Под немецким ярмом

XII. Последние дни Анны иоанновны

На следующее утро на набережной большой Невы перед Летним дворцом были выстроены четыре полка лейб-гвардии в парадной форме. К главному подезду подкатывали карета за каретой, из которых высаживались военные генералы в киверах и касках с пышным плюмажем и статские чины в обшитых золотым позументом треуголках. В числе статских оказался и больной старик, которого прямо из кареты посадили в кресло и внесли так в подезд.

"Остерман! — догадалась Лилли, стоявшая y окна. — И его, стало быть, удалось уговорить Бирону, чтобы иметь еще лишнюю поддержку. Пора в детскую".

Супруга временщика, ни мало, конечно, не подозревая, что внезапная атака готовится со стороны детской, не заглядывала уже туда и ни шагу не отходила от ложа императрицы. Сам же герцог, вполне полагаясь на бдительность герцогини в царской опочивальне, собрал в своих собственных покоях, кроме вчерашних сотоварищей, еще некоторых из наиболее преданных ему сановников, чтобы заручиться и их одобрением сочиненного ночью проекта манифеста. В числе этих преданных были, разумеется, и трое главных деетелей процесса несчастного Волынского: князь Куракин, своим злым языком подавили первый повод к этому позорному процессу, генерал-прокурор князь Трубецкой, председательствовавший в комиссии, осудившей Волынского, и генерал Ушаков, его истязатель и исполнитель жестокого судебного приговора.

Нечего говорить, что против проекта манифеста о престолонаследии ни поднялось ни одного голоса.

Когда же Бирон затронул вопрос о регентстве впредь до достижение принцем иоанном 17-летнего возраста, Лёвенвольде поспешил заявить с своей стороны, что вот господа кабинет-министры и фельдмаршал граф Миних еще вчера выставили первым кандидатом на регентство герцога, но его светлость не решается принять на себя столь ответственное звание. Тут и те из присутствующих, которые не участвовали во вчерашнем совещании, стали хором упрашивать Бирона не отказываться. Не высказывался один только Остерман. Угнездившись в глубоком кресле, хмурясь и значительно поводя глазами, он видимо очень внимательно следил за каждым словом других, и временами только, когда кто-нибудь на него слишком пристально взглядывал, корчил гримасу как бы от внезапной подагрической боли, кашлял в платок и утирал себе лоб.

— А вы, граф, того же мнение, как и мы все? — приступил к нему уже прямо Лёвенвольде. — Или y вас иные препозиции?

Тут y Остермана сделался страшный пароксизм кашля. Ворочая зрачками так, что видны были одни белки, он кашлял без перерыва несколько минуть, то забрасывая голову, то опуская ее на грудь, — что можно было, при желании, принять и за знак согласие. Так истолковал это движение и Бирон, который обратился к присутствующим с блогодарственною речью (по обыкновенно, по-немецки):

— Глубоко тронут, милостивые государи, вашим лестным доверием и постараюсь оправдать его всеми мерами. Возлагаемое вами на меня бремя весьма тяжко, но в уважение к великим блогодеением государыни императрицы, из горячей привязанности к ее высокой фамилии и по собственному моему расположению к славе и блогоденствию Российской империи, я не считаю себя в праве отказаться. Но манифест о престолонаследии еще не подписан, а сенат и генералитет созваны уже в дворцовую церковь. Вы, граф Остерман, как первый министр, блоговолите прочитать государыне проект манифеста и поднести к подписанию, а затем спросить соизволение ее величества, кого ей угодно будет назначить после себя регентом.

В кашле Остермана наступила небольшая пауза, и он имел на этот раз возможность ответить:

— Прочитать манифест и отдать его к подписи, извольте, я могу. Но вопрос о регентстве возбужден не мною; прошу от него меня и теперь избавить.

— Но кто же в таком случае, помилуйте, доложить об нем государыне?

— Ни я, ни мои сотоварищи по кабинету: мы все трое одинаково заинтересованы в том, чтобы регентом был не кто иной, как ваша светлость. Всего безпристрастнее в настоящем случае, мне кажется, мог бы выступить наш досточтимый фельдмаршал граф Миних.

— Совершенно справедливо! — в один голос подхватили оба других кабинет-министра. — Императрица так уважает ваше сиетельство…

Фельдмаршал стал было тоже отговариваться; но герцог и все присутствующие присоединились тут к настоянием трех кабинет-министров; Миниху ничего не оставалось, как уступить.

— Теперь, господа, к государыне, - сказал Бирон, и все, следом за ним, двинулись к царской опочивальне.

Дежуривший y входа туда камергер доложил о них и затем пригласил всех войти. Ни один из спутников герцога не имел еще случая видеть Анну иоанновну со времени ее переезда из Петергофа, а потому всех поразила ужасающая перемена, происшедшая с нею за ка кие-нибудь пять-шесть недель. Целая горка пышных подушек подпирала спину и голову полулежавшей на своей постели, смертельно больной монархини. Но тучный корпус ее, не заключенный по-прежнему, как в панцырь, в стальной корсаж, своей безформенной массой глубоко вдавился в пуховую подпору. Голова точно так же безсильно склонилась на один бок.

Только когда Остерман (оставивший свое кресло за дверью и опиравшийся теперь на испанскую трость) выступил вперед с пергаментным листом в руке и начал докладывать, что, согласно выраженной ее величеством воле, зоготовлен высочайший манифест о назначении принца иоанна Антоновича наследником всероссийского престола, каковой манифест он будет иметь счастие сейчас прочитать на предмет одобрение оного ее величеством, — Анна иоанновна повела глазами в сторону герцогини Бирон, стоявшей y ее изголовья, и чуть внятно прошептала:

— Принца…

Несколько тугая на ухо герцогиня склонилась ухом к губам государыни и переспросила, что ей угодно.

— Принца принеси!

Обделенная и мыслительною способностью Бенигна с недоумением оглянулась на своего супруга.

— ее величество требует, чтобы принц-наследник присутствовал при чтении манифеста! — резко заметил ей по-немецки герцог.

— Ja so! — поняла она наконец и поспешила в детскую.

Здесь маленький принц оказался на руках Лилли. Расхаживая взад и вперед, она его укачивала, тогда как чухонка-кормилица, проведшая с ним безпокойную ночь, прилегла на кровать.

— Вставай! вставай! — затормошила ее герцогиня.

— Государыня верно желает видеть принца? — догадалась Лилли.

— Ну да, да! А где его парадное одеело?

"Или теперь, или никогда!" решила про себя Лилли и, наскоро завернув младенца в «парадное» одеельце, проскользнула в царскую опочивальню. Тут, однако, неожиданно очутившись перед целым собранием государственных мужей в раззолоченных мундирах, она растерялась и приросла к полу. Влетевшая за нею герцогиня не замедлила отнять y нее малютку-принца. Но сделала она это опять слишком порывисто; одеельце развернулось, и от холодного дуновенья, а, может быть, и от неумелого обращенья, засыпавший уже царственный младенец разом пробудился и заявил о своем неудовольствии во все свое младенческое горло. Сановники украдкой переглядывались. Императрица не выдержала и отрывисто заметила своей не по разуму усердной статс-даме:

— Отдай его ей, отдай… Дура!

Последнее слово пробормотала она, впрочем, уже настолько невнятно, что расслышали его, должно быть, только сама герцогиня да Лилли. Возражать, конечно, не приходилось, и принц перешел обратно на руки к Лилли. И, странное дело! едва только прижала она его к своей груди, как безутешный, точно попав в родное лоно, мигом успокоился.

Теперь Остерман имел возможность прочитать государыне и ее наследнику манифест, — что и исполнил не слишком тихо и не слишком громко, дабы, с одной стороны, ее величество могла расслышать каждое слово, а с другой — не было нарушено душевное равновесие ее наследника. На столе, по распоряжению Бирона, заранее уж был приготовлен письменный прибор. Когда Остерман, закончив чтение, поднес манифест императрице, герцог вручил ей обмакнутое им в чернила лебединое перо. Умирающей стоило, повидимому, большого усилие начертать даже свое имя. После этого все присутствующие сановники по очереди стали подходить к столу, чтобы царскую подпись «контрасигнировать» и своим рукоприкладством.

Когда тут Миних, откланявшись вместе с другими, взялся уже за ручку двери, Бирон остановил его:

— А что же, граф, ваше обещание? Или забыли?

Поморщился фельдмаршал, но, — делать не чего, — подошел снова с поклоном к государыне и зоговорил слегка дрогнувшим голосом:

— Ваше императорское величество! Все мы желали бы, чтобы главным куратором по-прежнему был его светлость герцог курляндский, и все о том всеподданнейше просим.

Ответа он, однако, не дождался: Анна иоанновна лежала без всякого движение, как бы в летаргии, уставив мутный взор в пространство.

— Ну, что ж, идемте! — в сердцах проговорил Бирон, и оба вышли вон за другими.

Трепетавшая своего грозного супруга и повелителя, герцогиня Бенигна не спускала с него своих испуганных глаз, пока дверь за ним не затворилась. Тут только она обратила внимание, что Лилли все еще няньчится с принцем.

— Дай его сюда! — прошипела она и, отобрав y нее спящого младенца, вынесла его в детскую.

Лилли это только и нужно было. Приблизившись к больной, она зоговорила вполголоса:

— Ваше величество! Меня прислала к вам принцесса Анна Леопольдовна…

Императрица, словно очнувшись из забытья, повела на нее недоумевающим взором.

— Принцесса умоляет вас, — продолжала Лилли: — не подписывайте бумаги о регентстве, пока она сама не переговорит еще с вами! Ради Бога, ваше величество, ничего не подписывайте!

При последних словах Лилли невольно настолько возвысила голос, что герцогиня в полуоткрытую дверь ее услышала и тотчас же возвратилась. Схватив Лилли за руку, как провинившегося ребенка, она потащила ее вон в детскую, а здесь накинулась на нее, как фурие:

— Что ты говорила государыне? что?

— Ничего я не говорила…

— Вот я пожалуюсь герцогу и твоей принцессе…

— Жалуйтесь; принцесса моя, во всяком случае, поверит мне скорее, чем вам.

— Дерзкая девчонка! Чтобы и ноги твоей здесь никогда не было!

Лилли уже не возражала и вышла вон, говоря себе:

"Что можно было сделать — я сделала; а теперь — будь что будет!"

Было же вот что:

По прочтении в дворцовой церкви подписанного императрицею манифеста, все собравшиеся там высшие воинские и гражданские чины приняли присягу новому наследнику престола. Были приведены к присяге по-ротно и выстроенные перед дворцом гвардейские полки. В то же время сделано было распоряжение об обявлении манифеста во всех столичных церквах. Сочинение же "декларации" о регентстве было поручено Бестужеву-Рюмину.

По настоянию баронессы Юлианы, Анна Леопольдовна сделала еще раз попытку проникнуть к своей августейшей тетке, но герцогиня Бирон, как и раньше, не допустила ее до нее: лейб медики, дескать, строго-настрого запретили безпокоить умирающую.

Между тем Бестужев изготовил как "декларацию", так и челобитную от имени сената, синода и генералитета о назначении будущим регентом герцога курляндского, и ни y кого из этих "знатнейших" особ не оказалось настолько гражданского мужества, чтобы не подписаться под общей челобитной. Доложить челобитную государыне, по требованию герцога, взялся Остерман. Удостоился он аудиенции только через два дня. И что же? Анна иоанновна, выслушав докладчика, не подписала декларации, а положила ее себе под изголовье, со словами: