Красная лилия

ГЛАВА XIV

— Я это знаю! Знаю! — почти кричал он. — Она никогда не смогла бы этого сделать, она ведь любила меня. По-настоящему. Она никогда не могла бы оставить меня.

Тут он весь сжался. Обхватил голову руками и заплакал навзрыд. Над лугом прошелся летний ветер. Белая трясогузка семенила на краю бочки с водой, подергивая хвостиком. Глаза, словно шарики черного перца, сверкнули, и она молниеносно поймала муху. За окном продолжалась жизнь — смерть не коснулась лета. А рядом сидел Бенгт и плакал о своей мертвой Сесилии. Он не хотел смириться с тем, что она сама лишила себя жизни.

— Я понимаю, для тебя это непостижимо, — тихо сказал я, когда его всхлипывания прекратились. — Мне и самому все кажется странным. Но боюсь, что факты говорят сами за себя. Я проник туда вместе с Уллой и могу тебя заверить, что осмотрел все двери и окна. Они были заперты или закрыты на засов изнутри. Ключи оставались в дверях, и не было никакой возможности запереть их снаружи.

— Что ты понимаешь, — сказал он угрюмо. — Дома построены в восемнадцатом веке. Тогда были другие времена, и тогда могли нуждаться в потайных входах и выходах. Я, черт возьми, убежден, что там есть какая-нибудь потайная дверь, — он с вызовом посмотрел на меня. — Но если ты не хочешь помочь мне, не буду надоедать. — И он встал, чтобы уйти.

— Кто сказал, что я не хочу? Но не могу же я закрывать глаза на факты. Двери и окна были заперты изнутри, она написала прощальное письмо и приняла цианистый калий. Следов насилия или борьбы — никаких. Я сам был там. Но есть одна вещь, которую ты можешь сделать. Я ведь, как и ты, заинтересован в том, чтобы все прояснилось.

— Что? — он подозрительно смотрел на меня.

— Ты намекнул, что у многих из тех, кого я встречал, были основания тревожиться из-за мемуаров Густава. Но все это было в основном на уровне шуток. Ты не можешь разузнать поподробнее и дать мне знать, если найдешь что-нибудь конкретное?

Он задумчиво посмотрел на меня, а потом решительно кивнул:

— О’кей. Любезно было с твоей стороны, что ты нашел время поговорить со мной. Мне надо было выговориться, иначе бы я свихнулся. А со шпиком говорить не могу. У меня такое чувство, что из всех они подозревали меня. Хотя это было ясно.

— То есть как?

— Я ведь ничто. Дерьмовый журналист. Они избегают наступать на хвост генералам, директорам, прочим «приличным людям».

— Почему ты так думаешь? Потому что они подозревали тебя?

— Страсть, — он впервые улыбнулся. — Ревность и убийство из-за страсти в тиведенских лесах. Молодой журналист, которого богатый политик перещеголял в борьбе за расположение молодой девушки.

— Ты прямо выдаешь заголовки. Но они-то так не говорили?

— Прямо так — нет, но у меня такое чувство, что они не вычеркнули меня из списка потенциальных убийц. Может быть, я слишком чувствителен, но у этого Асплюнда были не очень-то добрые глаза.

— А они и не могут быть добрыми, когда расследуешь убийство. В этом случае, думаю, подозреваешь всех и вся. А потом делаешь исключения.

— Возможно, ты и прав. — Он казался менее удрученным. — Может быть, я все это придумал. Но ситуация дьявольская. Согласись.

Я согласился. Он был абсолютно прав. Взяв мою руку, он обещал позвонить, если что-нибудь разузнает.

Я убрал со стола свою комбинацию завтрак-ланч «brunch» — так называют это американцы. Но при этом они пьют еще и «Кровавую Мэри»; правда, мне этого не досталось. Лишь Бенгт свалился на голову, как особая приправа. Жаль его. Молодой, влюбленный. А его девушка сбегает с другим, а потом еще и кончает с собой. Реакция его естественна. Он не хотел, не мог согласиться с тем, что она мертва. Что сама она умерла, а его оставила.

Зазвенел телефон в маленькой гостиной. Прихожей, собственно, как называют ее в сельской местности. Это был Калле Асплюнд.

— Привет, Юхан. Ты очень занят сейчас?

— Нет, не очень. Лишь немного алкоголизма, распутства и всякой всячины.

— Что?

— Читаю новую книгу. А так ничем особенным не занимаюсь.

— Хорошо. Тогда как можно скорее приезжай в Аскерсунд. Прямо в полицию. У меня здесь разведштаб.

— Звучит торжественно.

— Так приедешь?

— Нет, слушай, разведштаб — это почти как ФБР?

В трубке стало тихо. Но вот голос вновь зазвучал, на этот раз чуть-чуть холоднее.

— Я буду бесконечно благодарен, если торговец антиквариатом затруднит себя и притащится сюда. Сюда, в мою скромную рабочую комнату, если такое описание подходит больше. — Тут было уже слышно, как в голосе зазвенели кусочки льда.

— О’кей, о’кей, еду. Только оденусь.

— А ты случайно не знаешь, что уже полпервого?

— Знаю, знаю. И надеюсь на приятный ланч за счет государственного учреждения за то, что предоставляю свой отпуск в его распоряжение. Но я действительно был занят. Ко мне приходили.

— Женский пол?

— Что?

— Но ты же не одет.

— Не совсем. Но связано с женщиной. Приходил Бенгт Андерссон. — И я вкратце пересказал наш разговор.

— Интересно, — ответил Калле и замолчал. Мне показалось, что на том конце чиркнула спичка, но я не был уверен. Надо надеяться, я прав, и на ближайшие часы будет удовлетворена его потребность в трубке.

— Буду через полчаса. Охлади мозельское! — Прежде чем Калле успел ответить, я положил трубку.

В Тиведене светило солнце, но когда я припарковал машину на площади в Аскерсунде, небо покрылось тучами, а в тот момент, когда я открывал дверь в полицейское управление, начался дождь. Он сидел за большим письменным столом. Окно в сад распахнуто, но все равно чувствовалось, что он совсем недавно курил свою трубку. Дым от трубки — почти как запах чеснока. Держится куда дольше, чем мы думаем.

— Добро пожаловать, директор, сейчас будет ланч, — он улыбнулся.

— Прекрасно. А сюда мы вернемся позже?

— Что значит «вернемся»?

Он выдвинул ящик огромного письменного стола, достал оттуда пакет, расстелил несколько белых бумажных салфеток и гордо выложил каждому по две горячие сосиски в худосочных булочках. Появились два пластмассовых стаканчика и бутылка легкого пива. В завершение всего он поставил пластиковое корытце с большим комком тусклого картофельного пюре, залитого огуречным салатом нездорового желто-зеленого цвета.

— Вуаля, почти что «Тур д’Аржант». По крайней мере, в этом полицейском участке.

Я отодвинул стул от стены и сел. Он заметил, что энтузиазмом я не горел.

— Мы живем под холодной звездой скудости бюджета, — улыбнулся он, открывая пиво. — Здесь нет ни представительских, ни возможностей вычитать из доходов. Главное — добрая воля. Расчет на это.

— С доброй волей все в порядке, — возразил я и посмотрел на теплые, чуть вспотевшие сосиски, неряшливо торчавшие между кусочками пшеничного хлеба. — Но иногда требуется и добавка.

Калле не стал притворяться, что не понял намека, и потер руки над своим угощением, как старомодный оптовый торговец у «шведского стола» в городском отеле.

— Единственное, чего не хватает, так это рюмочки, — добродушно заметил он. — Но такой кнопки на жилете не полагается в приличном полицейском заведении. Так что довольствуйся более слабой алкогольной альтернативой.

Кусок не лез мне в горло. Сладкая горчица не делала еду более аппетитной. Но я понимал Калле. У него не было ни времени, ни средств сидеть в кабаке и развлекать меня. Подождем, пока дело будет завершено. Тогда ему придется компенсировать отсутствие кулинарных способностей.

— Ну как дела? — спросил я, счищая приторный огуречный салат с холодного картофельного пюре. На вкус оно напоминало увлажненный хлопок.

— Мы перетряхнули весь дом до мелочей. Все комнаты, шкафы и полки. Похоже, что это самоубийство. Если убийца не вылетел через вентиляцию. Ждем результатов вскрытия, только чтобы узнать, сколько этой гадости она влила в себя и этим ли зельем был отравлен Густав.

— Ты выудил что-нибудь из Уллы Нильманн?

— Ничего особенного. Она сидела наверху и смотрела телевизор. Потом легла и читала. Услышала шум в саду и вышла на лестницу. Остальное ты знаешь. Она увидела тебя у дома Сесилии, сбегала за ключом, а дальше — ты же там был.

— Больше ничего?

— Ах да, она слышала звук машины за четверть часа до этого или около того. Машина на полном ходу двигалась к лесу за домом. Наверное, ты слышал эту же.

— А Сесилия? Что она сказала о ней?

Прежде чем ответить, Калле прожевал, вытер горчицу с верхней губы новой бумажной салфеткой, достав ее из ящика стола.

— Действительно, кое-что. Отец Сесилии работал в областном управлении, но страдал алкоголизмом, и Густав его выгнал. Не сам, естественно, но решение принимал он. Это довольно трагичная история: ее отец не пережил стыда — оказаться уволенным в таком маленьком городе, как Эребру. Он, кажется, был членом областного апелляционного суда. Он повесился на чердаке. Нашла его Сесилия. Жуткий шок для пятнадцатилетней девочки. Потом Густав, вероятно испытывая угрызения совести, помог матери с пенсией. У того не хватало выслуги лет, чтобы получить полную пенсию, или из-за его увольнения. Не знаю точно. Девочке он тоже помог какой-то стипендией.

— Должно быть, она испытывала к нему двойственное чувство.

— То есть?

— Нетрудно вычислить. С одной стороны, она видела в Густаве убийцу своего отца, по крайней мере косвенного, с другой — он был для семьи доброй феей, которая помогла в трудную минуту. А кроме того, их связывало дело.

Калле уставился на меня поверх края пластикового стакана.

— Значит, ты хочешь сказать, что у нее была причина убить Густава? И намекаешь на то, что оставленное ею письмо связано с его убийством? И в наказание она приняла тот же яд, каким отравила Густава?

— Я этого не сказал и не намекал ни на что. Я стараюсь лишь прокрутить все факты, чтобы найти объяснение. Мне все-таки по-прежнему кажется, что что-то не вяжется. Молодые красивые девушки не принимают цианистый калий с лилией в руках только потому, что их бросили любовники. Должно быть что-то другое за всем этим. Сесилия знала слишком много о содержании мемуаров, или убийца полагал так? И поэтому ее нужно было убрать?

— Я так не думаю, — сказал он медленно. — По крайней мере если верить Улле. Она рассказывала, что Сесилия была смертельно влюблена в Густава, как собачонка бегала за ним, не могла оторвать от него глаз. Как и все мужчины, Нильманн сначала был польщен. Подтянулся и подумал, что хватка его еще осталась. Потом он явно стал тяготиться. Он стеснялся, пытался объяснить ей, что все кончено, что он не в силах терпеть такую ситуацию. Госпожа Нильманн говорила даже, что он поставил Сесилии ультиматум. Либо она прекращает «побуждать его», как сказала Улла, либо прекращает работать на него.

— Ну и что? Она же осталась работать?

— Как всегда, пришли к компромиссу. Сесилия поняла, что не может рассчитывать на будущее с почти семидесятилетним мужчиной, который по возрасту годится ей и в отцы и в деды. И получила право остаться, ведь книга была в стадии завершения. Не было никакого повода, чтобы вышвыривать ее всего за несколько месяцев до сдачи рукописи в издательство.

— Как мало мы знаем о людях, — заметил я и положил остатки своего скромного обеда в корзинку для бумаг. — Все эти рассуждения можно перевернуть и сказать: Сесилия не могла питать более глубоких чувств только потому, что Сесилия была молода. В ее жизни это была всепоглощающая страсть. А Густав все отрубил, это ее подкосило и подтолкнуло на убийство и самоубийство. Кроме причины подвернулся и случай. Прожив год у Нильманнов, она усвоила их привычки, знала, что летними вечерами в беседке он обычно пил кофе с абрикосовым ликером, знала, что перед тем, как идти к нему, Улла часто смотрела телевизионные новости. Она легко могла проскользнуть в кладовку в тот день и приготовить бутылку с ядом. Да, не забудь, что она знала, где находился ключ от сейфа и что там хранились капсулы с цианистым калием.