Под немецким ярмом

I. Ледяная статуя

Дни рожденья и тезоименитства членов как Царской Фамилии, так и семьи герцога Бирона, праздновались при Дворе одинаково торжественно: поутру в Зимнем дворце бывал сезд "знатнейших персон" и иноземных посланников для принесение поздравлений, а вечером — бал. То же самое было, разумеется, и 13-го ноября 1739 года, когда герцогу исполнилось 49 лет.

Во время утреннего приема поздравителей Бирон был видимо не в своей тарелке, - что достаточно обяснялось, пожалуй, нанесенным ему накануне заочным «афронтом» с попугаем. Тут, однако, разнесся слух, что виновный истопник подвергся уже и заслуженной каре. Его не били, нет: в этом отношении его светлость строго подчинился выраженной государыней воле. Но от наказание вообще «преступник» не был избавлен, и изобретательный в таких случаях ум курляндца придумал для него небывалую еще пытку. Парня отправили на придворный конюшенный двор, находившийся в конце большой Конюшенной улицы y речки Мьи (ныне Мойка), раздели здесь до-нага, привязали к столбу y водокачалки и стали окачивать ледяной водой на двадцатиградусном морозе. Но исполнители экзекуции переусердствовали: окачивали несчастного до тех пор, пока тот, покрывшись ледяной корой, не обратился в "ледяную статую". Так передавалось по крайней мере на приеме шопотом из уст в уста, — передавалось с глубоким возмущеньем, но в лицо светлейшему новорожденному те же уста льстиво улыбались. Сам же он не мог скрыть своего раздражение: истязать «делинквента» до смерти y него все-таки, должно быть, не было намерение.

На вечернем балу главный интерес, по крайней мере, прекрасной половины человечества сосредоточился, прежде всего, на дамских туалетах, отличавшихся, как всегда, большим разнообразием и великолепием. Особенную зависть y многих возбуждала герцогиня Бирон, увесившая себя, ради семейного торжества, всеми фамильными бриллиантами и другими дрогоценными каменьями; но сама она, видимо, всего более гордилась своим головным убором и, как китайский болванчик, качала головой, чтобы сидевшая на ее напудренном парике с буклями райская птица с длиннейшим разноцветным, металлического блеска, хвостом и с распушенными золотистыми крыльями колыхалась, точно вот-вот взлетит сейчас на воздух. На беду под этим убором было ее собственное, испорченное оспой лицо с туповато-надменной улыбкой. Это не помешало, однако, такому бывалому царедворцу, как Лесток, выразить ей свое "нелицемерное" восхищение:

— Сегодня, герцогиня, вы превзошли себя! Вас можно сравнить разве с павлином, распустившим колесом свой пышный хвост.

Этот сомнительный комплимент недалекая герцогиня приняла за чистую монету и подарила льстеца «очаровательной» улыбкой.

И вдруг y нее явилась соперница в лице молодой иностранки, графини Рагузинской. Все платье красавицы-венецианки было усыпано крупными жемчужинами, из которых каждая стоила сотни, если не тысячи рублей. Мало того, что все гости так и «пялили» теперь на нее глаза, но даже сама государыня, следившая за танцами в открытые настежь двери соседней гостиной, заметила герцогине:

— А знаешь ли, Бенигна: эта Рагузинская, как всегда, опять царица бала.

Бенигна позеленела от досады.

— Спору нет, что танцует она хорошо, собой недурна…

— И одета богаче меня и тебя.

— А ваше величество верите, что все эти жемчужины на ней настоящие?

— Ты как скажешь, Буженинова? — отнеслась Анна иоанновна через плечо к стоявшей позади ее карлице-калмычке, которая одна лишь из всего шутовского персонала допускалась на придворные балы для ближайших послуг своей царственной госпожи. — Ты знаешь ведь немножко толк в жемчужинах: ходила со мной не раз в мастерскую этого Граверо; вон на Рагузинской жемчужины, по твоему, поддельные али нет?

— Не знаю, матушка, — отвечала шутиха: — чего не знаю, того не скажу; не знаю. А вызнать тебе, изволь, могу.

— Да как же ты вызнаешь?

Карлица с комической ужимкой лукаво усмехнулась.

— Это уж мой секрет! Только ты, матушка, исполни потом мою малую просьбицу.

— А в чем твоя просьба?

— Насиделась я, вишь, в девках: выдай ты меня замуж за доброго молодца!

— Помяни, Господи, царя Соломона и всю премудрость его! Кто тебя, дуру, возьмет-то?

— Родимая! кормилица! — взмолилась Буженинова жеманно и плаксиво. — Молодой квас — и тот играет.

Шутиха даже всхлипнула.

— Ну, разрюмилась! — сказала Анна иоанновна. — Ладно. Для такой пригожицы жениха как не найти; только клич кликнуть. Но наперед дознайся все же на счет жемчужин.

— Сейчас дознаюсь.

— Да ты куда, дура, куда? — крикнула государыня, когда карлица мимо нее юркнула вдруг в танцовальный зал.

Но та ее уже не слышала или не хотела слышать. В танцах наступила только-что пауза, и Рагузинскую тотчас же окружило несколько поклонников. Обмахиваясь веером, она с снисходительной улыбкой выслушивала расточаемые ей любезности. В это время к ним подлетела шутиха и протиснулась между кавалерами к самой Рагузинской.

— Дай-ка-сь, сударушка, и мне насмотреться на твои галантереи. Фу ты, ну ты! И сама-то жемчужина, и вся-то в жемчужинах! А оне y тебя настоящие?

Не успела та отстраниться, как нахалка наклонилась к ее платью и впилась зубами в одну из крупнейших жемчужин. Но венецианка пришла уже в себя и хватила ее на отмашь так хлестко по щеке, что она с визгом отшатнулась.

— Да за что же это, за что?.. Я пожалуюсь самой матушке-государыне…

— Ступай, жалуйся, — отвечала Рагузинская с спокойным достоинством. — Ежели ты сделала это по ее приказу, то можешь доложить, что блогородные венецианки не носят поддельных дрогоценностей. Если ж приказа ее не было, то будь довольна, что проучена, и своей жалобой не безпокой ее величество по-пустому.

Как прибитая собаченка, поплелась карлица обратно к императрице, к которой между тем подошли Бирон и несколько придворных и были таким образом также очевидцами описанной сейчас сцены.

— Ну, что, Буженинова? — спросила с улыбкой государыня. — Отехала не солоно хлебавши?

— Задави ее козел! Ручки-ножки еще трясутся… Никакого политеса…

— А что же жемчужины настоящие?

— Настоящие, матушка, ох, самые настоящие!

— И плюхи тоже самые настоящие? — с грубым смехом заметил герцог.

— Первый сорт, батюшка, как и твои ледяные статуи, — огрызнулась калмычка.

Бирон весь побагровел и не нашелся даже, что сказать.

— А вы ее не слушайте, — герцог, вступилась Анна иоанновна. — Что взять с глупой ѳефелы? Но дабы впредь она вела себя блогопристойней, мы ее, непутную, окрутим с добрым человеком.

— Этакую-то монстру?

— Для кого монстра, а для кого картинка! — обиделась Буженинова. — На вкус и цвет товарища нет. Царица обещалась выдать меня за муж и от царского слова своего не отступится. Только силком за немилого, матушка, не выдавай!

— А ты кого-нибудь себе уже, небось, наметила?

— Наметила, матушка, что греха таить. На него глядя, индо слюна бежит.

— Кто же этот королевич твой?

— А князь Квасник.

— Эко слово брякнула! Он как-никак все же блогородного корени отрасль; а ты что? Ты и вся-то мизинного его перстика не стоишь.

— Он — князь, а я — первая твоя затейница и забавница: два сапога — пара. И стану я сиетельной княгиней, и урядишь ты, матушка, мне княжескую свадьбу…

— Дура ты, да не совсем! — улыбнулась Анна иоанновна. — Вот герцог подарит на свадьбу твоему муженьку шелковую плетку.

— А мне дом хрустальный… с ледяными статуями.

— Так лучше ж и весь дом ледяной, — подхватил один камергер: — там и свадьбу сыграли б.

По губам Бирона пробежала недобрая усмешка.

— Das ware hicht so libel! (Это было бы недурно!)

— Ну, чтож, коли быть Ледяному дому, так пускай и будет, — решила царица. — А кто же, герцог, его построит?

— Построит его наш первый государственный строитель, г-н Волынский. Попросите-ка сюда г-на Волынского! — отнесся он к подавшему счастливую мысль камергеру.

Казалось, он рад был случаю взвалить на плечи своего главного недруга, и без того обремененного важнейшими государственными делами, эту новую работу, которая ни мало не входила в круг его обязанностей и должна была его еще принизить в глазах всего Двора.

Так понял и сам Волынский, когда ему обяснили, чего от него требуют. Но, не желая дать торжествовать своему противнику, он не показал виду, что оскорблен, и, склонившись перед государыней почтительно, но не раболепно, спросил, безотменная ли то резолюцие ее величества.

Самой ей стало теперь как-будто не по себе.

— Да, Артемий Петрович, пожалуйста, не отказывайся, — отвечала она мягко, словно извиняясь. — Никто иной, как ты, не сумел бы исполнить сие столь блогоуспешно. Жених хоть и шут, но титулованный; будет зрителей великое стечение…

— Так вашему величеству угодно, чтобы свадьба была поистине княжеская, но, с тем вместе, все же шутовская, скоморошья?

— Вот, вот; со всякими там огнями артофиальными, переодеваньями и гисториеми потешными. Не мне тебя учить.

— Слушаю-с. Но лед на Неве должной толщины для Ледяного дома будет не раньше, почесть, января месяца.

— Ну, чтож; нам ведь не так уж к спеху. Пригони, примерно, ко дню моего рожденья, а то и ко времени карнавала на масленой неделе. Тогда, даст Бог, и мир с Турцией заключим. Зараз и отпразднуем.

— И ваше величество соизволяете на учреждение для сей надобности особой скоморошьей или, лучше скажем, маскарадной коммиссии?

— Даю тебе, Артемий Петрович, на все полную мочь. Да в расходах много не стесняйся. Вперед знаю, что все тебе и на сей раз, как и всегда, удастся к полному нашему удовольствию.