Давай поговорим!

Меня слегка расстроило другое: мне было бы выгоднее, чтобы Оленька продолжала считаться ангелом или по крайней мере она сбросила бы свою маску по моей команде, так сказать. Но, как выясняется, невозможно предусмотреть все, и даже в моих глазах картина слегка приукрашена.

А литератор оказался ненаблюдателен. Я случайно приоткрыл перед ним дверку в стене лабиринта, а он благополучно протопал мимо. Он продолжает думать, что мною в моих психологических разысканиях руководит прекраснодушное, как доктор Айболит, чувство, и оно оскорблено открывшейся картиной разгула плоти и изворотливостью интеллекта, вставшего на защиту этого разгула.

— На самом деле, Илюша, это довольно распространенная ситуация. Расставание с одним из комплексов юности. Ведь как нас учили! Лиза, Наташа и тому подобное, как с них брать пример, они же неземные существа. Даже Федор Михалыч, описывая самые страшные извивы женской души, в конце концов их оправдывал: за весь девятнадцатый век нет ни одного отрицательного женского персонажа. — Он опять встал, и мы опять покатились по нежно загибающейся вокруг пруда дорожке, сквозь нежный воздух заката. Все было, как в лучшие времена: пруд, закат, разговоры о литературе. — Женщина — священная корова русской литературы, и когда ты сталкиваешься на коммунальной кухне с монстром в бигудях, с ночной смены, в грязном халате, с полным ртом матерщины, попадаешь в тупик: или врет великая русская, или это существо не женщина.

— Мне нравится ваша реакция. Вас действительно заботит мое отношение к женщинам?

— То есть?

— Вы явно смягчаете удар, как будто меня должна до глубины души потрясти картина интимной жизни Оленьки Брюхановой. У нас речь о другом, о том, что вы не убивали.

— Это верно.

— Мурка, например, когда мы дошли до этого места, для начала взвизгнула от облегчения, но тут же задалась вопросом: кто?

— Мне было важнее узнать, что не я.

— А что вам проку, что я это знаю, ведь я не следователь.

— Все равно как-то спокойнее. В какой-то момент у меня появилось ощущение, что все против меня, неприятное, я вам скажу, ощущение.

Быстро темнело, к пруду вышли собаки из окрестных домов, они обнюхивали землю, траву, деревья, словно отыскивали следы только что исчезнувшего солнца. Огромный лебедь, терпеливо позировавший трем живописцам, вдруг догадался, что малюют они не его величество, а портал одного из достопримечательных зданий, и раздраженно хлестнул крыльями по отяжелевшей воде и прошел несколько метров на цыпочках.

— Так кто же все-таки? — не выдержал Платон Сергеич.

А я как раз представлял себе объяснение Фиры с Равилем и представить не мог. Несмотря на огромный опыт, накопленный моим слухом в изучении нашей квартиры, я очень редко с уверенностью мог сказать, что означают грюканье, цоканье, свист и треск, доносящиеся из-за занавесок. Вот сейчас у них на столе, а может, и не на столе лежит, мутно поблескивая (пистолеты всегда поблескивают так), пистолет, выпустивший пулю в сердце Матвея Брюханова. Что при этом делает Равиль? Молча ходит вокруг и теребит ус? Нет, ус в такой ситуации теребил бы хохол. Сидит, схватившись за голову? Нет, за голову хватаются итальянцы. Нервно курит? Он не курит. Что делает Равиль? И что делает Фира? Явно не причитает, не прижимает ладонь ко рту, не трет платком глаза.

— Я с уверенностью могу сказать, что ваш пистолет сейчас находится у Равиля. Не верите мне, спросите у него сами и последите за реакцией.

— Зачем это мне нужно? Я не хочу, как можете догадаться, иметь к этой истории никакого отношения.

— Но это невозможно, пистолет, как ни крутите, ваш.

— Опять двадцать пять. Марина не убивала, я не убивал. Варвара была на дежурстве, остается Равиль… Вы к этому подводите? А по тону слышно, что и не Равиль, стало быть, опять все сначала. Может, все-таки Мариночка? А Фире Матвей, к вашему сведению, накануне отвесил пару хороших оплеух…

— Вы стали бы из-за этого убивать?

— Но Равиль мог пойти разбираться, Брюханов из куражу достал пистолет. Свалка, выстрел. А у меня на всю квартиру орал магнитофон.

— Мы уже говорили об этом.

— Да, Илюша, вроде бы логично — непредумышленное убийство. Но тогда бы он постарался избавиться от пистолета. Какая-то ерунда, честное слово…

— Вы, похоже, не в курсе, что в квартире в эту ночь был еще один человек.

Скорость передвижения моего кресла снизилась, как будто часть сил Платон Сергеич перебросил в мозг. Сейчас он со страшной силой выворачивает слова моему намеку, чтобы добиться от него истинного смысла. Он уже успел усвоить, что сегодня я ничего не говорю зря. Наконец, кажется, пришел к определенной мысли.

— Послушайте, мужчина, — в голосе искусственный смешок, — не хотите ли вы навлечь подозрение на себя?

— Зачем? Вы бы все равно мне не поверили. Я прикован к своему коню, и вы отлично знаете, насколько прикован. Я имел в виду Владика, он провел ночь в комнате Марины.

— Это такой в очках, поганенький?

— Мне он тоже не понравился.

— Но ему-то зачем?

— Возможно, ревность, она могла его довести до решительных шагов.

— Ревность к Матвею?

— Как будто вы ничего не замечали.

— Нет, кое-что я замечал… Трудно было не заметить. И вы считаете, что это была всего лишь верхушка айсберга, да?

— Наоборот, там было очень даже горячо.

Проигнорировав мою неудачную попытку скаламбурить, Платон Сергеич без предупреждения разорвал кольцо нашей прогулки и покатил меня в сторону от пруда. Вот так всегда: решения о том, что прогулку пора сворачивать, всегда принимаю не я. Несколько раз я просто ради отстаивания своих прав начинал капризничать, проситься домой после первого же круга. Но потом понял, что это зря, в смысле свободы передвижения я навсегда останусь на уровне домашней собаки, тут их отношение ко мне изменить было нельзя. И потом, я слишком любил пруд.

Платон уже подкатывал меня к подъезду. Все же интересно было узнать, с чего это он вдруг так сорвался? С одной стороны, эта реакция меня радовала, с другой — я не мог в точности определить, чем именно она вызвана, и это меня огорчало. А задумал наверняка, потому что с такой решительностью несется для того, чтобы осуществить задуманное. И пусть несется. Он еще не знает, что у меня для него имеется и еще один сюрприз и он будет ему преподнесен в последний момент. Перед самой входной дверью.

Мы полязгали дверью лифта, и, когда кабина со стрекотом ползла вверх, я подумал о том, что ее натужный взлет символизирует рост напряжения в наших отношениях. И жалобный электрический свет под ее гадким потолком тоже… тоже что-то символизирует, но додумать я не успел. Мне нужно было таким образом изогнуться, чтобы естественно выронить на пол…

— Что это, Илюша?

Эспандер откатился метра на полтора и, сделав несколько затухающих вращений, остался лежать на светлом кафеле пола.

— Подайте, Платон Сергеич, это у меня выпало.

Он медленно присел над резиновым бубликом, медленно взял его двумя пальцами и передал мне. Я с трудом удержался от соблазна продемонстрировать работу кисти. Чувство меры, чувство меры! Я не смотрел в его сторону, но по тому, как он медленно возвращается к исполнению своих дружеских обязанностей, было понятно — сработало. Думай, писатель, думай. Неужели ничего не приходит в голову? Что значит этот эспандер в руках неподвижного калеки?

Дверь квартиры, со своим обычным гулом и полязгиванием, распахнулась. Не знаю почему, но меня всегда восхищал въезд в нашу общую пещеру. Что-то затхло-величественное, пыльно-значительное было в этом пасмурном провале. Мне кажется, что люди должны находиться на определенном расстоянии друг от друга, если их насильно сблизить, вот как в нашей пещере, то они начинают действовать друг на друга окисляюще. Вот откуда этот общий запах, эта прокисшая жизнь.

Варвара, оказавшаяся дома, спросила, буду ли я есть. Я проголодался, что было фактом, достойным внимания. Большая, надо думать, милость природы заключалась в этом моем равнодушии к еде. Человек, которому регулярно подают жесткую яичницу Варвариного приготовления, вполне мог бы рассчитывать на получение статуса беженца в США. Варвара была тоже равнодушна к еде, единственное, в чем прямо проявлялось наше с ней родство. Не будь меня, она прекратила бы готовить совсем. Этот бессмысленный аскетизм к ней шел, но меня необходимость жить под его эгидой раздражала.

«Поговорив» о еде, мы с тетушкой выполнили дневную программу общения. Для меня родственник — это человек, с которым не о чем говорить. Иногда, но раньше, несколько лет назад, на меня находила внезапная оторопь: почему эта чужая неприятная женщина живет со мной в одной комнате, возится с моим судном, надевает мне штаны, возит меня вокруг озера? Она не испытывает ко мне никаких чувств. Она на меня не похожа, она храпит по ночам, может, ее храп отучил меня спать, как ее готовка — есть. Меня не интересует ее мнение ни по одному поводу. Например, сейчас мне неинтересно знать, кого она считает убийцей Брюханова. Кто эта женщина? Эти мгновения непосредственного, натурального, что ли, восприятия меня пугали. Как приступы страха смерти. Благо что такие состояния никогда не бывают продолжительными. Острота тает, все предметы сливаются со своими привычными значениями.

Временами мне казалось, что пространство между нами заполнено слабым раствором вражды. Но все равно это взаимное молчание меня устраивало.

Слабый стук в дверь. Незнакомый стук. Так могла постучать Фира. Она, кстати, так никогда и не заходила в мою комнату. Но скорей всего это Владик, вытребованный по телефону своей возлюбленной. Судя по всему, они успели с Мариночкой поговорить. Владик вошел решительно, всем организмом косясь в сторону Варвары, грубо ласкающей внутренность холодильника. Что-то там у нее примерзло.

Современный тип маменькиного сынка, спортивный, с приличной расчетливостью во взоре и в отличном вареном костюме. Все умеет: кататься на горных лыжах и на водных, умеет костер на ветру разжечь в турпоходе, балакает по-английски, водит машину, если надо, отциклюет пол, но так и мечтает попасть под каблук. Не уверен, есть ли у него алиби, Мариночка сможет подтвердить под присягой, что он не покидал ее кровати. Он на нее сейчас злится: «Втянула, лимита…» Дедушка — академик, впереди какая-нибудь заграница, лучше не иметь никаких пятен в биографии. Отдел кадров не будет разбираться: ты убил или тебя убили. Воображаю, как Мариночка пересказала ему наш разговор и как он похолодел, понимая, что все обстоятельства поворачиваются против него.

Молчание затягивается. Варвара если и чувствует, что ее присутствие стесняет мальчика, но никакой деликатности проявлять не собирается. Придется тебе, дружок, объясняться в стесненных условиях. Собственно, он не может себя считать в претензии. Это не я хотел с ним говорить, это он, понимая, что очевидных причин объясняться нет, нестерпимо хочет мне что-то доказать. Посмотрим, как он выйдет из этого тупика. Еще и при Варваре.

— Я ничего не хочу сказать, — хрипло заговорил он, и я любил его в этот момент за то невольное наслаждение, которое он мне доставил своим волнением. — Но я хотел бы знать, — и после некоторой паузы, — но вы, конечно, извините.