Против зерна: глубинная история древнейших государств

Меня интересует поразительный временной разрыв в четыре тысячелетия между появлением одомашненных зерновых и животных и тем объединением земледельчески-скотоводческих сообществ, которое принято считать древней цивилизацией. Аномальность этого отрезка истории, когда в наличии были все строительные блоки классического аграрного общества, но они не смогли собраться воедино, требует объяснения. Предположение стандартного нарратива о «прогрессе цивилизации» сводится к тому, что как только были одомашнены злаки и животные, то они более или менее автоматически и сразу породили полностью сформированное аграрное общество. Как и в случае с любой новой технологией, здесь следовало ожидать периода сложностей и адаптации к новому способу выживания, возможно, в тысячу лет, но все же четыре тысячи лет, или примерно 160 поколений, – это более чем достаточное время для налаживания новой социальной системы.

Один археолог назвал этот длительный период временем «низкого уровня производства продовольствия»[37]. Однако это обозначение неуместно, поскольку акцент на «производстве» предполагает наличие общества, которое «застряло» на уровне неудовлетворительного равновесия. Мелинда Зедер, известный теоретик одомашнивания, избегает этой модной телеологии, утверждая совершенно противоположное – что люди, избегая полной зависимости от оседлого зернового земледелия в удовлетворении основных потребностей в калориях, на самом деле знали, что делали: «На Ближнем Востоке стабильные и весьма устойчивые натуральные хозяйства, основанные на сочетании свободноживущих, контролируемых и полностью одомашненных ресурсов, видимо, сохранялись на протяжении 4000 лет или даже дольше – до окончательного становления аграрной экономики, основанной преимущественно на одомашненных зерновых и домашнем скоте»[38]. По мнению Зедер, в этом отношении Ближний Восток не был уникален. Ссылаясь на работы, посвященные Азии, Мезоамерике и востоку Северной Америки, она утверждает, что «иногда культигены и домашние животные были включены в цикл хозяйственных стратегий на протяжении тысячелетий, практически не нарушая традиционный образ жизни охотников-собирателей». Они служили дополнительным и часто весьма важным источником пропитания, который «отличался от ресурсов дикой природы только тем, что для своего получения требовал разведения, а не охоты или собирательства… Таким образом, ни наличие одомашненных или поддающихся одомашниванию ресурсов, ни распространение технологий производства продовольствия недостаточны, чтобы навязать натуральному хозяйству производство продовольствия как руководящий принцип»[39].

Первое и самое благоразумное предположение относительно исторических акторов состоит в том, что, с учетом своих ресурсов и знаний, они действовали разумно, чтобы соблюсти свои прямые интересы. Соответственно, раз они не могут говорить сами за себя, имеет смысл считать их ловкими и проницательными штурманами в разнообразном, изменчивом и потенциально опасном окружающем мире. По аналогии с первыми проявлениями оседлости, которые опробовали охотники и собиратели, используя предоставленные им биоразнообразием заболоченных территорий многочисленные возможности пропитания, можно охарактеризовать этот длительный период как экспериментирование и управление природным окружением. Вместо того чтобы опираться на малую часть этого окружения, охотники и собиратели, видимо, предпочли быть оппортунистическими универсалами с большим набором вариантов пропитания, распределенных по нескольким пищевым сетям.

Аллювиальные равнины Месопотамии, как и Леванта, отличаются большими колебаниями осадков и большим разнообразием растительности даже на небольших участках, чем любой другой регион мира. Уровень сезонных колебаний осадков здесь также исключительно высок. Хотя благодаря этому многообразию различные ресурсы оказываются здесь практически под рукой, оно требовало и богатого репертуара хозяйственных стратегий, чтобы справляться с изменениями окружающей среды.

За те несколько тысячелетий, которые предшествовали появлению первых аграрных царств примерно в 3500 году до н. э., произошли и глобальные макроклиматические события, оставшиеся в памяти человечества как «великий потоп». Теплая и влажная эпоха с 12 700 до 10 800 годы до н. э. (хотя и в эти тысячелетия климат менялся) уступила место холодной эпохе (поздний дриас) с 10 800 по 9600 годы до н. э., в течение которой поселения были заброшены, а выжившие спрятались в климатических укрытиях – на теплых низменностях и побережьях. Хотя после позднего дриаса условия жизни в целом благоприятствовали широкому расселению охотников и собирателей, случались и возвраты к прежним низким температурам, например столетняя эпоха холодной сухой погоды (примерно с 6200 года до н. э.) была более суровой, чем малый ледниковый период 1550–1850 годов в Европе начала эпохи модерна. Археологи, изучающие пятитысячелетний период после 10 000 года до н. э., согласны с тем, что он был полон импульсов для роста населения и распространения оседлости: случались холодные сухие эпохи, когда оседлость была следствием скопления людей в укрытиях, и теплые влажные эпохи роста и рассеяния населения. Учитывая колебания климата и риски, первым людям не было никакого смысла рассчитывать в пропитании только на узкую полоску земли.

До сих пор мы рассматривали только климатические и экологические условия, а также их воздействие на территориальное распределение населения и оседлость. Вполне возможно, что некоторые или большинство колебаний этих условий были обусловлены человеческим фактором в широком смысле слова: болезнями, эпидемиями, быстрым ростом населения, истощением местных ресурсов и дичи, социальными конфликтами и насилием – далеко не все из них оставили однозначные археологические следы.

Безусловно, мы недооцениваем ловкость и адаптированность наших догосударственных предков. Эта недооценка встроена в цивилизационный нарратив, представляющий охотников-собирателей, подсечно-огневых земледельцев и скотоводов как, по сути, подвид Homo sapiens, стоящий на иной ступени эволюции. Однако, согласно историческим данным, люди легко меняли способы пропитания и даже изобретательно их сочетали в Плодородном полумесяце и других регионах. Например, обнаружены свидетельства того, что квазиоседлое население аллювиальных равнин Месопотамии во время похолодания позднего дриаса переключилось на мобильные стратегии пропитания, поскольку закончились местные прежде обильные ресурсы; схожим образом, но намного позже земледельцы, переезжая с Тайваня в Юго-Восточную Азию (около 5 тысяч лет назад), часто отказывались от сельского хозяйства в пользу собирательства и охоты в богатых лесных угодьях[40]. В начале XX века главным критерием географического взгляда на историю стал отказ от резкого разграничения охотников-собирателей, скотоводов и земледельцев, потому что ради выживания большинство народов предпочитали сидеть по крайней мере на двух стульях – «на всякий случай имея две тетивы для лука»[41].

Таким образом, по отношению к основным понятиям, вдохнувшим жизнь в исторические нарративы о расцвете цивилизаций и государств, нам следует оставаться воинственными агностиками. К этому нас также подталкивает интеллектуальный скептицизм и результаты последних исследований. Например, большинство дискуссий об одомашнивании растений и постоянных поселениях без тени сомнений сходятся в том, что древние народы просто дождаться не могли, чтобы обосноваться на одном месте. Подобное утверждение – ошибочный вывод из стандартных дискурсов аграрных государств, которые стигматизировали мобильные сообщества, называя их примитивными. «Социальная воля к оседлости» не должна восприниматься как данность[42]. Не следует воспринимать как данность и понятия «скотовод», «земледелец», «охотник» и «собиратель», по крайней мере в их эссенциалистских значениях – их необходимо трактовать как разные отметки на шкале стратегий выживания, а не как отдельные сообщества на древнем Ближнем Востоке. Родственные группы и деревни могли сочетать скотоводство, охоту и выращивание злаков в рамках единой экономики. Семья или вся деревня в случае гибели урожая могла полностью или частично перейти от земледелия к скотоводству, а скотоводы после падежа скота могли заняться земледелием. Целые регионы в годы засухи или наводнений могли радикально менять стратегии пропитания. Считать сообщества, использующие разные хозяйственные стратегии, разными народами, населяющими разные жизненные миры, – значит, применять более исторически позднюю стигматизацию скотоводов аграрными государствами к эпохе, где она просто не имеет смысла. Яркий пример изменения трактовок прошлого – проницательное прочтение Энн Портер множества вариантов «Эпоса о Гильгамеше»[43]. В самых ранних версиях эпоса побратим Гильгамеша Энкиду – скотовод, символ сплоченного сообщества земледельцев и пастухов. Тысячелетие спустя он предстает как недочеловек, взращенный животными, – ему необходим секс с женщиной, чтобы очеловечиться. Иными словами, Энкиду превратился в опасного варвара, который не знает зернового земледелия, домашнего очага, городской жизни и как «преклонить колени». Очевидно, что «поздний» Энкиду – продукт идеологии зрелого аграрного государства.

Одомашнив ряд зерновых и бобовых, а также коз и овец, жители аллювиальных равнин Месопотамии стали земледельцами и скотоводами, не перестав быть охотниками-собирателями. Пока в их распоряжении были обильные заросли диких растений, плоды которых они могли собирать, и ежегодные миграции водоплавающих птиц и газелей, на которых они могли охотиться, у них не было никаких причин рисковать и переходить частично или полностью на трудоинтенсивное земледелие и разведение домашнего скота. Именно окружающее их разнообразие ресурсов и – отсюда – способность избежать специализации (единственной технологии или источника пропитания) стали лучшей гарантией их безопасности и относительного продовольственного изобилия. Зачем вообще заниматься земледелием?

Достаточно много ранненеолитических стойбищ содержат однозначные свидетельства выращивания диких злаков и (спорные) свидетельства одомашнивания ряда растений. С учетом наличия в регионе густых зарослей диких злаков и других ресурсов, вопрос заключается не столько в том, почему наши предки не бросились сломя голову заниматься земледелием, сколько в том, зачем вообще они потрудились что-либо вырастить. Общепринятый ответ состоит в том, что урожай зерновых можно собрать, обмолотить и хранить несколько лет в амбаре – как компактный запас крахмала и белка на случай внезапного сокращения ресурсов дикой природы. Согласно этому объяснению, несмотря на трудовые затраты, такой запас выступал своеобразной страховкой (гарантия пропитания) для охотников-собирателей, которые знали, как заниматься земледелием.

Данное объяснение в его самых простых формах не выдерживает критики. Оно подразумевает, что урожай высаженной культуры более надежен, чем урожай диких растений. Однако верно обратное: дикие семена по определению встречаются только там, где могут бурно разрастись. Во-вторых, данное объяснение не учитывает риски оседлости, связанные с необходимостью высаживать урожай, ухаживать за ним и охранять. С исторической точки зрения выживание охотников и собирателей обеспечивала их мобильность и разнообразие источников пропитания, на которое они полагались. Именно характерная для аллювиальных равнин Месопотамии уникальная близость ко множеству экологически разнообразных ресурсов, которые в других регионах были разбросаны в пространстве и времени, способствовала становлению оседлости. Позже земледелие ограничило передвижения оседлых охотников-собирателей, и их неспособность быстро реагировать на, скажем, раннюю миграцию птиц или рыб скорее уменьшала, чем повышала их продовольственную безопасность. Периодически случавшиеся на протяжении этой долгой эпохи уходы из поселений ради занятий скотоводством или кочевым собирательством характеризуют оседлый образ жизни скорее как стратегию, чем как идеологию, в которую он превратился позже.