Сестры из Сен-Круа

13

Воскресным вечером Молли вошла в ворота лагеря. Уже все знали, что она ходит туда на вечернюю службу, когда остается свободное время и, если не происходило ничего чрезвычайного, сестра Элоиза без возражений отпускала ее.

Том уже ждал ее по ту сторону монастырской стены, и они вместе прошли через лагерь к палатке, где Роберт Кингстон устроил свою церковь. Сначала они шли молча: между ними ощущалась непривычная неловкость. Оба знали, что что-то изменилось в их отношениях после тех минут в саду и разговора на кладбище на холодном ветру, но ни он, ни она не могли бы выразить словами, что именно.

Дружба, возникшая по воле случая и войны, окрепла благодаря их общей привязанности к Гарри. Дальше их отношения могли бы сложиться совсем иначе или не сложиться вовсе, думала Молли, лежа в постели в темноте и пытаясь разобраться в путанице мыслей, — если бы не запрет матери-настоятельницы. Может быть, она, Молли, и до сих пор видела бы в Томе Картере только раненого, нуждающегося в утешении после смерти друга, но когда монахиня запретила им встречаться, Молли вдруг поняла, как сильно ей хочется, чтобы эта дружба продолжалась, чтобы переросла… во что? Том был застенчив. Он никогда не предложил бы ей пойти против воли матери-настоятельницы. Молли знала, что приличия не позволяют ей самой делать первый шаг, и все же была рада, что предложила Тому встречаться в церкви. В конце концов, сказала она себе, именно там нам пришлось бы встречаться, если бы мы жили дома.

Когда она вошла в ворота, Том обернулся и увидел ее, и лицо у него расплылось в этой его редкой ясной улыбке, от которой в темных глазах загорался свет, пропадала привычная усталость. Молли невольно улыбнулась ему в ответ. Они поздоровались, но не коснулись друг друга, не пожали руки, не обнялись — им хватало и улыбок. Они повернули к церкви и пошли рядом, бок о бок.

— Как твоя рука? — спросила Молли, нарушив наконец молчание. — Ты выглядишь лучше, румянец на лице появился.

— Получше, спасибо, сестра, — ответил Том с усмешкой, и лед был разбит.

Так это и началось. Каждое воскресенье они встречались у ворот и не спеша шли в церковь, а после службы, когда, по заведенному священником обычаю, кое-кто оставался просто поболтать, Том с Молли тоже оставались — сидели рядом и разговаривали. Роберт Кингстон видел, как крепнет их дружба, но ничего не говорил. У таких ребят, как Том, жизнь с большой вероятностью могла оказаться недолгой, и падре считал, что не случится ничего страшного, если двое молодых людей узнают друг друга поближе — они ведь все время на глазах у него и у других. Все вполне пристойно. Знай священник мнение матери-настоятельницы на этот счет, он бы, вероятно, взглянул на дело иначе, но он ничего не знал.

Потом, возвращаясь в монастырь, Молли с Томом шли вместе до ворот, затем Молли входила во двор и сразу же поднималась в свою комнату, а Том выжидал несколько минут, прежде чем войти следом и направиться в палату для выздоравливающих. Обоим было слегка неловко от этого маленького обмана, но им не хотелось привлекать внимание к своим встречам в церкви.

Молли начала ловить себя на том, что живет ожиданием этих воскресных вечеров. Она работала в палате — тяжело, по многу часов, ее опыт и знания росли с каждым днем, но она стала замечать, что Том всегда присутствует где-то на краешке ее сознания, а частенько и на первом плане — когда она занята рутинной работой, не требующей полной сосредоточенности. Она запоминала разные мелкие происшествия, забавные пустяки, которые могли бы его рассмешить — например, как сестра Мари-Поль, увидев мышь, запрыгнула на стул и выронила из рук ночной горшок, или как птица влетела в дверь и монахини гоняли ее по всей палате под бурное веселье и ободряющие возгласы раненых. Молли любила слышать, как он смеется, видеть, как сходит с его лица озабоченное выражение, когда она рассказывает ему все это в их драгоценные минуты воскресными вечерами, и сознание того, что он тоже думает о ней, согревало, смиряло дрожь, всякий раз пробиравшую ее при виде гноящихся ран, ампутаций и смертей.

В конце каждого дня она поднималась наверх совершенно измученная, но, прежде чем рухнуть в постель, садилась за свой дневник и записывала свои мысли и события дня. В их крошечной комнатушке с каменными стенами всегда было холодно, поэтому Молли снимала с кровати одеяло и накидывала на плечи. Она пыталась записывать хоть что-нибудь каждый день, пусть хоть одно предложение, но чаще всего писала по несколько страниц перед сном. Это было своего рода освобождение: она изливала душу в дневнике, потому что с Сарой она могла говорить о раненых, но не о Томе. Сара не одобрила бы их воскресные встречи, прямо нарушающие запрет матери-настоятельницы (Сара относилась к матери-настоятельнице с большим пиететом), а главное — пробуждающееся чувство Молли было слишком сокровенным, слишком дорогим ей, чтобы делиться им с кем-то еще.

Сара всегда приходила позже Молли: она теперь никогда не ложилась спать, не побывав перед этим в церкви.

— Как ты можешь молиться по полчаса? — спросила Молли однажды вечером, когда Сара пришла в их комнату еще позже обычного.

Сара серьезно задумалась над ее вопросом.

— Это не совсем молитва, — сказала она. — Я, конечно, молюсь, но больше просто сижу и думаю о том, что случилось за день, с чем-то пытаюсь примириться. Там всегда покой — выхожу и чувствую, что передала все свои заботы и тревоги Богу, а уж Он-то знает, что с ними делать.

У Молли все еще оставались серьезные сомнения относительно Бога. Ей казалось, что Он не имеет никакого отношения к тому, что происходит в этом мире, истерзанном войной. Но она видела, что бывать в церкви важно для Сары, и потому больше ничего не стала говорить.

Два воскресенья спустя они с Томом вновь задержались за воротами. Том держал Молли за руку, пока они проходили в темноте короткий путь от лагеря до монастыря, и Молли чувствовала рядом его тепло сквозь вечернюю зябкость. Когда ворота были уже совсем близко, Том остановился, потянул Молли в сторону от дорожки и развернул к себе. Ее лицо, запрокинутое вверх почти выжидающе, рисовалось в темноте бледным овалом. Том обнял ее здоровой рукой и прижал к себе. Он смотрел ей в лицо, и, хотя выражения его в темноте было не разглядеть, она не делала ни малейшей попытки отстраниться. Когда его рука обняла ее крепче, это бледное лицо под воскресной шляпкой едва заметно придвинулось к нему, и он почувствовал, как ее руки скользнули вверх и обвились вокруг его шеи. Он склонился к ней и очень нежно поцеловал сначала в лоб, а затем в губы. Вначале ее губы были прохладными и сухими, но потом, к его несказанной радости, раскрылись в ответном поцелуе. Через мгновение оба отстранились друг от друга, слегка задыхаясь.

— Молли? — прошептал Том, и в его голосе слышалось удивление.

— Я здесь, Том, — тихо ответила она.

— Ты не сердишься?

— Нет, мне хотелось, чтобы ты это сделал. — Молли подавила смешок и добавила: — Я не должна так говорить, да?

— Почему не должна, если это правда? Это же правда, Молли?

Вместо ответа Молли притянула его голову к себе и поцеловала его сама.

Они стояли обнявшись, и весь мир для них исчез. Молли вспомнила прошлый раз — тогда они тоже стояли совсем близко, и она даже обнимала его, но это было совсем не то.

— Я никогда еще ни с кем не гулял, Молли, — сказал Том, — ты моя первая девушка… если только… ты хочешь быть моей девушкой?

Она улыбнулась ему в темноте и прошептала:

— О да, Том, пожалуйста.

Она верила его словам. Она знала, что он застенчивый — не из тех, кто легко сходится с девушками, как некоторые другие парни. Она тоже никогда ни с кем не гуляла. Это был первый мужчина, которому она позволила приблизиться к себе, если, конечно, не считать отца, но там ее позволения никто не спрашивал. Она вновь подумала о том, сможет ли когда-нибудь рассказать об этом Тому, но все еще сомневалась. Впрочем, сейчас это было неважно; пока ей достаточно было тепла его объятий, чтобы чувствовать себя защищенной, в безопасности. В этих объятиях Молли чувствовала, что теперь ей никто не страшен — ни отец, ни кто-нибудь еще, и она вся отдалась этим новым чудесным ощущениям, когда он опять целовал ее — крепко и долго.

Когда они вновь прервали поцелуй, он сказал:

— Я люблю тебя, Молли Дэй.

Молли ничего не ответила — только положила голову ему на грудь и по-детски прижалась к нему, мечтая, чтобы эта минута никогда не кончалась. Волшебный момент длился недолго: из-за стены донесся шум, громкие голоса, и чары рассеялись. Том нехотя выпустил Молли из объятий, и она встревоженно сказала:

— Мы должны вернуться. Там что-то случилось.

Она поспешила к воротам и сразу же увидела, что прибыла новая партия раненых. Их вели от фасада здания в палаты с заднего крыльца.

— Мне пора, — коротко бросила она через плечо и, не оглядываясь, направилась прямиком к первой палате. Там сестра Элоиза выдала ей передник, чтобы надеть поверх воскресного платья, чистый чепец вместо шляпки, и они взялись за работу.

Молли не спала почти всю ночь, помогая справляться с наплывом раненых.

— Где же мы их всех разместим? — спросила она сестру Мари-Поль, когда они пытались распределить ожидающих по палатам.

— Эти перейдут в палату выздоравливающих, — кивнула сестра Мари-Поль куда-то назад, за спину Молли. Молли оглянулась и увидела шестерых своих пациентов — почти все, кто был в состоянии ходить, уже собирали свои вещи и уходили. Две послушницы усердно застилали их койки свежими простынями.

«Раньше это была моя работа», — подумала Молли. Теперь она знала, что нужнее сестре Элоизе как помощница в непосредственном уходе за ранеными, и повернулась к следующему пациенту. Пока она помогала раздевать и мыть раненого, которого Пьер уложил на стол для осмотра, пока разматывала грязную повязку, прикрывавшую рваную рану у него на плече, все ее мысли были сосредоточены на работе, и только потом, когда они с Сарой наконец улеглись, чтобы успеть поспать несколько часов, она стала думать о том, какими последствиями эти перестановки в палатах могут обернуться для Тома. В палате выздоравливающих тоже ведь придется освободить места для новеньких. Почти наверняка Тома переведут в лагерь. Она вдруг похолодела. После перевода в лагерь его скоро отправят обратно в полк. Все знали об огромных потерях, понесенных во время боев при Лоосе в сентябре, и хотя с наступлением зимы крупные столкновения с немцами прекратились и на линии фронта наступила тягостная патовая ситуация, точно так же всем было известно, что британская армия отчаянно нуждается в пополнении. Как только рядового первого батальона Белширского полка Томаса Картера признают годным к несению службы, он отправится обратно в строй.

Время, проведенное в палате выздоравливающих, пошло ему на пользу. Изможденное лицо слегка округлилось, кожа уже не обтягивала его, пергаментная бледность щек сменилась нормальным здоровым цветом. Способность двигаться вернулась к его руке почти полностью, и глаза уже не туманились от постоянно сдерживаемой боли. По всему было видно, что в лагере он пробудет недолго.