не помнил ни Корделию, ни Мэтью. Всю последнюю неделю он цеплялся за воспоминания о безмятежной жизни в новом доме на Керзон-стрит, но даже в те дни в ее темных глазах он угадывал грусть.

Возможно, в обществе Мэтью она забыла свои печали. Возможно, убедившись в том, что Джеймс никогда не полюбит ее, что их брак так до конца и останется ложью, Корделия сумела найти счастье с мужчиной, который мог прямо сказать, что любит ее, безо всяких оговорок и недомолвок.

Направляясь в Париж, Джеймс был твердо намерен рассказать Корделии правду о коварстве Грейс и магическом браслете. Рассказать, что для него всегда существовала и будет существовать только она, его жена. Но сейчас он понял, что таким образом лишит ее свободы выбора. Она была такой доброй, его Маргаритка, она была из тех девушек, что плачут, увидев на улице больного котенка. Узнав, что сотворили с ним Грейс и Велиал, что они сделали его своей марионеткой, Корделия преисполнится жалости к нему. Она почувствует себя обязанной остаться с ним, быть ему верной женой – из-за одной только доброты и жалости.

Искушение было сильным. Искушение сказать правду, принять ее доброту и ее жалость, приковать ее к себе цепями брака. Увезти ее с собой, в их общий дом. Все будет как прежде: они будут играть в шахматы, разговаривать обо всем на свете, гулять, обедать вместе, и когда-нибудь он завоюет ее с помощью подарков, нежных слов и преданности.

Он на миг представил себе эту картину: они вдвоем у камина в кабинете, Корделия улыбается, распущенные волосы скрывают ее лицо. Она смотрит на него, подперев голову рукой. «О чем ты думаешь, любовь моя?»

Он решительно прогнал эту мысль – прихлопнул ее, как мыльный пузырь. Доброта и жалость – это не любовь. Без свободы нет любви; он потратил даром несколько лет жизни, но кое-чему отвратительная история с браслетом все же его научила.

– Я тебя люблю, – сказал он. Он понимал, что этого недостаточно, понял еще прежде, чем она с усталым, страдальческим выражением лица закрыла глаза. – Да, я считал, что люблю Грейс, но она оказалась совсем не такой, какой я ее себе представлял. И, наверное… я долго не хотел верить в то, что мог настолько сильно ошибиться, особенно в таких важных вещах. То время, что мы с тобой провели вместе после свадьбы, Маргаритка, это было… самое счастливое время в моей жизни.

«Вот так», – горько произнес он про себя. Это была не полная правда, но хотя бы часть правды.

Она медленно открыла глаза.

– Это все, что ты хотел мне сказать?

– Не совсем, – ответил он. – Если ты любишь Мэтью, скажи мне об этом сейчас. Я не буду больше вам докучать. Мы разведемся, и вы будете счастливы.

Корделия медленно покачала головой. Впервые он заметил, что она колеблется. Наконец она произнесла:

– Я не… я не знаю. Джеймс, мне нужно время, чтобы все это обдумать. Сейчас я не могу дать тебе определенный ответ.

Она подняла руку и прикоснулась к груди, видимо, не осознавая, что делает, и Джеймс вдруг увидел в вырезе платья золотую подвеску. Ту самую, в виде земного шара, которую он подарил ей через две недели после свадьбы.

Сердце его дрогнуло. Крошечная искорка надежды, отчаянной, безумной надежды зажглась в груди.

– Но ты не уходишь от меня? – прошептал он. – Ты не потребуешь развода?

Она едва заметно улыбнулась.

– Нет… пока нет.

Больше всего на свете ему хотелось сейчас прижать ее к себе, коснуться губами ее груди, ласками и поцелуями доказать ей свою любовь, которую были бессильны выразить слова. Он сражался с Велиалом, дважды одерживал верх над Принцем Ада, но никакие подвиги и сражения не могли сравниться с этим новым испытанием. Труднее всего сейчас было кивнуть, повернуться спиной к Корделии и уйти, не сказав больше ни единого слова, не задав ни единого вопроса.

Он все же заставил себя сделать это.