Без названия

II.

На прииск в этот день не поехали, потому что Окоемов чувствовал себя усталым, и, кроме того, нужно было докончить обозрение поповскаго хозяйства. Оно интересовало Окоемова, как типичный образчик именно этой полосы, сложившийся целыми столетиями. -- Сделаем у попа дневку, а утречком завтра и закатим на прииск,-- говорил Утлых.-- Каждое дело надо с утра начинать, Василий Тимофеич. -- Почему с утра? -- Да уж так изстари ведется... Не нами заведено, не нами и кончится. Когда жар спал, отправились в поле. Церковная земля находилась верстах в пяти и занимала порядочную площадь, так что на долю о. Аркадия приходилось десятин семьдесят. Окоемов опять любовался чудным сибирским черноземом и удивлялся примитивным способам обработки. Под пашней у о. Аркадия было десятин тридцать, обрабатывавшихся по старинке в три поля. Осмотрели отдыхавшую землю, яровыя, приготовленныя с весны озими. На первом плане стояла здесь пшеница, затем овес, а рожь занимала последнее место. -- Мы ведь едим только одну пшеницу,-- обяснял о. Аркадий.-- Даже мужики не едят ржаного хлеба... -- Не даром ваших мужиков называют пшеничниками,-- заметил Утлых.-- Набаловался народ... Мне еще отец разсказывал, как в пятидесятых годах пшеница стоила семь копеек пуд. Да и сейчас провертываются года, когда можно купить по полтине пуд. Какой случай вышел однажды, Василий Тимофеич... Есть тут недалеко от Тюмени завод Успенский. Ну, там до воли была каторга и казенный винокуренный каторжный завод. Хорошо. Только однажды по весне и прорви плотину, значит, в половодье. Что бы, вы думали, они сделали, т.-е. начальство?.. Земля-то еще не успела оттаять, так что чинить прорыв долго, а вода из заводскаго пруда уйдет. Подумало-подумало каторжное начальство, прикинуло в уме и велело заделать провал пшеницею из своих складов. Факт.... Оно вышло дешевле и скорее, чем мерзлую землю добывать. Вот какое время бывало... разсказывать, так не поверят. -- Нынче-то здесь не то...-- со вздохом заметил о. Аркадий,-- Сильно беднеет народ. -- Отчего же бедность?-- спросил Окоемов. -- Много причин, Василий Тимофеич... И кабак, и ситцы, и самовары, и прихоти всякия, и матушка-лень -- всего найдется, а главное -- темнота нас давит. Земли повыпахались, нужно удобрять, а мы не умеем, да и лень. Вон там на пригорке у меня покос... Местечко на ветру, чернозем вешней водой сносит, одним словом, хорошаго ничего нет. Случалось, что и косить нечего. Ну, я подумал-подумал, да раз с весны и начал его удобрять. Челканские мои мужики только в бороды себе смеются... Дескать, уела попа грамота. Я, конечно, молчу, будто ничего не вижу и не слышу. А как осенью я взял с покоса впятеро больше, чем в самый лучший урожай, тогда уж они в затылках начали чесать. Окоемова больше всего интересовали специально сибирские сорта пшеницы. Зерно было меньше, чем у кубанки или белотурки, по зато тяжелое и почти прозрачное. Конечно, эти сорта являлись переродом расейских сортов, приспособившихся к местной почве и местному климату. Необходимо было их освежать новыми разновидностями, хотя этого никто и не делал. По-деревенски спать легли рано, в десятом часу вечера. Окоемов почувствовал еще в первый раз, что он устал, и был рад хорошему деревенскому обычаю ложиться рано. Тихо в поповском домике. Где-то в деревне сонно лают собаки. На деревенской улице нет ни торопливаго топота запоздавших пешеходов, ни раздражающаго дребезга столичной езды. Тихо. Окоемов думал, что сейчас же заснет, как ляжет на жесткий диванчик в гостиной, где ему была приготовлена постель. Но, как иногда случается после сильной усталости, сон отлетел. Не спится -- и кончено. Окоемов мог только завидовать своему спутнику, который устроил себе походную постель на полу и сейчас же заснул мертвым сном, как зарезанный. Да, это спал здоровый сибирский человек, не знавший, что такое нервы. Тихо. Окна закрыты ставнями. Кругом какая-то досадная темь. Слышно только, как храпит Утлых. Да, он может спать, потому что здоров, как рыба. Окоемов чувствовал, что теперь не заснет до утра, и его охватило обидное чувство, какое испытывают больные по ночам: все спят, а они должны мучиться неизвестно для чего. "Какая я дрянь...-- с тоской думал Окоемов, ворочаясь с боку на бок.-- Настоящая столичная дрянь... Таким людям и жить-то не следует, потому что они являются только излишним балластом... Ну, куда такой дрянной человек будет годен завтра, когда вся деревня поднимется бодрая, отдохнувшая, способная к работе, а ты будешь бродить, как отравленная муха". Одним словом, на Окоемова напал один из тех моментов, которые переживаются людьми с разстроенными нервами. Это было какое-то глухое отчаяние... И что всего обиднее, так это то, что он знал вперед весь ход своего припадка: завтра он проснется с тяжелой головой и промучится целый день. Может быть, будет и следующая ночь такая же... А потом все пройдет... Да, он знал все это и все-таки переживал гнетущее состояние человека, котораго придавила какая-то громадная тяжесть и который не в состоянии освободиться от нея. Как жаль, что около него не было милой, добрейшей княжны, одно присутствие которой уже успокаивало его. Она умела что-то такое говорить, постоянно двигалась и смотрела такими добрыми глазами. Доброта у нея была в крови, а не головная,-- она была добра, потому что не могла быть другой. "Нужно было ее взять с собой,-- думал Окоемов.-- Что ей теперь делать в чужом городе? Бедняжка скучает и думает о своей Москве". От княжны был естественный переход к остальным членам экспедиции. Окоемов теперь смотрел на них уже с новой точки зрения, в комбинации тех новых условий, которыя были вот здесь сейчас, за этой стеной поповскаго домика. Мысленно он видел этих столичных людей в степной глуши, в новой обстановке, и как-то усомнился и в своем деле и даже в самом себе. Правда, что это было еще в первый раз, и притом было связано с его теперешним нервным состоянием, но важно уже то, что такая сомневающаяся мысль могла явиться. За последнее время Окоемов слишком был поглощен дорожными впечатлениями и не имел просто времени, чтобы сделать проверку самому себе, как это делал постоянно. Просто голова была занята другим, теми внешними пустяками, с которыми неразрывно связываются далекия путешествия. А что, если вот эти будущие компаньоны окажутся совсем не теми, чем он их себе представляет? Ведь в конце концов никакая энергия, никакая личная предприимчивость не избавляет от известной зависимости и именно от окружающих близких людей. И с каждым шагом вперед его личная ответственность будет расти все больше и больше. Всякая неудача будет ронять его авторитет, а это особенно важно вначале. Вот и о. Аркадий присматривается к нему, и Утлых, и те, кто остались в Екатеринбурге. Все будут смотреть не на дело, а на него. И обиднее всего то, что это дело может кончиться вместе с ним, если он во-время не приготовит себе настоящих серьезных сотрудников и преемников. Вот именно сейчас Окоемов и почувствовал свое одиночество, то полное русское одиночество, которое не испытывается там, на далеком Западе, где больше и общих идей, и общих интересов, и общих стремлений. Лучшие русские люди всегда работали как-то вразсыпную. А тут ярко выступала новая жизнь, новые люди, новые интересы, не имевшие ничего общаго даже с тем, что оставалось там, в Москве. Весь уклад сибирской жизни был другой, и деревня другая, и мужик другой, и по-другому все думали. Взять хоть тех же сибирских людей, как о. Аркадий или Утлых,-- за ними стоял целый исторический период, придававший свою окраску. И таких людей миллионы... Новый край с его несметными сокровищами просто пугал Окоемова,-- слишком уж много было самых благоприятных условий для деятельности. Просто глаза разбегались, за что взяться, с чего начать, на что обратить внимание. "Э, ничего, все понемногу устроится...-- мысленно повторял про себя Окоемов, точно с кем-то спорил.-- Все мои сомнения -- просто результат развинтившихся нервов. Нужно забрать самого себя в руки, и только. Главное, идея... Раз идея верна в своих основаниях, все остальное устроится само собой". Так целую ночь Окоемов и промучился, вплоть до белаго утра, когда по улице с глухим шумом пошло стадо. Окоемов оделся и вышел во двор. Было еще свежо, и в воздухе точно налита деловая бодрость. -- А, вы уже встали!-- окликнул гостя о. Аркадий. -- Да, что-то плохо спалось... О. Аркадий был в своем татарском азяме и выглядел таким бодрым и свежим, как это летнее утро. Он только-что задал корму лошадям и проводил остальную скотину в поле. Окоемову хотелось просто обнять его и разсказать все, чем он так мучился. Ведь о. Аркадий поймет его, как никто другой... -- А мы вот чайку напьемся на бережку,-- говорил о. Аркадий.-- Там у меня есть и скамеечки и столик... Отлично это летом... Озеро еще дымилось утренним туманом, а трава была покрыта росой. Солнце поднималось из-за озера громадным шаром, но не давало еще тепла. Скоро работница подала кипевший самовар -- это была именно "работница", а не городская горничная или кухарка. Сама хозяйка почему-то не показывалась, и вчера Окоемов видел ее только мельком. Это его немного смущало, потому что он боялся стеснить этих хороших людей своим присутствием. Деревенский трудовой день нарушался в самом основании. Подкупало только неистощимое добродушие о. Аркадия, который так хорошо улыбался. -- А я думал о вас, Василий Тимофеич,-- говорил он, с аппетитом допивая свой стакан.-- Да, думал... Бывают такия особенныя встречи: увидишь человека и точно век его знал. Дело в следующем... гм... как это сказать? Одним словом, я как-то сразу полюбил вас, как родного. -- Представьте себе, о. Аркадий, что я думал сейчас то же самое... -- Да, да, случается... -- А признайтесь, вы не понимаете меня? -- Да, не совсем... Вернее сказать, смутно догадываюсь. Окоемова охватила жажда разсказать о. Аркадию решительно все, чем он так мучился целую ночь. И он разсказал, не утаив ничего. Отец Аркадий так хорошо слушал, покачивая головой в такт разсказа. Увлекшись, Окоемов закончил разсказ фразой: -- А я знаю, что вы сейчас думаете, о. Аркадий. -- Может-быть... -- Вы думаете, что все это, может-быть, и хорошо, а чего-то как будто и недостает. И вы знаете, чего недостает, и я знаю... Одинокому человеку скучно в деревне. Не правда ли? -- Да, без женщины оно того, Василий Тимофеич... Природа человеческая так устроена, а в деревне женщина является и другом и помощиицей мужу в полную меру. Собственно, она строит дом... Да вы это сами увидите... Вышло как-то само собой, что Окоемов разсказал о. Аркадию о своем знакомстве с раскольничьей девушкой и еще более странной встрече с ней в Екатеринбурге. -- Вам она нравится?-- спросил о. Аркадий.-- Ведь самое главное, чтобы смотреть на женщину чисто, любить в ней ея женскую чистоту... Барышниковых я знаю по слухам. Были богатые, а сейчас ничего не имеют. В этом мире случается, т.-е. у золотопромышленников. А как эта девица к вам относится? Может-быть, это нескромный вопрос с моей стороны... -- Мне кажется, что она чему-то не доверяет. А впрочем, чужая душа -- потемки... Знаю только одно, что она хорошая девушка. Именно чистая... Ведь мы с ней слишком различные люди, чтобы сойтись скоро. У нея свой мир, у меня свой. Но мне доставляет величайшее наслаждение думать о ней. -- Вот, вот, именно... Что же вы думаете делать, Василий Тимофеич? -- Говоря откровенно, не знаю... Буду ждать письма от нея. -- Гм... Так-то оно так, а как будто и не совсем так. Девица, говорите, скромная, следовательно как же она может решиться на такой шаг?.. Дело в следующем: ежели бы как-нибудь удосужилась моя попадья, так она живой рукой обернула бы все. Бабы на такия дела мастерицы и между собой живо бы сговорились. -- Нет, это неудобно, о. Аркадий. Этот интимный разговор был прекращен появлением Утлых. Он подошел с деловито-сердитым видом и заговорил: -- Господа, что же вы прохлаждаетесь?.. Вон уж где солнышко-то... Нам пора ехать, Василий Тимофеич. -- Да чаю-то напейтесь, Илья Ѳедорыч,-- уговаривал о. Аркадий.-- Далеко ли вам ехать-то: до Краснаго-Куста рукой подать. Утлых принялся за чай с каким-то ожесточением. Как сибиряк, он очень любил побаловаться китайской травкой и выпивал стаканов шесть, а на свежем воздухе это скромное занятие было куда приятнее.