Робеспьер. В поисках истины

VI

Оливье видел перед собой обширный двор, окружённый с двух сторон высокими каменными стенами, а с остальных громадными кирпичными домами, на окнах которых были железные перекладины. На их крышах виднелись острые загородки, делавшие бегство, по-видимому, невозможным. Оба здания соединялись каменным коридором, выходившим в конце на террасу, на которой стоял часовой с ружьём. Посредине коридора была железная дверь, за которой виднелся другой двор, усаженный деревьями.

Озираясь по сторонам, юноша пошёл к этому второму двору, где несколько арестантов гуляли вокруг куста акации в цвету. Лучи заходившего солнца играли на нём и на окружавшем его газоне.

С тревожно бившимся сердцем стал Оливье пристально осматривать проходившие мимо него группы. Тут были мужчины, женщины и дети. Но все ему были незнакомы, и не видно было ни матери, ни Терезы. Он не смел спросить о них у кого-нибудь, боясь их скомпрометировать и забывая, что все эти лица были их товарищами по заключению. Неожиданно к нему подошла молодая женщина в скромном, но изящном костюме.

— Вы кого-то ждёте? — спросила она мелодичным голосом.

— Мою мать и невесту, гражданок Дюран.

— Они ещё сидят за столом. Посмотрите, молодая девушка ничего не хочет есть, и ваша мать её тщетно уговаривает.

В своём смущении Оливье не заметил, что по ту сторону акации стоял деревянный стол с глиняной посудой, которую убирали несколько тюремных служителей, несмотря на то, что группа арестантов ещё сидела за столом. Наконец он нашёл дорогих ему существ, но боялся броситься к ним, чтобы не причинить им боль неожиданной радостью. Говорившая с ним молодая женщина как будто отгадала его мысли.

— Если хотите, я их предупрежу, — и прибавила, чтобы его совершенно успокоить, — я — графиня Нарбон.

Оливье поблагодарил её и последовал за своим добрым проводником.

Она тихонько подошла к Клариссе и что-то шепнула ей на ухо. Та обернулась и, увидев сына, смертельно побледнела.

— Ты арестован? — воскликнула она, бросаясь к нему на шею.

— Нет, нет, — отвечал он, крепко прижимая её к своей груди. — Я свободен; мне разрешили повидаться с вами. — Потом он обернулся к Терезе и нежно поцеловал её.

— Правда, что ты свободен? — спросила молодая девушка.

Совершенно успокоив обеих женщин в своей безопасности, Оливье разместился вместе с ними на отдалённой скамейке и стал забрасывать их вопросами, но Кларисса перебила его и потребовала, чтобы он сначала рассказал, как он узнал об их аресте, как он очутился в Париже и где остановился в этом шумном, опасном городе. Удовлетворив любопытство матери, он в свою очередь спросил:

— Ну, теперь вы расскажите всё, что было с вами. Я хочу знать всё, всё.

Кларисса объяснила, как их арестовали и повезли прежде в Монморанси, а потом в Париж, где и заперли в этой тюрьме, которая оказалась наименее ужасной во всём Париже. На следующее утро их окружили товарищи по заключению, которые оказались представителями и представительницами высшего света. Кларисса при этом указала Оливье уже знакомую ему графиню Нарбон с маленьким прелестным ребёнком, графа и графиню Лаверн, маркизу Шуазель, семью Малесси, графа Брольи, шевалье де Бара, маршала Муши с женою, которых Кларисса знала в юности в Версале, девицу Бетизи и маркизу д’Аво.

— Посмотри, — прибавила она с печальной улыбкой, — я не была в таком избранном обществе с тех пор, как покинула Понтиви.

— Это понятно, — отвечал Оливье, — республиканские тюрьмы предназначены исключительно для аристократов.

— Нет, ты ошибаешься, — возразила мать, — кроме аристократов есть мужчины и женщины среднего класса, которые отличаются самыми возвышенными чувствами.

— Поэтому они и в тюрьме. Республика признает лишь равенство в низости.

— Тише, тише, тебя могут услышать.

— Не просите меня быть тише, я тогда только успокоюсь, когда узнаю, почему вас арестовали.

— Я также этого не понимаю, — промолвила Кларисса. — Сначала я думала, что кто-нибудь на нас донёс. Но кто же мог это сделать?

— Кто! — воскликнул Оливье. — Разве вам не сказали?

— Нет.

— Робеспьер.

Она вскочила со скамейки, словно ужаленная, и воскликнула с ужасом:

— Это неправда!

— Как неправда? Леонару рассказал об этом возница, который доставил вас в Париж. Робеспьер находился с весёлой компанией в нескольких шагах от нашего дома и послал арестовать вас.

Мысль, что в таком случае арестован был Воган, ещё более омрачила лицо Клариссы.

— Да, Робеспьер, этот бессовестный злодей, приказал вас арестовать.

Она бросилась к нему и, закрывая ему рот рукой, промолвила:

— Тише, тише, не говори этого! Ты ошибся, Леонар не понял. Мне бы об этом сказали.

— Нет, нет, это он, — продолжал Оливье и изложил все подробности, переданные ему садовником.

В сущности Кларисса была вполне убеждена, что действительно она арестована по приказанию Робеспьера, но хотела убедить Оливье в противном, так как ей пришла мысль, что сын проклинает отца.

— Ведь он не знает, кто мы такие! — начала оча снова. — Тайные агенты ввели его в заблуждение. Он поступил так по недоразумению.

— Нет, нет, — отвечал Оливье, пожимая плечами, — он действует намеренно, он жаждет крови, этот прокля...

— Нет, нет, не говори этого! — возразила Кларисса, снова зажимая ему рот, и видя, что он смотрит на неё с удивлением, прибавила: — Тебя могут услышать, ты себя скомпрометируешь!

— Здесь? Да ведь здесь каждый его ненавидит.

— Да, но тут ежеминутно снуют тюремщики, и потом, кто же поручится, что нет шпионов между арестантами? Ты должен быть очень осторожен.

— Да, это правда! Теперь народ стал невозможен.

И он объяснил матери, какое отвратительное впечатление произвела на него парижская толпа, которая апатично смотрела на то, как переносили проклятую гильотину с площади Революции на площадь Бастилии.

Пока он говорил, Кларисса с беспокойством думала, что Робеспьер мог приказать арестовать Оливье, не подозревая, что он её сын. Но тут она вспомнила, что она уже в то самое утро написала несколько слов Робеспьеру о том, что она арестована и беспокоится о своём девятнадцатилетнем сыне. Она была убеждена, что это письмо, отданное одному из тюремщиков, дойдёт до него и он не только освободит её с Терезой, но и примет меры, чтобы обезопасить юношу, в котором он, конечно, узнает своего сына. Поэтому она совершенно успокоилась и уже стала думать только о том, как бы помешать Оливье сделать какую-нибудь безумную выходку до получения Робеспьером её письма. Ей казалось, что лучшим для этого способом было доказать ему, как приятно они проводили время в тюрьме, а потому решила познакомить его с некоторыми из их товарищей по заключению.

Между тем и сам Оливье стал с любопытством разглядывать группы гулявших вокруг акаций узников. Женщины отличались изящным достоинством, несмотря на их скромные туалеты и простые чепцы. Мужчины весело улыбались, любезно ухаживали за женщинами, а между собою играли в карты или шахматы. Между всеми этими группами спокойно прохаживался привратник тюрьмы, Гали, с двумя большими бульдогами.

— Простите, monsieur, — произнёс пятнадцатилетний мальчик, который играл в мячик и нечаянно толкнул Оливье.

— Какой славный юноша! — произнёс Оливье.

— Это молодой граф Малье, — сказала Тереза, — никто не знает, зачем его арестовали. Но его судьба решена: он бросил гнилую селёдку в лицо привратнику.

— Это, вероятно, неправда! — воскликнула Кларисса. — Мало ли что говорят, а наш привратник недурной человек! Не правда ли, маркиза, — обратилась она к проходившей мимо даме, — Гали ведь недурной человек?

— Конечно, это отец в сравнении с другими тюремщиками.

— Маркиза де Шуазель, — произнесла Кларисса, представляя ей Оливье, — это мой сын.

Оливье почтительно поклонился, а маркиза, поражённая аристократическим видом этого молодого рабочего, протянула ему руку, которую Оливье поцеловал с придворной учтивостью.

— Сын выдаёт мать, — сказала маркиза с улыбкой, — вас не зовут Дюран, вы принадлежите к нашему обществу. Я это знала с первой минуты, как вас увидела. Но не беспокойтесь, — прибавила она, видя, что Кларисса хочет что-то сказать, — я не хочу нарушать вашей тайны.

И, обратясь к Оливье, она объяснила, что его мать была совершенно права насчёт Гали, который хотя и грубый человек, но отличался добротой, позволял узникам принимать родственников, которые приносили им пищу и бельё.

— А главное, — продолжала она, — он позволяет нам гулять и забавляться здесь до ночи. Вы видите, как мы пользуемся его любезностью, — и она указала на несколько групп взрослых и детей, игравших в различные игры.

Кларисса была очень довольна оборотом, который принял разговор, и, желая удержать маркизу, сказала:

— Расскажите ему, пожалуйста, как вы проводите ваши вечера.

— Как, вы разве сами ему об этом ещё не сказали?

— Я ведь в вашем обществе только со вчерашнего дня и потому знаю очень мало.

— Это правда, — отвечала маркиза, которая поняла материнским инстинктом намерение Клариссы, и продолжала, указывая Оливье на несколько окон в одном из зданий тюрьмы. — Вот там находится большая комната, где мы собираемся по вечерам. Мы её называем нашей гостиной и в ней играем в шарады, отгадываем загадки и сочиняем bouts rimes. Некоторые из нас декламируют стихи, а другие занимаются музыкой. Посмотрите, тот господин, который перелистывает альбом, это барон Вирбах, наш первый артист. Он прекрасно играет на viola d’amore.

Оливье слушал её с удивлением и начинал мало-помалу успокаиваться.

— Вы видите, — продолжала маркиза, — мы можем вообразить себе, что находимся в Версале. Впрочем, по правде сказать, все остатки Версаля находятся в тюрьме. Вот принц и принцесса Сен-Морис, рядом с ними шевалье де Понс, а немного поодаль граф Армальи, племянник которого, юный Д’Отвиль, был пажем Людовика XVI. А вот взгляните на эту группу, — прибавила она, указывая на нескольких мужчин, которые окружали молодую красавицу, сидящую на траве под акацией, — право, можно подумать, что это сцена в Трианоне. Эта красавица — графиня Мерэ, а вот к ней подходит маркиза Вернель, которая здесь так же кокетливо одевается, как при дворе. Она даже так ловка, что одна без помощи горничной и парикмахера меняет три раза в день свой костюм и причёску. Мало того, она сама стирает и гладит своё бельё. При всём этом она постоянно весела, постоянно смеётся. Право, нельзя на неё смотреть без слёз.

Хотя слова маркизы совершенно успокоили Оливье насчёт тюремной жизни дорогих ему существ, но он не мог не высказать, хотя в очень приличных и сдержанных выражениях, своего удивления к тому равнодушию, с которым узники относились к своей судьбе.

— Равнодушие народной толпы на улицах, — прибавил он, — возбуждает во мне отвращение, но равнодушие аристократии меня огорчает до глубины души.

Кларисса хотела ему ответить, но маркиза её перебила.

— Вы, вероятно, приехали из деревни и давно не видали парижан. Нельзя изменить французов, и ничто не в состоянии уничтожить их весёлость. То, что вы принимаете за равнодушие, в сущности стоическая покорность судьбе. Мы видим, что борьба бесполезна, и нам так надоел мир с его низостями, что мы готовы в любое время умереть, но умираем, как подобает французам, с улыбкой на устах.