Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание

«Суматры» были ужасным бедствием для лагеря в Чанги. Ветер срывал крыши с бараков, в которых жили военнопленные, и тогда от ливня не было никакого спасения. Койки, одежда пропитывались водой. И после того как прекращался дождь и стихал ветер, лагерь походил на гигантское болото — вода стояла, переполненная влагой земля отказывалась ее принимать. Измученные недоеданием, малярией и дизентерией военнопленные выползали на солнце сушиться. После каждого такого купания несколько человек, истощенных болезнями, умирали. Особенно широко распространилась дизентерия. Когда военнопленные предложили своими руками навести чистоту вокруг лагеря и заикнулись насчет медикаментов, помощник коменданта капитан Фуруя рассмеялся им в лицо. Он приказал каждому военнопленному ежедневно убивать по двадцать мух. Убитых мух следовало каждое утро демонстрировать дежурному сержанту. Не выполнивший норму, пообещал Фуруя, будет лишен питания. Он стоял широко расставив ноги, рука на мече, разговаривал, не скрывая презрения к британским офицерам, обратившимся к нему с просьбой.

В первый год существования лагеря Фуруя руководил массовыми экзекуциями. Расстрелов он не любил: провинившимся военнопленным отрубали голову или их закалывали штыками. Залитые кровью головы Фуруя приказал развешивать на проволочном ограждении вокруг лагеря. В начале 1944-го Фуруя произвели в капитаны и назначили помощником коменданта лагеря. Он проводил еженедельные обыски в офицерских бараках — когда он находил припрятанную еду, то приказывал тут же скормить ее собакам, которых повсюду водил с собой. Но предметом его поисков было отнюдь не съестное. Дважды за всю историю лагеря военнопленные из невесть где найденных деталей собирали простейшие радиоприемники. Офицеры хранили их в куче тряпья под кроватью. Оба раза, обнаружив радиоприемники, Фуруя приходил в ярость; тех, кто прятал приемники, ждала мучительная смерть. Как считали военнопленные, более всего Фуруя бесился из-за того, что британские офицеры узнают о положении на фронтах, а оно складывалось не в пользу Японии. Фуруя не хотел, чтобы известия о поражении императорской армии и флота поддерживали моральный дух военнопленных.

Смерть от дизентерии он считал вполне подходящим концом для обитателей лагеря Чанги, о чем и сообщил пришедшим к нему офицерам: британскому майору, который, судя по болтавшейся на нем форме, был когда-то плотного сложения, австралийскому капитану и американскому лейтенанту-летчику — просто доходягам. Однако американец посмел нагло возразить Фуруя.

— В Сингапуре не было малярии до прихода японцев. Да и дизентерия, — во всяком случае, среди белых — не относилась к числу распространенных заболеваний. Если вы разрешите нам почистить территорию, мухи исчезнут.

— Я не вижу особой необходимости в заботе о здоровье военнопленных. Пожалуй, наоборот: империя заинтересована в том, чтобы вас осталось как можно меньше. Вас слишком много сдалось в плен, мы не ожидали, что на нас свалится такая обуза. Вы трусы и животные, и обращаться с вами надо как с трусами и животными.

Фуруя повернулся и ушел.

Он и не предполагал, что его слова больно заденут одного из стоявших перед ним офицеров и тем самым повлекут за собой цепочку событий, которым суждено было продолжиться через много лет после войны…

Лейтенант Мэтью Стоукер, вернувшись к себе в барак, отозвал в сторону второго американского летчика — Митчелла. Тот неохотно оторвался от дела: вместе с соседом они очищали кровать от клопов.

— Ну что? — равнодушно спросил Митчелл. Он с самого начала не верил в то, что обращение к японцам даст какой-то результат. Сам он ничем не болел и, хотя сильно похудел, чувствовал себя вполне уверенно.

— Эта сволочь сказала, что мы трусы, — сквозь зубы выдавил Стоукер. — И самое ужасное состоит в том, что ему нечего возразить.

— Брось, — отмахнулся Митчелл. Разговоры на эту тему велись в офицерских бараках Чанги все годы и изрядно ему надоели. Митчелл предпочитал размышления на более практичные темы: о том, где и как раздобыть съестное. По этой части бывший летчик оказался непревзойденным мастером. Он немного подкармливал Мэтью Стоукера. Не столько из человеколюбия и дружеских чувств, сколько из элементарного расчета. В лагере необходимо было иметь друзей — оставшийся в одиночестве погибал. В честности Стоукера Митчелл был уверен.

— Мне нужна твоя помощь, — так же горячо продолжал Стоукер. Митчелл насторожился. — Вернее, твой Сонода может нам помочь.

Сонода — из охраны лагеря — был единственным посредником между пленными и внешним миром. Он обменивал съестное на часы, обручальные кольца, серебряные портсигары. У большинства пленных сохранилась хоть какая-нибудь ценность, но Сонода предпочитал не рисковать: он имел дело только с Митчеллом, через которого получал вещи и передавал еду. Митчелл получал от обеих сторон определенный процент и был всегда сыт. Те, кто был вынужден прибегнуть к его услугам, ненавидели его, но Митчелл не обращал на это внимание. В лагере называли его «Крыса», но и это нисколько не беспокоило его. Он был доволен тем, что у него есть шанс выжить, а что может быть важнее?

— Зачем тебе Сонода?

— Я решил бежать, — тихо сказал Стоукер. — Надо доказать японцам, что мы не трусы.

Разговор Патрика Стоукера с Цюй Линем японцам удалось прослушать почти полностью. Если Стоукер действительно работает на ЦРУ, решили японцы, в таком случае американцы пытаются надавить на стойкого противника сближения Сингапура с Соединенными Штатами. Фуруя тем не менее не собирался мешать Стоукеру. Уход Цюй Линя из политики японцы могли только приветствовать.

Фуруя подогнал свою машину к самому зданию парламента, где в этот момент продолжалась беседа Цюй Линя с Патриком Стоукером. Фуруя медленно прошелся по стоянке, отыскивая автомобиль американца. В «крайслере» Стоукера на заднем сиденье расположился какой-то человек в темном костюме. Фуруя замер: неужели это тот самый Сонода?

Фуруя рванул на себя дверцу и вполголоса сказал по-японски:

— Сонода-сан, я хотел бы поговорить с вами.

— Знаете, почему я не выставил вас за дверь? — вдруг спросил Стоукера Цюй Лин.

— Скандал не в ваших интересах.

— Неужели вы до сих пор не поняли, что ваши так называемые разоблачения меня нисколько не пугают? — удивился Цюй Лин. — Вы слишком прямолинейны, этот недостаток свойственен людям вашей профессии. Я, кстати, сразу сообразил, что вы пришли ко мне не по собственной инициативе…

Но вы действительно потеряли здесь отца; когда вы говорили о своих чувствах к нему, я почувствовал искренность и боль. И самое удивительное для меня самого — я ощущаю какую-то вину перед вами. Я в самом деле не причастен к тому, что творили здесь японцы, но в чем-то я виновен…

— В Сингапуре нашлось немало людей, которые с радостью встретили японцев, считая их освободителями, — настолько велика была ненависть к британским колонизаторам. Сингапурцы надеялись с помощью японцев добиться независимости и создания самостоятельного государства. Сотрудники министерства по делам Восточной Азии создали в Сингапуре органы «самоуправления» — консультативные советы, состоявшие из сингапурцев, появились отряды «добровольческой армии».

— Японцы утверждали, что заботятся об азиатском единстве. Они намеревались создать общеазиатскую систему образования, отдавая, в отличие от англичан, предпочтение не академическим предметам, а воспитанию характера, профессионально-технической и физической подготовке. Коммерцию, финансы, коммуникации и промышленность Сингапура японцы пытались подчинить своей военной машине. Сингапурские судостроительные верфи перешли к концерну «Мицубиси». В городе расположился объединенный нефтяной комитет армии и флота, который контролировал поставки горючего в Японию; отсюда выходили танкерные конвои, здесь же заправлялись подводные лодки.

Умелые дельцы, спекулировавшие на «черном рынке», стремительно обогащались, сингапурский доллар быстро обесценился; эти бумажки японский Банк развития стран Южных морей печатал в неограниченном количестве. На «военные деньги» купить было нечего. Сингапур всегда зависел от импорта продовольствия и предметов первой необходимости. С началом войны импорт прекратился, а то, что оставалось, забирали японцы. Для большинства сингапурцев военные годы были временем страха и голода…

А у меня было пятеро братьев и сестер, — продолжал Цюй Дин. — До войны отец работал в газете, которую японцы закрыли. Семья существовала только благодаря тому, что я получал у японцев… Кто осудит меня за то, что я служил им ради своей семьи, не делая никому ничего плохого?

— Боюсь, что найдутся моралисты, которые сумеют вам возразить, — заметил Стоукер. — Вы служили врагам своего народа.

От уличных лотков пахнуло ароматом китайских блюд с отчетливым преобладанием запаха арахисового масла, жареной свинины и специй.

— Может быть, что-нибудь съедим? — предложил Фуруя. — Жаль, что мы встретились с вами здесь, а не в Японии. Я бы пригласил вас в хороший рётэй. Возле здания парламента в Токио есть несколько таких заведений с национальной кухней. Представляю, как вы скучаете по нашей еде! Японцу нужно есть пищу предков.

Сонода хотел сказать, что его предки вряд ли когда могли хотя бы попробовать те роскошные блюда, которые токийские рестораны высшего класса предлагают посетителям, что сам он до войны считанное число раз ел мясо, но промолчал. Он покорно следовал за Фуруя, с опаской поглядывая на его круглое лицо, постоянно расплывавшееся в улыбке, обнажавшей здоровые, без изъяна зубы.

За сорок с лишним лет Сонода отвык говорить на родном языке, слова с трудом оживали в его памяти. В первые минуты он вообще не мог ничего вымолвить, лишь молча кивал. Он неуверенно подчинился Фуруя, который заставил его выйти из машины американца и куда-то повел. «Что он хочет от меня?» — тяжело соображал Сонода.

В марте 1942 года он попал в Сингапур и провел здесь всю войну. Ему повезло — в боях он не участвовал, служил в хозяйственном взводе при комендатуре лагеря Чанги. Одаренный от природы хорошим музыкальным слухом, он быстро выучился говорить по-китайски и по-малайски, мог объясниться и с индусом, сдружился с местными жителями и даже в самые трудные времена, когда солдатский паек совсем оскудел, не имел оснований жаловаться на тяготы армейской жизни.

Новые знакомые охотно меняли еду на золотые и серебряные вещи, которые приносил Сонода из лагеря. Но Сонода отдавал не все, что получал от пленных; кое-что предусмотрительно оставлял себе и к концу войны накопил некоторый капитальчик, и не в обесценившихся сингапурских долларах, а в более устойчивой валюте: золотых кольцах и часах, серебряных цепочках и портсигарах…

Веселый и доброжелательный, Сонода пришелся по душе старшей дочери одного богатого сингапурца. Когда стало известно, что война проиграна и императорская армия возвращается домой, они убедили Сонода остаться.

— Япония разрушена, — говорила ему девушка. — Американцы сбросили какую-то новую бомбу. Отцу говорили, что там у вас голод, нечего есть, поля заброшены. Еще неизвестно, что с вами сделают американцы. Может быть, они засадят тебя в тюрьму или убьют. Зачем тебе возвращаться? Твои, наверное, умерли от голода или погибли под бомбами…