Под немецким ярмом

VIII. Азарт

Пока высшие сферы Петербурга проводили время в разнообразных развлечениех, русская армие, под начальством фельдмаршала графа Миниха, переносила всякие лишение и проливала потоки крови в войне с Турцией. Решительный поворот в этой кампании произвело взятие русскими, 19-го августа 1739 г., турецкой крепости Хотина; почему, по получении, спустя три недели, известие о том в Петербурге, во всех столичных церквах, 12-го сентября, было блогодарственное молебствие, а вечером в Зимнем дворце — бал. К немалой досаде придворных модниц, однако, танцы на этот раз происходили в «закрытых» платьях и продолжались всего до 11-ти часов вечера, так как, по случаю кончины герцога голштинского, при Дворе был наложен траур. Некоторым, впрочем, утешением служило им ожидаемое вскоре полное замирение турок, которое не могло не сопровождаться соответственными празднествами.

Вслед за донесением Миниха пришла в Петербург из Фрейберга и торжественная ода на взятие Хотина, сочиненная молодым студентом Михайлой Ломоносовым, отправленным нашей Академией Наук за границу для подготовление к академической деетельности. Ода эта, впрочем, была оценена при Дворе не столько немецкой партией, сколько русской, — приверженцами цесаревны Елисаветы. Список с нее достал себе и Петр Иванович Шувалов, который прочел ее затем также своему юному камердинеру. Тот пришел в неописанный восторг и выпросил себе оду, чтобы списать ее и выучить наизусть.

— Изволь, — сказал Шувалов. — Только смотри, не заикайся об ней Тредиаковскому.

— Почему же нет, сударь? Стихи Василью Кириллычу, наверное, тоже очень понравятся.

— Ни, Боже мой! Ему было предложено ведь от Академии воспеть ту же самую преславную викторию. Но покудова он очинивал свое перо, какой-то, вишь, студент из-за тридевять земель прислал уже готовую оду; вот теперь он и имени Ломоносова слышать не может.

Ломоносовская ода состояла не более, не менее, как из 280-ти стихов; но Самсонов, блогодаря счастливой памяти, через несколько дней, действительно, знал ее всю наизусть.

При Дворе тем временем и Ломоносов, и сам герой Хотина были уже забыты. Увеселение зимнего сезона: балы, банкеты, концерты, спектакли оперные, драматические и балетные, сменялись одни другими; но самым обычным, а для очень многих и любимым препровождением времени (как мы уже говорили) была карточная игра и притом азартная. Одним из самых ярых игроков был герцог курляндский; а так как основная цель всякого азарта — блоговидным манером обобрать своего ближнего, обобрать же недруга все-таки не так зазорно, как доброго приетеля, — то Бирон ни мало не чуждался партнеров враждебного лагеря, а, напротив, рассылал им прелюбезные приглашение на свои картежные вечера; дам же, как принимающих всякий проигрыш черезчур близко к сердцу, вообще не приглашал.

Таким-то образом, одним ненастным октябрьским вечером, в числе явившихся в бироновский дворец на маленький «фараончик», оказались также сторонники цесаревны Елисаветы: первый министр Волынский, лейб-хирург цесаревны Лесток и двое ее камер-юнкеров, братья Шуваловы.

Игра происходила в двух гостиных: в одной очень просторной — за несколькими столами и в другой поменьше — за одним. Воздуху в начале и там и здесь было вполне достаточно. Но от свечей, ламп и множества гостей понемногу стало тепло и даже жарко, а от табачного дыма и душно. Играющие, впрочем, этого как-будто не замечали. Взоры всех были прикованы к рукам своего «банкомета», который привычным жестом метал карты направо — для себя, налево — для «понтеров». Каждый из понтеров, выбрав себе из другой колоды одну или несколько «счастливых» карт, клал их на стол и накрывал своим «кушем» — ассигнацией или звонкой монетой, при проигрыше увеличивал ставку или менял карту, а при выигрыше загибал на «счастливой» один или несколько углов разнообразным манером, что имело свое, хорошо известное всем игрокам, каббалистическое значение. У одной стены на особом столе была приготовлена целая батарее бутылок, графинчиков, стаканов и рюмок, чтобы играющие могли временами "укрепляться". Лица y всех были сильно разгорячены — не столько, однако, от возвышенной температуры и выпитого вина, сколько от игорной лихорадки, выражавшейся также в неестественном блеске глаз, в нервных движениех и в радостных или бранных восклицаниех,

Братья Шуваловы играли в большой гостиной, но, по взаимному уговору, за разными столами. Петр Иванович, игравший с переменным счастьем, перенял наконец «талью» и высыпал на стол всю бывшую y него в карманах наличность, как «фонд» для своего банка. Заложил он банк как раз во-время: он «бил» карту за картой, и вскоре перед ним наросла целая груда червонцев и ассигнаций.

— Передаю талью, — обявил он. — Надо отдышаться…

рассовав весь свой выигрыш по карманам, он отошел к столу с винами и опорожнил залпом полный стакан; затем прошелся несколько раз взад и вперед, обмахиваясь платком. В ушах y него звучало только «бита», «дана», "pliê", долетавшие к нему как от окружающих столов, так и из меньшей гостиной, где играл сам светлейший хозяин с важнейшими сановниками.

"Неужели все мы тут поголовно рехнулись? — подумал Шувалов. — Все, кажется, люди неглупые, а безсмысленнее занятие, право, не выдумаешь. Может-быть, есть еще здравомыслящие в кабинете?"

Он заглянул в соседний хозяйский кабинет. Здесь, действительно, оказались трое неиграющих: австрийский посланник маркиз Ботта, Волынский и Лесток, мирно беседовавшие о текущих политических и общественных делах.

Кстати скажем тут несколько слов о Лестоке. Происходя из семьи французов-реформатов, с отменой нантского эдикта эмигрировавших из родной своей Шампаньи в Германию, иоганн-Герман Лесток родился в 1692 г. в небольшом люнебургском городке Целле (в 35-ти верстах от Ганновера). Переняв первые приемы хирургии от своего отца, не то бородобрее и мозольного оператора герцога люнебургского, не то его лейб-хирурга, он собрался окончить свое образование в Париже, но за что-то угодил там в тюрьму, а когда отсидел свой срок, то поступил лекарем во французскую армию. Слухи о карьере, которую делали иностранцы при русском Дворе, соблазнили его вскоре попытать также счастие в России. Сумев понравиться царю Петру, он сделался его лейб-хирургом, а по смерти Петра — лейб-хирургом же его любимой дочери, цесаревны Елисаветы. В данное время y него за плечами было уже 47 лет; тем не менее, он одевался по последней парижской моде, носил парик с самоновейшим «тупеем» — "en aile de pigeon", и врожденные французам живость и невозмутимая веселость делали его везде желанным гостем.

— Ah, m-r Shouwaloff! — обратился он к входящему камер-юнкеру цесаревны на родном своем языке (русской речи он за все 25 лет своего пребывание в России не дал себе труда научиться). — Колесо фортуны вам, видно, изменило?

Петр Иванович, вместо ответа, забрянчал звонкой монетой, наполнявшей его карманы.

— О! Кого ж вы это ограбили?

— Прежде всего, кажется, вас самих, любезный доктор, Вы что-то очень уже скоро исчезли от нашего стола.

— Исчез, потому что отдал вам свою дань: пять золотых.

— Не больше?

— Нет, y меня ассигнуется всегда одна и та же цифра, ни больше, ни меньше. Проиграю — и забастую; а улыбнется раз мадам Фортуна, так я обезпечу себя уже на несколько вечеров.

— Да, вы, доктор, выдерживаете характер, как настоящий европеец, — заметил маркиз Ботта. — Русский человек от природы уже азартный игрок и во-время никогда не остановится. Карман азартного игрока — решето, бочка Данаид: сколько туда не наливай — все утечет до капли.

— Ваш покорный слуга, г-н маркиз, как видите, составляет блестящее исключение, улыбнулся Шувалов. — А y вас в Вене, скажите, разве играют меньше, чем y нас в Петербурге?

— В азартные игры — куда реже. Мы предпочитаем игры коммерческие, более разумные и спокойные.

— Что бостон и вист более разумны — я не спорю. Но чтобы они были и более спокойны, — простите, маркиз, я не согласен: ведь как бы хорошо вы сами ни играли, плохой партнер безпрестанно портит вам кровь, особенно, если он воображает себя еще хорошим игроком. Как бы вы ни сыграли, — вы всегда виноваты. А попробуйте-ка оправдываться, что сыграли по правилам, "По правилам! Точно не бывает и исключений! Лучше бы, право, и за стол не садиться, если играешь как сапожник".

— Да, русские вообще очень экспансивны, — тонко усмехнулся Лесток. — Вы отнюдь не дипломаты.

— Есть между нами и дипломаты, которые ведут себя дипломатами и за картами. Но такой дипломат, если и не станет бранить вас в лицо, зато взглянет на вас с таким изумлением, так снисходительно пожмет плечами, испустит такой выразительный вздох, — что вас в жар бросит, вы растеряетесь и невольно уже сделаете явную ошибку, которая зачтется вам потом, конечно, на весь вечер. Нет, уж Господь с ними, с этими коммерческими играми! То ли дело банк, где бой на жизнь и смерть.

— La bourse ou la vie? Грабеж среди белого дня, — виноват: среди белой ночи.

— Нет, доктор, это не простой грабеж, а блогородный бой с равным противником, в своем роде турнир.

— Так что же вы не побьете главного борца?

— Кого, герцога? То-то, что он не равный борец: сам он терпеть не может проигрывать и как бы требует, чтобы все слагали перед ним оружие.

— А было бы вовсе не вредно хоть раз пустить ему кровь, — заметил молчавший до сих пор Волынский. — Вы, Петр Иваныч, нынче ведь в изрядном, кажется, выигрыше? Что бы вам сорвать y него банк?

— А ваше высокопревосходительство меня блогословляете?

— Блогословляю от всей души. На всякий случай, впрочем, доктор, не возьметесь ли вы быть секундантом молодого человека. Почем знать? Может-быть, ему понадобится и хирургическая помощь.

— Будем надееться, что не понадобится, — улыбнулся в ответ Лесток и своей легкой, эластичной походкой последовал за Шуваловым во вторую гостиную, где играл герцог с избранными партнерами.