Под немецким ярмом

.

Во второй половине апреля солнце заходить в Петербурге довольно поздно — около 8-ми часов вечера. Когда описанная сейчас скачка с препятствиеми пришла к концу, солнце было уже за горизонтом; но темноты еще не наступило, а потому ехать к дому графа Миниха прямым путем по набережной y всех на виду было бы безрассудно.

Проскакав вниз по Кадетской линии до большого проспекта, Самсонов завернул по проспекту налево, а когда миновал несколько линий, то взял опять направо и мчался так все вперед, пока не достиг Малого проспекта.

Здесь в те времена была еще почти сплошная дичь и глушь: кое-где лишь убогий домишко, а то заборы, огороды или по-просту пустыри, поросшие кустарником.

Весь Малый проспект, и вверх и вниз, точно вымер; свидетелей, значить, не было. Сойдя с лошади, Самсонов потрепал ее сперва в блогодарность по шее; потом сорвал с куста добрый хлыст (плетку во время падение он потерял), повернул лошадь головой в сторону большой Невы и вытянул ее хлыстом. Неприготовленная к такому обращению после испытанной только-что ласки, она сделала воздушный прыжок и ускакала вон.

Теперь только Самсонов оглядел свое платье: сверху до низу оно было забрызгано, замазано уличною грязью. Он взялся за голову: и картуза на нем уже не было! Ну, как в таком вид предстать перед фельдмаршалом?

На помощь ему пришла сама природа. С Ладожского озера нагнало дождевую тучу, закрапал дождь и вдруг полил как из ведра.

Подставляя под ливень, как под душ, то лицо и грудь, то бока, то спину, Самсонов смыл с себя все следы улицы, а затем, в виду сгустившихся уже сумерек, решился двинуться к конечной своей цели. Четверть часа спустя он входил под колоннаду крыльца фельдмаршалского дома. У входа горели два масляных фонаря, а потому стоявший за стеклянною дверью швейцар мог хорошо разглядеть всю неприглядную фигуру юноши, с непокрытой головы и всей одежды которого вода бежала ручьями. Поэтому же он встретил входящого далеко нелюбезно:

— Чего лезешь парадным ходом! Еще наследишь тут y меня…

— Уж не взыщи, почтеннейший, — с скромною развязностью извинился Самсонов, хотя сердце под камзолом y него сильно стучало. — Я к его сиетельству фельдмаршалу по самонужнейшему делу. Ну, уж погодка!

— А картуз твой где?

— Картуз?.. Да на мосту, вишь, ветром с головы сорвало и в Неву снесло.

— Гм… — промычал с некоторою как бы недоверчивостью швейцар. — Да как я пущу тебя к его сиетельству в таком обличье? Тебя кто послал-то?

"Кого ему назвать? Назову-ка сына фельдмаршалского; ведь, он каждый день, почитай, дежурит в Зимнем дворце."

— Послал меня к своему родителю молодой граф; государыня его нынче дольше задержала…

— Почто же ты о том сряду не сказал? Ты малый, не финтишь ли?

В это время к крыльцу подкатила карета.

— Да вот и сам молодой граф! воскликнул швейцар и выбежал на улицу.

Сквозь стеклянную дверь Самсонову было видно, как швейцар, открыв карету и высадив своего молодого господина, начал что-то наскоро ему докладывать.

"Смелость города берегь!" — сказал себе Самсонов и стал y самого входа.

Таким образом, молодой Миних, входя, тотчас его увидел.

— Это он и есть? — спросил он швейцара.

— Он самый, ваше сиетельство.

— Ты что это наплел на меня? — обратился он к Самсонову. — Да постой, лицо твое мне словно знакомо…

— Ваше сиетельство не раз уже меня видели, — отвечал Самсонов и прибавил шопотом: — Прислан я к господину фельдмаршалу под кровом глубочайшей тайны, дабы чести его порухи не было.

— Отойди-ка, — сказал Миних швейцару. — Кто ж это прислал тебя?

— Артемий Петрович Волынский.

При имени павшего в немилость кабинет-министра молодой граф побледнел и нахмурился.

— Ты, верно, с письмом от него? — спросил он.

— С письмом; но мне велено передать его в собственные руки вашего батюшки.

— Я уже передам; а ты здесь обождешь.

И, взяв письмо Волынского, сын фельдмаршала удалился.

Минуты ожидание были для Самсонова томительны и страшны.

"А ну, как старый граф не захочет ввязаться в это дело и отошлет меня назад, или просто прикажет арестовать меня?"

Ждал он, пожалуй, десять, много двадцать минут, но протянулись, сдавалось ему, целые часы, пока не явился наконец денщик и не повел его с собой. Поднявшись по широкой, устланной ковром лестнице во второй этаж, они через приемную прошли в графский кабинет. Освещался кабинет столовой лампой, покрытой большим абажуром, а потому в нем царил мягкий полусвет.

Старик-фельдмаршал сидел за письменным столом в кресле, но, несмотря на свои 57 лет, сидел по-солдатски браво, как говорится: точно аршин проглотил. Блогодаря строгому образу жизни, правильные черты лица его и теперь еще не расплылись, не обрюзгли. С головы до пяток он был так сухощав и крепок, что ему можно было предсказать очень долгий век; здоровый организм его только больше все высыхал бы и становился бы оттого еще как бы прочнее. В светло-голубых глазах его, почти лишенных бровей, светился сухой же и трезвый, непреклонный ум; бледные губы были скептически сжаты.

"Вот кто привык повелевать!" мелькнуло в мыслях Самсонова.

Граф Бурхард Христофор Миних не даром начал свою военную карьеру под начальством двух знаменитых полководцев: принца Евгение Савойского и герцога Мальборугского. Затем он отличился, как инженер, постройкою в ландграфстве гессен-кассельском канала между двумя реками; в 1717 году поступил в саксонско-польскую армию с чином генерал-маиора, а в 1721 году, по предложению русского посланника в Варшаве князя Долгорукова, перешел навсегда на русскую службу, на которой сперва выказал себя достройкою Ладожского канала и учреждением первого y нас кадетского корпуса. В данное время он был президентом военной коллегии, генерал-фельдцейгмейстером, главным начальником инженерного корпуса, и, в качестве генерал-фельдмаршала, в войнах с врагами России покрыл русское оружие неувядаемою славой.

Выслав вон денщика, фельдмаршал подозвал к себе Самсонова, приподнял абажур на лампе и, прищурясь, внимательно вгляделся в лицо юноши, точно изучая его характер; а затем заметил по-немецки сидевшему тут же сыну:

— Знаешь ли, он мне нравится.

— Осмелюсь доложить вашему сиетельству, — заявил тут Самсонов, — я понимаю по немецки.

— А! Где ж ты научился этому языку?

Самсонов обяснил, что наслышался в детстве от управляющого имением своих прежних господ, Шуваловых, барона Врангеля и его детей.

— Так ты, пожалуй, и говоришь тоже по-немецки?

— По малости.

— Это облегчит еще дело. Но скажи-ка, как тебя пропустили ко мне? Ведь все y вас там под арестом?

— Я, ваше сиетельство, не спрашиваясь, убегом убег.

И в нескольких словах он поведал о своей "скачке с препятствиеми".

— Прехвально; не даром же пишет Артемий Петрович, что ты — малый ловкий и умелый, в одно ухо влезешь, а в другое вылезешь, — сказал старый граф и указал глазами на лежащее перед ним на столе вскрытое письмо: — Знаешь ты, о чем он меня просит?

— Сказывал он мне, что в уважение доброй приезни кланяется вашему сиетельству земно быть малюткам его заступником, буде с ним самим что недоброе случится. Умилосердуйтесь над ними!

— Доколе сам он жив, о детях его говорить нет здравого резона, — сухо прервал фельдмаршал. — Содержатся они ныне купно с ним без выпуска. Чинить что-либо касательно их ничего пока невозможно. Вопрошаю я о тебе самом: ведь ты — крепостной Артемие Петровича?

— Крепостной-с.

— Что воспоследует с его другими крепостными — одному Богу известно. Тебя же он от сего часу отдает в мое распоряжение, дабы и тебе жилось, и мне от тебя была некая польза. Но быть за тебя в ответе и претерпеть ущерб мне не приходится. Посему и для отвода очей мы с сыном положили услать тебя не медля из Петербурга. Завтра же, чуть свет, ты отправляешься в Лифляндию, в вотчину сына Ранцен. Управляющий вотчиной давно уже просить прислать к нему отсюда волонтера, что помогал бы ему присматривать за рабочими да за конским заводом. Ты ведь, слышно, большой мастер укрощать лошадей?

— Готов служить вашим сиетельствам с истинною ревностью, чем только умею, — уверил Самсонов. — Отныне я ваш по гроб жизни.

— Ну, вот; так в Ранцене ты будешь волонтером. Чем ты был доселе — и там не должно быть гласно. Имя твое ведь Григорий?

— Так точно-с.

— А родился ты в какой губернии?

— В Тамбовской.

— Так, дабы тебя не опознали, ты в Ранцене будешь называться Григорием Тамбовским.

— Но мне, ваше сиетельство, придется еще выправить новый вид на жительство…

— В моей вотчине от тебя никакого вида не потребуют, — вмешался тут молодой граф. — Я дам тебе записку к моему управляющему; для него это будет вернее всякого документа. А платье для тебя найдется в моем гардероб.

Так Самсонов-Тамбовский на следующее же утро безпрепятственно и безследно исчез из Петербурга.