Пока смерть не разлучит...

* * *

Лошадь не остановилась и не вернулась. Наверное, ее купили где-нибудь неподалеку, не у барышника, а у хозяина, и она потрусила домой на конюшню, в свое привычное стойло, не проявив ни капли сочувствия к неловкому наезднику. Лафайет прошел немного вперед по дороге, хромая и с трудом переводя дыхание. Что теперь делать?

Ему не надо было соглашаться на эту безумную затею. Он поступил глупо, как мальчишка, подвергнув опасности двух благородных молодых людей, действовавших из лучших побуждении. Внезапный проблеск свободы ослепил его, лишив здравого смысла; фамилия Хьюджер пробудила воспоминания, закружившие его в своем вихре. "Vive la France!"[23] — с этими словами майор Хьюджер открыл двери своего дома шестнадцати французским офицерам, прибывшим в Южную Каролину, чтобы сражаться за независимость США. Он стал первым американцем, приветствовавшим Лафайета в своей стране. И вот теперь его сын Фрэнсис Хьюджер, учившийся в Австрии на врача, рискнул своей свободой, чтобы вместе с доктором Больманом вытащить Лафайета из тюрьмы. Они похитили его во время прогулки в маленьком садике, куда пленника выпускали раз в день — чтобы дожил до суда, когда во Франции восстановят монархию. Но увы, Лафайет уже не тот энергичный юноша, способный сутками не вылезать из седла, делая длинные переходы в тяжелом климате Виргинии. Он стал слаб и неповоротлив: вовремя не увернулся от ветки и упал с лошади. Измарался в грязи, да еще и ссадина на щеке — так он точно привлечет к себе ненужное внимание.

Но не ночевать же в стогу! Уже ноябрь, ночью бывают заморозки, а он прямо сейчас чувствует озноб. Надо возвращаться в Штернберг.

Конечно, все смотрят на него. Куда идти? Немецкого он не знает; ему специально не давали никаких книг, чтобы он не мог выучить язык. Ну ничего, надо как-нибудь добраться до постоялого двора, а там он худо-бедно объяснится: ему дали немного денег. Кажется, это — дорога на Силезию, по ней его везли в карете. Тогда листья на деревьях только-только развернулись, а теперь уже опадают, но вон ту рощицу на пригорке он узнал…

— Halt!

Лафайет безропотно остановился и поднял руки, показывая, что у него нет оружия.

…Уже темно, в большом каменном зале холодно, а у него, кажется, начинается жар. Хьюджер арестован! Зачем, зачем он согласился? Теперь поломанная судьба этого юноши ляжет тяжким бременем на совесть Лафайета, отплатившего его отцу черной неблагодарностью. Но хотя бы Больман на свободе; возможно, он что-нибудь придумает — сообщит американскому консулу, например… Дверь открылась, вошел офицер и предложил проследовать в соседнее помещение.

— Зачем? — спросил Лафайет. Он чувствовал страшную слабость во всём теле; сама мысль о том, чтобы встать и куда-то идти, вызывала у него головокружение.

— Вас закуют в кандалы.

Этот ответ прозвучал, как пощечина. Лафайет выпрямился на стуле и посмотрел офицеру прямо в глаза.

— Ваш император не давал вам такого приказания, — произнес он утвердительно, хотя и не мог знать этого наверняка. — Остерегитесь делать больше, чем он просит, и вызвать его неудовольствие ненужным рвением.

Офицер смутился.

Лафайет попросил воды; ему принесли стакан, он выпил его залпом, и на лбу тотчас выступила испарина. Почему его не уводят в камеру? Но тут дверь снова раскрылась, впустив караульного солдата, а следом за ним через порог переступил Фрэнсис Хьюджер. И доктор Больман.

Начался допрос. Лафайет сказал, что знает Хьюджера давно — видел его еще ребенком, но отношений с ним с тех пор не поддерживал, а с Вольманом не знаком и вовсе, ни в какой переписке с ними не состоял и более сообщить ничего не может.

Через несколько дней ему сообщили, что двух его сообщников приговорили к полугоду каторжных работ, а ему самому запретили прогулки.