Давай поговорим!

3

Это был очень странный ужин.

Во-первых, потому, что он не начинался в течение часа после того как был полностью накрыт. Сначала Модест Анатольевич удалился от стола вместе со своим фатоватым родственником и они о чем-то разговаривали в кабинете. Разговаривали на повышенных тонах. Нам, сидящим на веранде, был слышен только гул голосов, а Марусе на кухне по силам было, я думаю, различить и некоторые слова. Валерий Борисович вернулся из кабинета удовлетворенный. Он не удалился, как обычно, с матерно-сакраментальными угрозами, а уверенно уселся, собираясь как следует поужинать. Самолично откупорил бутылку домашней смородиновой водки, поданной к ужину, и налил себе половину чайной чашки. Предложил Барсукову и американцу. Мне, конечно же, нет, зная, что это бесполезно. Барсуков отказался по непонятной причине, а Фил потому что как раз устремлялся в кабинет к Модесту Анатольевичу.

– Ну и черт с вами, – сказал Валерий Борисович и выпил сам. Обычно я с интересом любуюсь фантастической гримасой, что охватывает его физиономию сразу вслед за выпиванием водки. Но тут мое внимание отвлек Барсуков. Увидев решительный и непосредственный ход американца, он привстал на своих коротеньких ножках и страшно побледнел. Это было видно даже в желтоватом неярком свете единственной лампочки, освещавшей веранду, даже сквозь распушенные бакенбарды. Он выглядел как человек, который с ужасом говорит себе – я опоздал! Чем его могла так уж испугать выходка этого малахольного Фила, какого такого он разглядел в нем соперника?!

Я почувствовал, что у меня холодеет под ложечкой. Неприятно осознавать, что ты не все понимаешь в происходящем. Все время, пока американец находился наверху, за столом стояло полнейшее молчание. Я смотрел в плохо начищенный бок самовара, пытаясь выловить взглядом свое отражение.

Барсуков скрипел плетеным креслом и беззвучно шевелил губами.

Валерий Борисович откинулся на спинку своего кресла и почти беззвучно бредил. Кажется, он был счастлив в эти мгновения.

Маруся была тиха и безмятежна. По крайней мере, внешне. На меня она смотрела со спокойным доверием, тихая моя краса. А я задавал себе жесткие вопросы. Прав ли я, пребывая в уверенности, что все происходящее вокруг никоим образом не касается моего великого умысла? Может, я что-нибудь упустил, может быть, кто-то хитроумный напал на наш след, и все эти гости суть не случайные люди со своими мелкими и случайными целями, а конкуренты. Не мелкие помехи, а главные препятствия.

Нет, в это я не верил и вопрос этот задал себе скорее для порядка и для острастки. Чтобы быть в форме, надо поддерживать форму. Уверившись в собственной неуязвимости, становишься уязвим.

Я улыбнулся Марусе.

Вскоре появились Модест Анатольевич с Филом. По их лицам нельзя было понять, договорились ли они о чем-нибудь. Барсуков пожирал их глазами. Они уселись на разных краях стола. И тут застолье разом как-то оживилось. Маруся вскочила и начала хлопотать. Валерий Борисович проснулся и стал совращать Фила насчет выпить. А на ступеньках появился новый сторож с двухлитровой алюминиевой кастрюлькой «бульбачкы» и шматком сала. Он хотел таким образом поучаствовать в общем застолье. Не помню, чтобы его кто-нибудь приглашал. Может, это у белорусских академиков принято столоваться вместе со сторожами, на высокомерной Московии такого завода нет. Да, наш сторож человек не столько светский, сколько советский. Думается, работящий наш Леня ориентировался на рассказы аспиранта Шевякова о своем житье-бытье на этой даче. Но тот стал относительно своим лишь потому, что некогда был однокурсником Вероники, а такие привилегии по наследству не передаются.

Ну, академики у нас люди воспитанные, никто и глазом не повел, подношенья от сторожки были деликатно кооптированы в общий ужин.

Американец, словно подыгрывая белорусу, прямо-таки набросился на картошку, а Валерий Борисович шумно обрадовался салу, как будто надеялся почерпнуть из него сырье для своих пьяных сальностей.

Маруся сумела мгновенно разогреть блинчики и питье Модеста Анатольевича. Академик одарил ее драгоценно блеснувшим взглядом. Девушка грамотно потупилась и с милой неловкостью одернула фартук. Маруся, Марусечка, настоящая покорная дочь. Ни крупицы косметики, улыбка сестры милосердия. «А у нас светлых глаз нет приказу подымать». Даже очень стараясь быть незаметной, она все равно оказывалась в центре внимания. Понимаю, хотя и не извиняю этого гада Шевякова. Хороша, ангелица! Несомненно, Модест Анатольевич счастлив, что Маруся появилась в его доме, возможно, даже более счастлив, чем можно было предположить. А собственно, чего я жду? Ведь ситуация, если посмотреть на нее трезво и спокойно, полностью созрела. В чем она может стать лучше? Каких еще дополнительных сигналов и свидетельств я жду?! Не надо бояться действовать. Надо бояться упустить момент.

Валерий Борисович, Фил и Леня как раз дернули по стаканчику. Смородиновая еще не докатилась до желудка американца, а он уже опять полез со своим косноязычным политическим трепом. Он говорил с жаром, можно было подумать, что его в самом деле волнует будущее СССР и народов, его населяющих. Мысль была у него, собственно, одна, и мысль-то ничтожная. Он желал, чтобы наша громадная родина, на собственной шкуре изведавшая все прелести социализма, нашла бы в себе силы не соблазниться фальшивым капиталистическим пряником и выбрала новый, другой, ТРЕТИЙ путь.

Модест Анатольевич отмалчивался. И правильно. Дискутировать на предложенном уровне не имело смысла. Барсуков время от времени проверял состояние бакенбардов и жег непрошеного оратора тусклым огнем своих глаз. Иногда он переводил взгляд на академика, и огонь этот становился горячее.

Валерий Борисович охотно ринулся в политбата-лию. Смородиновая придала его голосу рыкливости, и он в ответ на каждую невнятную инвективу Фила заявлял:

– Ерррунда, рррродной!

Американец был неутомим. Он подходил к теме то с одной, то с другой стороны, приводил никому не известные исторические примеры, цитировал ничего не значащие цифры, припоминал невыговариваемые имена, все было тщетно. По его словам выходило, что Америка, имея всего пять процентов мирового населения, потребляет двадцать пять процентов мировых ресурсов. «Это ест пропаст». СССР, имея тоже примерно пять процентов населения, производит двадцать процентов всех мировых отходов. «Это ест пропаст». Нужен «третий пут».

– Третий пут, третий пут – капут! – заявил вдруг утомленный однообразием разговора Валерий Борисович.

Фил неожиданно побледнел.

– Не-ет, – страстно пропел он, – капитализмус капут, социализмус капут. Третий пут-о! – Он показал большой палец правой руки.

И тут подал голос Модест Анатольевич. Неожиданно и от этого особенно веско.

– Но если не капитализмус, как вы изволите выражаться, не социализмус, тогда что остается – национализмус?

Фил задохнулся, попытался что-то сказать, не смог, поискал рукой на столе, нашел стакан, Валерий Борисович ловко плеснул туда водки. Американец глотнул, горло у него перехватило. Из глаз потекли детские слезы. Надо было понимать, что «национализмус» его очень напугал.

В образовавшейся паузе слово взял Барсуков.

– Это идиотская глупость думать, что есть какое-то почти равное противостояние: мы и Запад. Мы всегда тащились Западу вослед, еще со времен допетровских, при Петре это стало официально признано. И сейчас тащимся. Нет параллельных курсов, есть движение след в след. Как бы мы ни хорохорились, ни дурили, а всю уже проделанную Западом дороженьку пройдем до последнего фута и дюйма.

– Да это какие-то «Московские новости»! – выпучил глаза Валерий Борисович.

– Да, «Московские новости» – это моя любимая газета, – со злобным достоинством ответил Барсуков. – А «Огонек» – любимый журнал.

Пьяный спорщик не успел ответить, заговорила фигура совсем уж неуместная – сторож Леня.

– Ладно, мы сильно отстаем от развитых капиталистических стран, но, может быть, это и хорошо. Как утверждает наш американский гость, капиталистический путь – это путь к пропасти. Не разумнее ли при таких перспективах быть в хвосте колонны, а не в голове?

Мысль, может быть, и не лишенная оригинальности, но какая-то уж слишком белорусская.

Барсуков поморщился.

– Игра мыслей, игра слов, все у нас и кончается игрою слов, и мы ею, бедные, и сыты. А ведь все просто, примеры прямо вокруг и под ногами. Возьмите хотя бы заказ этот нынешний, который Вероника привезла. Ведь это же дичь! Человек с мировым именем, академик на семидесятом году существования государства получает паек от своего правительства. Банку шпротов и пачку индийского чая. Да я, собственно, и не про заказ.

– Но если вы не про заказ, то про что? – сухо поинтересовался Модест Анатольевич.

Я думал, что таежный выходец собьется, смутится, но нет.

– Я про свободу. Вы возьмите хоть футбол этот недавний!

Валерий Борисович вдруг зарычал, как раненый, и схватился руками за небритое лицо. Он был страстный болельщик, а сборная страны на последнем чемпионате мира в Италии провалилась так бездарно, что нельзя было не зарычать.

– Футбол-это не игра всего лишь. Футбол-это концентрированное выражение национальной самобытности и национальной культуры в наиболее ощутимой, непосредственной форме. Что нам продемонстрировала наша сборная в Италии? Что мы никогда не победим.

– Но почему? – всхлипнул сквозь прижатые к лицу ладони Валерий Борисович.

– Потому что за команды наших соперников играют свободные люди, а за нас крепостные. Крепостное право у нас не отменили в 1861 году. У нас только объявили об его отмене. Оно у нас сохраняется. До сих пор любой председатель колхоза, любой командир батальона, директор шахты, заведующий кафедрой – барин, Троекуров.

– Мысль не только не слишком глубокая, но и не слишком патриотическая. – Модест Анатольевич отхлебнул отвара.

– Патриотизм – последнее прибежище негодяя! – рубанул Барсуков.

– Патриотизмус есть красиво.

– Кто же вам сказал такую глупость? – Академик резко поставил кружку на стол.

Не сразу стало понятно, к кому относится вопрос, но Барсуков решил принять его на свой счет. Да, кажется, сжигает корабли. Его тайная миссия на пету-ховской даче провалилась. Высокомерным движением освежив свои баки, он заявил:

– Это слова Льва Николаевича Толстого.

Модест Анатольевич зевнул и даже на несколько мгновений закрыл свои запавшие от голода глаза. Неужели заснет, мелькнула у меня дурацкая мысль. Но академик не заснул.

– Вот типичный пример либералистского мышления.

– Что это такое – «либералистское мышление»? – оскалил мелкие зубы Барсуков, кажется, он готовился порвать в клочья аргументацию академика.

– Заметьте себе, не либеральное, для меня либерализм не ругательство, а либералистское.

– Да что же, что же это такое?!

– Это смесь самовлюбленной неграмотности, тупой религиозной веры в прогресс, неудержимого стремления повторять заклинания из некоего нелепого набора. Вроде того, что «демократия никуда не годится, но лучше нее все равно ничего нет».