Давай поговорим!

14

– Это не Валерий Борисович, а Виталий Борисович, – сказала Вероника.

– Близнец?

– Именно так.

– А почему ты его боишься?

– А ты его видел?

– И что?

– Он зануда.

Леонид пожал плечами.

– По-моему, он просто хорошо одет.

– Зануда, педант и любит учить жить.

– Это, конечно, недостаток.

Вероника мельком глянула на пассажира – не иронически ли он это сказал. Нет, кажется, всерьез.

– Дядя Виталик у нас журналист-международник. В Лондоне торчит. Может, сейчас и не в Лондоне. Я и не знала, что он приехал. Если бы он меня увидел, я бы от него два часа не отделалась. Усадил бы, распрашивать начал, а когда бы о смерти отца узнал, тут уж… В общем, мне не хочется, чтобы он лез в это дело. Кроме того, есть и еще одна причина прятаться от него за широкие спины сторожей.

– Какая?

– Должок.

– Большой?

– Триста фунтов.

– Не похоже, чтобы человек такого типа мог столько дать в долг.

«Форд» свернул с Тверского бульвара на улицу Горького.

– Я придумала серьезный повод, сказала, что мне денежки нужны на лечение.

– Обманула?

– Конечно.

– Но как бы он определил это? Могла же сказать, вот, смотрите, жива-здорова. Вылечилась, мол.

– У меня такая болезнь, что опытному человеку сразу видно, что не вылечилась. А может, и не лечилась.

– Что же это за болезнь?

– Стоп. И так слишком далеко заехали.

– Ладно, останови.

Вероника машину не остановила и повернула направо, к Манежу.

– Я выразилась фигурально.

– Тем не менее нам нужно выяснить отношения.

– Что?! Какие такие отношения?

Леонид смущенно потрогал ус.

– Я выразился неловко. Просто хотел сказать, что неплохо бы нам определиться с тем, что делать дальше.

– А что определяться, будем кататься. Я знаю еще одно место, где можно найти нашего неуловимого Валерия Борисовича, но туда еще ехать рано. Совсем рано. Время надо убивать. Вдвоем его убивать легче, правильно?

– Правильно.

– Ты мне пока расскажешь что-нибудь о себе. А то мы уже вон сколько разъезжаем вместе, и все обо мне, о моих родственниках, о моих делах. Перекос.

– У меня отец не академик и его не убивали.

– Да, если до сих пор не академик, то вряд ли теперь уже станет. А вот что до второго…

Леонид демонстративно кашлянул.

– Обиделся? Зря-я. Ты вообще меня неправильно воспринимаешь. Психованная, поверхностная, эгоистка. Отца не столько любила, сколько доила. А вот любила. Иногда настоящее чувство маскируется. И правильно делает. Над настоящим чувством ведь часто издеваются. Вот и хочется спрятать его, оградить, иногда даже грубостью.

– Это значит, когда мне хамит продавщица, она в меня влюблена?

– Не притворяйся, что ты ничего не понял. У меня есть хороший один знакомый по институту. У его отца рак горла, так этот мой знакомый зовет его «раковая шейка». Казалось бы, цинично. Казалось бы, но поверь, отца он по-настоящему любит и уважает, почку бы ему отдал, если бы у него был рак почки.

– Н-да.

– А иногда бывает так, что отцу уже не поможешь, но можно еще помочь кое-кому другому.

– Кому это?

Вероника резко перестроилась из одного ряда в другой.

– Опять я о себе. Теперь будешь отвечать на мои вопросы. Откуда родом?

– Из Сибири.

– Ты же белорус.

– Не все белорусы живут в Белоруссии. Некоторые уехали в другие части страны. Часть не по своей воле.

– Типа сталинизм, то-се.

– Да, то-се. Родился в Сибири, а в Москву приехал с Могилевщины.

– Какая богатая, какая детальная информация. Может, тогда хотя бы расскажешь, откуда у тебя сыщицкий нюх? Так прямо хвать след и идешь по нему!

Леонид засмеялся.

– Кое-что досталось мне с генами.

– Что, предки чекистами были?

– Скорее партизанами.

– Ах, да, я же с детства помню: «Партизаны, сосны и…».

– И туман. Мы, Филины…

– Филины?

– В Белоруссии много таких фамилий: Крот, Ерш… Так вот, мы, Филины, семья большая, еще с довоенного времени о нас на Могилевщине было слыхать. У меня семь дедов со стороны отца. Во время войны все мои деды и дядья, конечно же, партизанили. И очень по этой части отличились. Так вот, случился однажды во время оккупации такой эпизод. Ранили одного из дедушек моих, Мечислава. Опасно, в живот. Срочно нужна была операция. Но чтобы скрытно по партизанским территориям добраться до госпиталя, нужно было бы петлять дня два. А это смертный приговор раненому. И тогда другой мой дед решил так. Положил раненого на телегу и рванул прямиком, открыто, через деревни, где стояли полицайские гарнизоны. Расчет был на то, что Филина не тронут. Война войною, немцы немцами, а вот с Филинами лучше не связываться. И что же, полицаи сделали вид, что ничего не заметили. Не знаю, объяснил ли я тебе что-нибудь.

– Да, в общем, не слишком много. Ну, партизаны…

– Так вот сейчас я что делаю – партизаню! Причем кругом туман, погуще, чем в песне.

– Значит, ты не веришь мне.

– Не понимаю.

– Я же сказала, что убил Шевяков. Перестань морщиться и ус оставь свой. Мотив же у него был, и он сам сказал, что собирается вернуться на дачу. Подозрительно.

– Знаешь, если посмотреть на эту ситуацию внимательно, то все, буквально все выглядит подозрительным.

– Слова.

– Почему слова? Подозрительно, что твой дядя Виталий Борисович так внезапно, без предупреждения приехал в Москву из-за пределов. Он знал о работах отца?

– В общих чертах.

– Человек грамотный, он не мог не понимать их ценность. Навел среди западных издателей справки, сколько это может стоить. Оказалось очень много, Советский Союз там сейчас бешено популярен. Связался с братом и…

– Дурак, они не разговаривают уже лет пятнадцать. Дядя Виталя презирает дядю Валеру, а дядя Валера в ответ его еще больше презирает.

– Тогда хочешь еще один подозрительный момент?

Вероника поощрительно промычала в ответ, одновременно склоняясь над баранкой, чтобы лучше разглядеть огни светофора.

– Хозяин дома по улице Крузенштерна, дом девять.

Сказанное было так неожиданно для хозяйки, что даже ее машина заглохла.

– При чем здесь хозяин дома по улице Крузенштерна?

– А он носит тельняшку.

– Ну и что?!

– А то, что твоего отца убили кортиком.

– В Москве, наверно, миллион мужиков носит тельняшки.

– Во-первых, в Перелыгино живет народу значительно меньше миллиона, кроме того, не ко всем носящим тельняшку на следующий день после убийства Модеста Анатольевича Петухова заезжает дочь убитого. И покидает его со скандалом.

– Так ты, значит… партизанил за мной?

– Я вообще партизанил по округе. Зашел на квартиру к Валерию Борисовичу, не застал его там, а застал какую-то старушку, она чистила картошку.

– Какая там может быть старушка?

– Такая седая, черт ее знает. Потом, когда шел обратно, случайно, но в известном смысле и не случайно, увидел, как ты…

– И ты решил, что это мой любовник-моряк, которого я подговорила зарезать моего отца. А тот обязательно по-моряцки, с кортиком. Это даже не дичь, это…

– Вот именно что дичь. Но такая же дичь – подозревать в убийстве Женю Шевякова.

Вероника сняла руки с баранки и сделала ими движение, как будто что-то отбрасывала от себя. Видимо, свою версию.

– А, ладно, как хочешь.

– Кроме того, я успел проверить, что это не он.

– Это когда же?

– В Доме журналистов.

– По телефону?

– Да.

Водительница захохотала. Хрипло, как застарелый курильщик.

– Верю. Верю полностью и до конца. Я слышала этот разговор и могу присягнуть, что после такого разговора не может быть никаких сомнений в том, что Женя Шевяков должен быть признан невиновным.

Леонид ничего не сказал в ответ.

Некоторое время ехали молча.

Но быстро.

По виду зданий, мелькавших за окнами, можно было сказать, что далеко уже не центр.

– Что, сейчас опять потребуешь, чтобы я остановилась?

– Я не обиделся, а задумался.

– У тебя это выглядит одинаково.

– Не знал.

– Тогда, может, скажешь, кому звонил из Домжура?

– Мише Лямурчику, Михаилу Юрьевичу, специалисту по французской литературе восемнадцатого века, а разговаривал с его женой Валенциной. У меня к тебе тоже есть вопрос.

– Спрашивай свой вопрос.

– Этот матрос действительно твой любовник?

– Тебе это важно знать как партизану или как мужчине?

– Не хочешь говорить, но это сейчас и не важно.

– А что важно?

– Где мы сейчас находимся?

– По-моему, где-то на Профсоюзной.

– Не может быть!

– Почему?

– Потому что это как раз то, что нам нужно.