На поверхности

— Да, это так, — мягко согласилась она. — Но ведь ты собираешься получить стипендию?

Я снова кивнул.

— Если ничего не изменится в ближайшие пару лет. — Угроза травмы преследовала всех спортсменов.

Теодозия нахмурилась, затем пожала плечами.

— Ты горгер, я никогда тебя не пойму.

Я склонил голову набок.

— Горгер? Меня по-всякому называли, но так никогда. (Прим.: горгер — сленговое слово, у американских цыган обозначает человека, который не является цыганом, «не цыган»).

Теодозия снова пожала плечами, и это движение привлекло внимание к ее ключицам. Никогда не знал, что ключицы могут быть сексуальными — до сегодняшнего дня.

— Справедливости ради стоит заметить, что я не та, кто будет осуждать.

Я нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Я цыганка.

Ну, это объяснило цвет ее кожи. И, как ни странно, мне пришла в голову мысль, что, возможно, именно поэтому она смогла почувствовать, каким на самом деле мудаком был Каин.

Цыгане видели будущее, не так ли? Читали по картам? Верили в вещи, которые большинство людей считали безумными?

— Семья — это все для моего народа. Даже я не могу забыть это правило.

— Думаю, тебе нужно начать с самого начала.

— Горгер — это тот, кто не цыган. Например, ты. Твоя семья. Я не понимаю вашей логики, потому что в моем мире мы сделаем все для своей семьи. — Печаль мелькнула на ее лице. — Даже бросим все, что нам знакомо, чтобы спасти кого-то от статуса изгоя.

Я сделал вывод, что именно ей угрожали изгнанием. Эти горькие слова заставили меня спросить:

— Почему ты могла оказаться изгоем?

Теодозия облизнула губы.

— Это длинная история.

— У меня есть как минимум два часа до того, как нужно будет появиться в школе.

— И ты собираешься потратить на мой рассказ все сто двадцать минут, не так ли? А что насчет душа? И сборов в школу? Я не заметила, чтобы твоя школа находилась рядом с моей.

— Нет, но ты можешь поведать сокращенную версию.

— В моем наследии нет ничего сокращенного. — Тея улыбнулась, и мне понравилось, что сделала ее улыбка — превратила орехово-коричневый цвет ее глаз в янтарный. — Моя семья жила по простому набору правил. Они спрашивали себя, было ли что-то чистым — узо, или нечистым — махриме. — Втянув воздух, она резко выдохнула. — Мой отец умер, упав с лошади. Мама, решив, что не может жить без него, покончила с собой. Это тяжкий грех. Моя бабушка, зная, что меня сочтут махриме из-за того, что мать испортила мне жизнь, и зная, что я буду изгоем среди наших людей, уехала. Она привезла меня сюда. Мы жили вместе до тех пор, пока она не умерла, а затем я попала в систему.

Я выпучил удивленно раскрыл глаза. Какая-то часть меня хотела спросить, не шутит ли она, но понимал, что нет.

Это было реально.

Это была ее жизнь.

— Почему тебя винили в том, что сделала твоя мать? — Я изо всех сил пытался понять, что она имела в виду. Разве это была вина Теи, что ее родители покончили с собой?

— Наши грехи ложатся на всю семью, и ее члены — махриме, нечисты. — Теодозия безразлично пожала плечами, словно это неважно, хотя по теням в ее глазах я понял, что это значило все. — Мама сделала меня нечистой. Да и в любом случае женщин считают таковыми. Особенно ниже талии. — Она фыркнула. — Короче говоря, от некоторых грехов можно очиститься, но от этого нельзя. А если меня нельзя очистить, я должна стать изгоем, потому что ни один мужчина не женится на мне. Ни один мужчина не захочет иметь жену-махриме. Это принесет невезение.

— Ты просто взорвала мой мозг.

— Я же говорила тебе, что это длинная история, — хрипло ответила Теодозия, сгорбившись.

Я покачал головой.

— Но подожди, как ты можешь называть мою семью странной, когда твоя…

— Моя бабушка отказалась от всего ради меня. Она оставила друзей, чтобы дать мне шанс на новую жизнь. Оставила нашу культуру позади, и она…

Когда ее слова оборвались, я мягко спросил:

— Она что?

— Мы не доверяем врачам. Мы определенно не доверяем больницам. — Теодозия вздернула подбородок. — Бабушка заболела. Но ради меня она пошла лечиться, потому что не хотела расставаться со мной. Вот что семья делает друг для друга. Она не заставляет экономить каждый цент без надобности. Тебе повезло родиться в богатстве. Почему бы не поделиться им с тобой? Его родители не смогут взять с собой, когда умрут.

— Я думаю, это должно привить нам чувство трудовой этики. — Я поморщился. — Не могу сказать, что это не работает. Знание того, что наше высшее образование зависит напрямую от нас, заставляет нас делать то, чего мы могли бы не делать, если бы все сложилось иначе.

— Разве ты не плавал бы?

— Возможно, нет. — На секунду я ушел под воду. Затем, когда вода сняла зуд от хлора, что означало, что мне нужно принять душ, я пробормотал: — Для удовольствия — конечно, но не для участия в соревнованиях. Я начинаю волноваться. Вот почему…

— Что почему?

— Почему Каин всегда меня опережает. Он акула. Я же…

— Дельфин?

У меня вырвался смех.

— Ага. Я хорошо с этим справляюсь. Дельфины могут отражать нападение акул, не так ли? Мне нравится эта идея.

— Каин очень хищный, — согласилась Теодозия и вздрогнула. — Он мне не нравится.

Музыка для моих ушей.

Прочистив горло, я пробормотал:

— Мне тоже. Но он чертовски хороший пловец, и, как я уже говорил, у него сердце акулы, когда дело доходит до соревнований.

— Что бы ты делал вместо плавания? — спросила Тея, склонив голову набок. — Я имею в виду, если бы ты не плавал.

— Моя семья хочет, чтобы мы поступили в колледж.

— Да, твоя семья. А чего хочешь ты?

Я скривился.

— Это глупо.

— Нет ничего глупого, если это то, чего ты хочешь. Если это сделает тебя счастливым.

Не знаю почему, но ее вопрос заставил почувствовать себя обнаженным. Было труднее, чем следовало бы признать:

— Я люблю чинить вещи. — Черт, почему у меня было такое чувство, будто я признался, что у меня фут-фетиш или что-то подобное? (Прим.: фут-фетишизм — сексуальное влечение к ступням).

— Какие вещи?

— Вещи. Просто… вещи. — Я ссутулил плечи от смущения, и, откашлявшись, быстро сменил тему. — А теперь мы можем остаться здесь до конца утра или тебе хочется чего-нибудь съесть? — Из того немногого, что рассказала Теодозия, а также из состояния центра, в котором она плавала, я понимал, что у нее мало денег, поэтому на всякий случай добавил: — Я угощаю?

— Если хочешь, — небрежно ответила Тея, но я не обиделся.

Мне понравилось, как она поглядела мне в лицо, а потом быстро отвела взгляд, когда увидела, что я на нее смотрю.

Теперь, когда я немного знал о ее прошлом, сегодня вечером займусь поиском информации о народности рома. Их традициях, их обычаях. Даже если Тея больше не воспитывалась так, возможно, это объяснит ее энергетику, которая притягивала меня к ней. Возможно, это позволит понять, кем была Теодозия и почему она была такой.

Спустя пятнадцать минут, выйдя из бассейна и приняв душ — это был самый быстрый душ, который я когда-либо принимал, потому что я хотел провести больше времени с Теей, а не терять его под гребаным душем, — мы встретились в кофейне в Центре, которая только что открылась.

Я привык, что восторженный услужливый персонал предлагал мне на завтрак смузи и протеиновые коктейли. Пытаясь уговорить меня потратить тридцать долларов на первую еду дня.

Здесь же? Это были зевающие, безразличные официанты, и мне повезло получить банан и кофе.

— На следующий день рождения я получу машину.

Теодозия села, поставив перед собой поднос с чаем и яблоком, и приподняла бровь.

— Здорово.

Мои губы дернулись.

— Я не имел в виду то, как это прозвучало.

— Нет? А что ты имел в виду?

— Я имел в виду, что смогу отвезти нас куда угодно.

Она нахмурилась.

— Адам, ты почти меня не знаешь.

Я прищурился.

— Мы оба знаем, что это ложь. Я не понимаю, что, черт возьми, между нами происходит, и, честно говоря, не хочу понимать, но, проклятье, я не собираюсь…

— Не собираешься что? — нажала она, когда я замолчал.

Теодозия вздрогнула от удивления, когда я резко дернулся вперед и схватил ее руку, крепко сжав пальцами, но сразу успокоилась.

— Это странно, но хорошо, — выдохнул я. — Ладно, это совсем не романтично.

Смех Теи сказал мне правду — она была согласна. Искренне.

— Да, это не так. Но я знаю, что ты имеешь в виду.

— Знаешь?

От облегчения я едва не упал со стула.

— Знаю. — Улыбка Теодозии была слабой, а взгляд, как ни странно, был направлен не на меня, а казалось, скользил вокруг меня. Над головой, сбоку. Что бы она ни видела, она улыбалась и, ревнуя, я повернулся, пытаясь понять, на кого она смотрит. Но кофейня была пуста. Даже скучающий официант куда-то пропал.

— В чем дело? — спросил я хрипло.

— Ты счастлив, — просто сказала она.

Я моргнул. Она не ошибалась.

Я был счастлив.

Теодозия потянулась к своему яблоку и откусила его, другая ее рука сжалась вокруг моей. В ее движениях была оживленность, своего рода нетерпеливое подпрыгивание, заставившее меня понять, что она тоже счастлива.

И это было как вишенка на торте.