Красная лилия

ГЛАВА XII

— Сесилия! — закричал я, сложив руки рупором и прижав их к оконному стеклу. — Сесилия!

Я застучал по раме с такой силой, что думал — стекло треснет. Но напрасно. Она не шевелилась, не слышала, лежа на боку с поджатыми коленями, спиной ко мне. Я не видел ее лица, но чувствовал, что тело было явно напряжено и неестественно скрючено, словно в судороге.

Над входом зажглась лампочка и открылась дверь.

— Эй! — в вечернем воздухе прозвучал ясный женский голос. — В чем дело?

На широкой каменной лестнице в светлом утреннем халате стояла Улла Нильманн.

— Это я, Юхан Хуман, — крикнул я в ответ. — Мне кажется, с Сесилией что-то случилось.

Я спрыгнул с узкого каменного края и бросился к входной двери, попытался повернуть ручку, но дверь была заперта.

— Захвати ключ, — крикнул я Улле, которая была на середине двора. — Дверь заперта.

Она остановилась. Потом повернулась и побежала к дому. Я попытался выбить дверь плечом, но безрезультатно. Дубовая дверь, окованная железом, поддается не так легко. Может быть, есть черный ход через кухню?

Я обежал вокруг дома. В боковой стене маленькая лестница вела к узкой двери под козырьком. Но она тоже была заперта. Когда я вернулся обратно, Улла уже стояла с ключом, пытаясь вставить его в замочную скважину.

— Ничего не получается, — тяжело дышала она. — С той стороны ключ. Она заперлась. Лучше поставь скамейку под окно и дай мне свой ботинок.

— Мой ботинок?

— Ну давай же ботинок, — сказала она нетерпеливо. — И скамейку. Скорей! Я видела ее через окно.

Я быстро притащил длинную садовую скамейку, стоявшую у лужайки за домом, подтянул ее к окну и помог Улле подняться. Потом я снял ботинок и дал ей. Улла схватила его за носок и каблуком ударила по нижней части окна. Стекло разбилось. Она быстро всунула руку и подняла крючок. Окно распахнулось, она осторожно собрала большие куски стекла с подоконника и влезла в комнату. Я последовал за ней, порезав руку об один из оставшихся осколков.

Улла Нильманн сидела, склонившись над головой Сесилии. Лицо ее стало пепельно-серым, она посмотрела на меня большими, напуганными глазами.

— Мне кажется, она мертва, — сказала она тихо.

Даже не пощупав пульс Сесилии, я понял, что Улла права. Лицо, обрамленное золотисто-желтыми волосами, было бледным, со слабой синевой, рот застыл в гримасе, словно она кричала. Глаза широко раскрыты, зрачки неестественно расширены. От боли или от ужаса. Сама она лежала в позе эмбриона, с поджатыми к животу ногами и прижатыми к груди руками. Ее смерть очевидно была мучительной.

Улла поднялась как-то безразлично, подошла к креслу и опустилась в него. Тускло посмотрела на меня. Ее решительность исчезла.

— Что мы будем делать? — спросила она беззвучно.

— Вызывать «скорую», даже если уже и поздно. И полицию. Здесь где-нибудь есть телефон?

Улла кивнула на дверь у кафельной печки в углу.

Когда я вернулся, она продолжала сидеть, уставившись перед собой, словно в шоке. Я понимал ее. Совсем недавно она видела Густава мертвым, убитым. А теперь перед ней лежала Сесилия Эн там, на темно-красном ковре.

Я подошел к письменному столу. В машинку был заправлен лист бумаги. На нем несколько строчек: «Прости. Я больше не могу. Я люблю его, но он не мог оставить ее, он обманул меня. Мы должны были…» На этом ее письмо кончалось, без адреса, без отправителя. Словно она не решилась на большее, не смогла. Рядом на круглом подносе стояли термос и две кофейные чашки. Тут же небольшая бутылка ликера и бокал. Я наклонился и понюхал его, не беря в руки. Слабый запах горького миндаля еще остался, хотя бокал был почти пуст. Абрикосовый ликер. И что-то еще.

— Цианистый калий, — констатировал я. — Синильная кислота.

Вначале мне показалось, что Улла не поняла, о чем я говорю, будто она не хотела понять.

— Но это одно и то же, — послышалось позже так тихо, что я едва слышал.

Я кивнул и посмотрел на бутылку. Вот так же в беседке лежал Густав, один и тот же яд убил обоих. Хотя было и различие: Густав убит, а Сесилия лишила себя жизни сама. Дверь и окно заперты изнутри, прощальное письмо, хотя всего в несколько строчек, написано ею самой. Зачем она это сделала?

В ожидании полиции я обошел дом, стараясь ничего не трогать, чтобы не затруднить расследование отпечатками собственных пальцев. Перед комнатой, где лежала она, была еще спальня, безлико и тоскливо обставленная. Типичная комната для гостей в загородном доме, с остатками разных гарнитуров. Была там и небольшая кухонька, скорее уголок. На плите стоял чайник со свистком. «Для кофе в термосе, — подумал я. — Кто же навещал ее? Еще две комнаты. Обе, очевидно, служили архивом для бумаг Густава. Вдоль стен — полки, длинные столы загромождены бумагой, картонные коробки забиты газетными вырезками и документами. Но было одно общее для всех помещений во флигеле, где жила Сесилия. Все окна были закрыты и заперты изнутри на крючки. Кухонная дверь заперта тоже изнутри. Ключ торчал в замочной скважине, как и в большой двери, ведущей в сад. Если убийца не исчез через печь, то очевидно самоубийство. Но почему? Молодая, красивая, полная энергии. Училась в университете, должна была защищаться по государственному устройству. Кто-то обманул ее, и у нее не хватило сил больше жить. Густав не смог оставить Уллу ради Сесилии. Она думала, что они поженятся? А Густав воспользовался ею, а потом трусливо спасовал?»

В задумчивости я вернулся в комнату. Улла, поджав ноги, сидела в кресле, так же тихо, молча, испуганно, как я ее оставил. Полиция должна была вскоре прибыть. Самого Калле Асплюнда я не нашел, но представитель полиции, с которым я говорил, понял, о чем речь.

Только я собрался сесть в другое кресло, как вдруг заметил что-то под стулом возле лежавшего на ковре тела. Может быть, я видел это и раньше, но как-то не обратил внимания. Мои мысли были сосредоточены на мертвой девушке, я был в шоке, найдя ее на полу, и поэтому сознание не фиксировало посторонние предметы. Я наклонился и поднял цветок. Красную лилию.

Тут со двора послышались звуки подходивших машин. Мигнул свет. Раздались тяжелые удары в дверь. Это так они стучались.

Я вышел в зал, повернул ключ, торчавший в двери, и открыл. На лестнице стоял озабоченный Калле Асплюнд. А за ним — несколько мужчин, которых я не знал.

Калле кивнул мне и вошел, поприветствовал Уллу, наклонился над Сесилией, взял ее запястье, но пульса не прощупал. Он покачал головой, подошел к письменному столу. Прочел краткое сообщение и затем понюхал пустой бокал. Опять покачал головой и посмотрел на меня.

— Рассказывай, — бросил он. — Рассказывай все точно, что ты знаешь об этом.

— Сначала я покажу тебе вот это, — ответил я и протянул ему красную лилию.

Он посмотрел на бледно-розовый цветок, покрутил его, понюхал. Потом отдал одному из серьезных мужчин с черным атташе-кейсом.

— Эта — красная, — наконец сказал он, глядя в окно, словно сам себе. — А та была белая. Да-да, — и он вздохнул.

— Даниельссон! — обратился он к человеку с портфелем. — Распорядись, чтобы начинали, а сам помоги госпоже Нильманн возвратиться в усадьбу. Я поговорю с ней немного позже, я понимаю, что ей трудно оставаться здесь.

И он подбадривающе улыбнулся Улле. Потом он взял меня под руку, и мы ушли в кухоньку. Калле выдвинул два деревянных стула, уселся у стола и достал свою трубку.

— Ну? — сказал он наконец и жестом предложил мне сесть. — Как, черт возьми, ты все это объясняешь? — Он порылся в карманах в поисках спичек, но не нашел. И недовольный, вновь спрятал трубку.

Я рассказал все, что знал, все, чему был свидетелем. О посещении Лассе Сандберга, о моей встрече с Сесилией на пляже и о том, что она была почти убеждена, что знает, кто убийца. Рассказал и об Улле Нильманн, о нашем разговоре в библиотеке в белом доме. Рассказал и о том, как, действуя на свой страх и риск, приехал сюда, чтобы поговорить с Сесилией, попытаться узнать побольше. И только когда я рассказал о заколке, которую нашел в воде, он отреагировал, что-то буркнув. Была ли это позитивная или негативная реакция — трудно сказать.

— Так, так, — сказал он, когда я закончил. — И вот мы опять сидим вместе, ты и я. А там лежит труп, мертвая женщина. За какую-то неделю два смертельных случая. И ты, естественно, в середине всего этого теста.

— Хотя это самоубийство.

— А ты уверен в этом?

— Уверен и не уверен. Но она написала прощальное письмо. А все окна и двери были заперты изнутри.

— А зачем тогда ей нужно было кончать жизнь самоубийством? Ответь мне.

— Она любила его. Ты же сам читал письмо.

— Ты начитался романов. В девятнадцатом веке — возможно, но сегодня молодые девушки не лишают себя жизни из-за стариков. А если и лишают, то уж, черт меня возьми, не цианистым калием. Это самое последнее, к чему прибегают. Нет, самое простое снотворное куда приятнее. Принимаешь дозу и засыпаешь. Все равно что блинчик съешь.

— Все не так просто, как ты думаешь.

— А я так и не думаю, но если сравнить с синильной кислотой, то это чертовская разница.

— А убийца исчез через щель или замочную скважину?

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он устало, поглаживая растрепавшуюся бороду. — А вот с лилиями я ничего не понимаю. Одна белая, другая красная. Нет ли какого-нибудь шлягера на эту тему? «Одна белая, другая красная»?

— К сожалению, я не очень разбираюсь в этом. Но я подумал еще об одном. О машине.

— Какая машина?

— Когда я уже уходил от беседки, но еще до того, как нашел заколку среди лилий, я слышал, как проехала машина. Она шла на полном ходу, и я испугался, что она врежется в мой старый «опель», стоящий у дороги. Чего он так спешил, почему несся как угорелый по узкой дороге?

— А ты уверен, что это был он?

— Ну машина, — нетерпеливо ответил я. — Связано ли это как-нибудь со смертью Сесилии? А поднос с кофе? На нем стоят две чашки. Предположим, что ее убили. Она сидит с убийцей и пьет кофе. Потом пьет ликер и умирает. Тут он начинает спешить, выбегает из дома и бросается к машине и дует отсюда, как сумасшедший.

— Ты противоречишь сам себе, — уже терпеливо заметил Калле Асплюнд. — Только что ты утверждал, что это самоубийство, поскольку все заперто изнутри.

— Да, конечно, — согласился я. — Хотя есть и другой вариант. Предположим, что кто-то приходит к ней в гости, заглядывает через окно, пугается и бежит прочь.

— Не забудь, что это обычная дорога. Небольшая, но кто угодно может ехать по ней. Какой-нибудь парень, любитель быстрой езды, едет себе, полагая, что он один в такое время, и мчит, как на ралли.

— Конечно, возможно. Ну ладно! Во всяком случае, я нашел тебе заколку. Мне кажется, что она принадлежит Сесилии. Когда она уронила ее? Когда купалась или когда собирала лилии для Густава?

— Не только заколку, — устало вздохнул Калле, — ты нашел еще и труп.

Мурашки пошли у меня по коже. Да и не понравилось мне, что он назвал Сесилию трупом. Я подумал о том, какая она была красивая, как совсем недавно лежала на пляже. Такая теплая, живая. Полная желания жить. А сейчас лежит там, на ковре, как какой-то тюк.

Послышалась сирена, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе, и, мигая синим светом, «скорая» свернула во двор. Двое в белых халатах с носилками побежали к дому.