Батареи Магнусхольма

— Я не один! Мы все здесь! — воскликнул Лабрюйер.

— Но наши, наверно, на берегу, выслеживают Штейнбаха и Эмму с голубями… А тут — лес!

Она сказала «наши», сказала так естественно, словно уже давно называла этим словом и Хоря, и Барсука, и Росомаху, и Горностая. И его — Леопарда…

Только сейчас Лабрюйер поверил ей окончательно.

— А теперь уходи, уходи скорее! — приказала Наташа. — Ты меня не спасешь, а сам… Они же в любую минуту могут прийти за мной. Они бродят по лесу, смотрят, как стоят батареи, чтобы решить, откуда выпускать голубей. Они прикрепляют к голубям фотокамеры, знаешь? Да, еще очень важно — девочка, Лотта, у них связная, на нее же никто не подумает!.. Она приехала через Шавли… Да, еще — важное! Красницкий ночью уплывает, за ним сюда придет катер, он возьмет с собой пленки и чертежи… Они приведут меня на пирс, он сядет на катер… Да уходи же ты! Я хоть буду знать, что ты в безопасности… Да иди же, черт бы тебя побрал! Иди!

— Я отобью тебя у них.

— Их четверо, да еще те, что на катере, — тоже их люди. А катер может прийти очень скоро. Ты — живи, ты отомсти за меня… ты ведь сделаешь это! Ты самый сильный, самый смелый, самый лучший! Постой, я не то говорю… Я не за это люблю тебя…

Опять это «люблю» было — как болезненный удар под дых.

— Ты — ты? Ты?.. — больше он не мог выговорить ни слова.

— Ну да, да…

— Меня?

В это «меня» Лабрюйер вместил всю свою внешность и все свои способности: меня, неприметного, с этими дурацкими рыжими усиками, с этим брюшком, еще не пивным, но уже ощутимым, с ростом — вовсе не богатырским, с катастрофическим неумением нравиться женщинам? Ты, Иоанна д’Арк, — меня?..

— Ну да, да… знаешь, почему?

— Нет.

— Потому что ты — мужчина. Ты — настоящий! Ты — мужчина, а остальное не имеет значения. Ты охраняешь, ты на страже стоишь… Я смотрела на тебя в окно и знала — у них ничего не получится, потому что ты на страже! А теперь уходи!

Но он стоял, пытаясь осознать невероятное — эта женщина видела его таким, каким он себя даже в юности, в мечтах, не представлял. Тот, о ком говорила Наташа, был Лабрюйеру незнаком — совершенно другой человек! Он ни разу не смотрел в глаза Лабрюйеру из зеркала. Но теперь Лабрюйер был обязан стать этим человеком.

Он взял револьвер за ствол.

— Ты можешь вытянуть руку так, чтобы взять это? — спросил Лабрюйер.

— Сейчас…

Лабрюйер сквозь прутья решетки протянул Наташе револьвер. Прутья стояли слишком тесно, рука пролезла только до локтя.

— Держишь? — спросил он.

— Держу.

— Ты сможешь выстрелить в человека?

— Смогу.

— Когда они поймут, что у тебя есть оружие, они тебя не тронут. А я тем временем приведу наших Мы их должны взять живыми…

— Да.

— Крепко держишь?

— Да… ах!..

Наташа не знала веса револьвера, когда пальцы Лабрюйера отпустили ствол — ее пальцы не удержали рукоять. Оружие упало в коридор между наружной и внутренней стеной.

— Ч-черт… — прошипел Лабрюйер.

— Прости… Видишь — не судьба. На все воля Божья. Я слишком нагрешила…

— Ничего. До берега меньше версты. Я добегу. У меня есть спички, есть нож, сделаю факел — мы так и условились, что у меня будет факел. Жди меня. Я добегу…

— Я люблю тебя. Рцы слово твердо!

Она добавила эти слова, как будто печать положила, приплавила объяснение горячим металлом к живому телу.

— И я, — ответил Лабрюйер и побежал.

Что такое верста? Днем — раз плюнуть. Расстояние от «Рижской фотографии господина Лабрюйера» до цирка. И сам не заметишь, как пройдешь. Но была ночь, был лес с тропами, которые петляли, словно их проложила большая и нетрезвая змея, и совершенно не было времени. В любую минуту за Наташей могли прийти.

Он начал бег медленно, потом понял, что лучше сперва выложиться и одолеть как можно больше расстояния с максимальной скоростью, а дальше — как получится. Но у него было короткое дыхание, он сам это знал. Даже к доктору ходил, и тот объяснил, что это как-то связано с неправильной работой сердца. Лабрюйер и в молодости старался поменьше бегать, хотя приходилось…

Не одолев и полуверсты, он выдохся, сделал еще с полсотни шагов на чистом упрямстве, споткнулся, упал и скатился в канаву, которую вовремя не высветил луч фонарика.

В канаве было хорошо — лежи и дыши, лежи и дыши…

Нет, сказал себе Лабрюйер, — нет…

Он поднялся, опираясь на палку, выбрался из канавы, пошел дальше, тяжело дыша, что-то подвернулось под ноги, он упал на колени да так и застыл, одервенев.

Нет, сказал он себе, нет, нет…

Дыхание было — как у загнанной лошади.

— Звонче, жаворонка пенье… — на вдохе и выдохе прошептал Лабрюйер. И, опять на коротком вдохе и коротком выдохе: — Ярче, вешние цветы…

Опершись на палку, он встал и пошел — к северу, к берегу, к своим.

Он пел без голоса — слова звучали где-то внутри, их поддерживал аккордами несуществующий оркестр, наружу вырывалось дыхание. И эта музыка непостижимым образом укротила сердце, смирила его неровный галоп, вернула ритм.

Можно было ускорить шаг, можно было опять перейти на бег!

И тут Лабрюйер услышал женский голос. Это даже скорее был детский голос, а пел он старую немецкую песню о голубке.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — отчетливо вывел этот трогательный голосок, и тут раздался мужской смех.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — передразнил мужчина.

Эти двое шли к пустому пороховому складу, понял Лабрюйер, и шли они за узницей. Кто — скорее всего, Штейнбах и Эмма…

Нападать на борца Лабрюйер побоялся — это означало подставить спину под удар Эммы, которая в такую вылазку уж точно взяла с собой оружие. А его револьвер валяется бесполезный между двумя кирпичными стенками…

И полон карман бесполезных патронов.

Бесполезных?..

Лабрюйер затаился, пропустил эту парочку мимо себя и убедился, что парочка прошла не меньше сотни шагов. Тогда он опустился на корточки и зашарил по жухлой траве. Ему нужно было набрать сухих веточек для костра.

Он не сразу догадался подняться на пригорок, где было посуше. Наконец сгреб все, что годилось для костерка, сунул в середину тряпицу, смоченную спиртом из спиртовки, и поджег. Костерок загорелся, и Лабрюйер, укрывшись за другим пригорком, стал кидать в него патроны.

Он не хотел канонады. Ему требовалось несколько выстрелов — как будто в лесу началась перестрелка. Тогда Штейнбах и Эмма поймут, что с Красницким и фрау Бертой что-то стряслось, а свои сообразят, что Леопард ведет неравный бой.

После четырех выстрелов Лабрюйер прислушался. Да, точно — кто-то ломился сквозь кусты. Кто-то стремительный и ловкий, дай, Господи, чтобы — свой! Но если этот человек так быстро примчался — похоже, Лабрюйер подошел к берегу ближе, чем думал, и уже совсем рядом были дюны.

Человек остановился, тишина длилась не менее двух минут. И раздался свист.

Это был художественный свист — незримый исполнитель воспроизвел мелодию «Процессии царей Эллады».

Такое мог сделать только Хорь.

Мелодия прервалась, Лабрюйер высвистел продолжение. И на несколько секунд включил фонарик.

— Где она? — спросил, подбежав, Хорь.

— Ее заперли в кирпичном складе, — не удивившись вопросу, сказал Лабрюйер. — Вон там.

— У кого ключ?

— У Эммы Бауэр или у… Я не понял, кто с ней, Красницкий или Штейнбах, — признался Лабрюйер. — Они пошли за ней, они хотят ее убить, а тело бросить в залив!

— Это я уже знаю!

И Хорь, сунув пальцы в рот, опять засвистел, да как! Соловей-Разбойник помер бы от зависти.

— Я спугнул их. Они могут спрятаться возле склада, и, пока разберутся…

— Вот и прекрасно. Я иду туда. Но… но где ваше оружие, Леопард?

— Нет у меня оружия, только палка.

— Ладно, с этим мы потом разберемся!

Хорь имел право и обязанность разбираться, он в наблюдательном отряде был главный.

— Я с вами, — сказал Лабрюйер. — До склада чуть больше, чем полверсты, я знаю, где он, а вы можете проскочить мимо или оказаться на мушке.

— Тихо… Сюда бегут… Это не наши…

— Ложись, — приказал Лабрюйер.

— Костер…

— Сейчас…

Лабрюйер сгреб, сколько мог захватить руками, сырой листвы — целый пласт, набросил на свой костерок и притопнул сверху. Затем он рухнул за куст рядом с Хорем.

Быстрым шагом прошли мимо два человека.

— Так, все четверо, — прошептал Лабрюйер. — Сейчас они заберут ее…

— Пусть попробуют. Идем.

— А наши?

— Наши — здесь.

Хорь высвистел начало «Процессии царей Эллады», ему отозвались, продолжая мелодию, справа и слева.

— Но почему — это? — удивился Лабрюйер.

— Потому что «Готовы на бой кровавый за свои права»!

Лабрюйер вспомнил, однажды эти строчки пропел Енисеев, треклятый Аякс Саламинский. Но сейчас было не до той

вражды.

— Нельзя позволить им вывести ее, — сказал Лабрюйер. — Тогда она — заложница.

— Верно. Скорее!

И тут снова раздался свист. Незримый свистун очень громко и отчетливо огласил магнусхольмский лес военным сигналом «К атаке!»

— Включайте фонарь — и бежим! — приказал Хорь.

Конечно же он унесся вперед.

Где-то там, поблизости от склада, раздались два выстрела. Потом еще два и три, слившиеся почти в один. Лабрюйер спешил изо всех сил. Вдруг он услышал топот. Навстречу ему несся очень крупный человек. Это мог быть или Штейнбах, или Красницкий. Ни того ни другого нельзя было упускать.

Лабрюйер, вооруженный лишь палкой, отступил за дерево, а когда темная фигура была уже в двух шагах — заступил дорогу.

Руки сами ухватили палку, как учил старый Андрей, сами сделали стремительный выпад, сами перехватили палку иначе и нанесли еще один удар. Лабрюйер и не подозревал, что так хорошо усвоил уроки штыкового боя.

Темная фигура рухнула.

— Леопард, держи его! — раздался голос Барсука.

— Уложил! — крикнул Лабрюйер.

— Другого!

И точно — мимо, на расстоянии шагов в двадцать пробежал человек, тоже крупный, тоже — неопознаваемая фигура.

Треснув свою жертву рукояткой палки по голове, чтобы успокоить надолго, Лабрюйер крикнул:

— Хорь, Барсук, подберите на тропе сукина сына!

И кинулся в погоню.

Но в погоне участвовал еще и третий человек — тонкий и легконогий. Он бежал следом за крупным; обогнав Лабрюйера, спешившего по тропе, которую условно можно было считать параллельной, он схватил крупного за руку и потащил за собой, придавая ему скорости.

— Леопард, дорогу! — крикнул сзади Росомаха. Лабрюйер посторонился, пропуская его, и перешел на шаг — больше бежать не мог. Но Росомаха на бегу звал его — и пришлось, кое-как пробавляясь короткими и почти бесполезными вдохами, продолжать свой неловкий бег.

Дальше было хуже — началась дюна, и ноги вязли в ней, сами ехали назад, расползались, Лабрюйер чуть не шлепнулся на живот, но, ухватившись за куст, потеряв при этом палку, вскарабкался на дюну.

На берегу никого не было. Лишь у начала пирса несколько больших черных лодок вверх дном, возле самой воды.

— Леопард! — отчаянно завопил Росомаха. — Черти б тебя драли!

Чуть ли не за спиной у Лабрюйера заревел мотор, он невольно шарахнулся, и потому пуля, летевшая из черного «мерседеса», его не настигла.