На поверхности

Глава 19

Тея

Тогда

Мне было восемнадцать, когда я вернулась домой.

Ну, дом в понятии того места, где я родилась и откуда меня забрала бабушка после смерти мамы. Но для меня Форт-Уэрт всегда был тем, что я считала своей базой.(Прим. перев.: Форт-Уэрт — город в северо-центральной части штата Техас).

Даже если меня больше некому было встречать.

Сейчас, в преддверии предстоящих встреч, которые должны были обеспечить мне успешное будущее, я решила отклониться от заданного направления и посмотреть, каково это — снова оказаться здесь.

Возможно, увидеть несколько достопримечательностей, которые могут вызвать какие-нибудь воспоминания о счастливых временах, проведенных с моей бабушкой.

Я не очень хорошо помнила своих родителей и искренне думала, что неосознанно пыталась их забыть. Отчего мне было очень грустно. Однако то, что я запомнила, было по большей части их ссорами, поэтому я решила, что мой мозг пытался оградить меня от суровых реалий брака моих родителей.

Не то, чтобы я хотела сорвать эту завесу, вероятно, мне просто нужно было восстановить связи. С самой собой.

Жизнь с Рамсденами оказалась лучше, чем я могла себе представить. Анна по большей части оставляла меня одну, Роберт появлялся дома каждый день к обеду — Дженис призналась, что такого раньше не было — и мы часто говорили с ним о моем будущем. Полагаю, мой потенциал достаточно взволновал его, чтобы держаться рядом, и я не возражала — он был интересен, и он интересовался мной.

Мы не были с ним особо близки. Не так, как с Дженис и Питером, но я проводила много времени с Робертом, который, как мне казалось, был хорошим человеком. Единственное, в чем ему не повезло, это то, что он женился не на том человеке.

Что касается Анны, то я не доверяла ей.

Она тяжело перенесла арест Каина, но я полагала, что тот ущерб, который он нанес репутации семьи, причинил ей гораздо больше вреда.

Ее предвыборная кампания оказалась провальной, и она стала посмешищем на выборах, но Анна уже создала группу поддержки, пытаясь вернуться к власти на следующих выборах.

Я никогда не встречала никого более решительного, чем она, и было легко увидеть, от кого ее дети унаследовали эту особую черту.

С Робертом мы были ближе. Ему было не наплевать на меня, и хотя с Питером и Дженис я чувствовала себя семьей, с Робертом я начала ощущать то же самое.

Конечно, скоро я покину дом, поступив в Стэнфорд, в который получила приглашение.

По большей части я была рада. Настало время уйти от теней прошлого, пора создать новые воспоминания, проложить путь, который приведет меня в светлое будущее.

Но сначала я хотела заняться своей историей. Разобраться с тем, что сделало меня мной.

Если я правильно помнила, то возле церкви был разбит целый цыганский лагерь. Там проживало много людей, некоторые в фургонах, некоторые в стационарных домах.

В проживании на одном месте у меня было не так много опыта, как у других цыган, потому что из-за папиной работы мы всегда передвигались по стране, но я помнила это по времени, проведенному с бабушкой.

Подойдя ближе, я увидела блики солнца, отражающиеся в окнах передвижных домов, поднимающаяся пыль над которыми создавала своеобразную иллюзию.

Бланш Сэттлмент был небольшим городком пришлых. Здесь проживало более двадцати тысяч цыган, некоторые из них, такие как я, были романичалами, другие — влаксами-католиками. Они были самым обширным меньшинством в этой области и обосновались здесь около ста лет назад. Половина кладбища была заполнена цыганами, я помнила это по дням, проведенным с бабушкой.

Мы были заинтересованы мёртвыми не меньше, чем живыми. Я легко вспоминала, как она говорила о моих родителях — словно они находились в другой комнате, а не в загробной жизни. Это происходило легко и непосредственно, будь то просьба у моей матери дать бабушке сил, когда я ее утомляла, или вопрос папе, почему его нет рядом тогда, когда нужно было что-то починить.

Уголки моих губ поднялись вверх при этом воспоминании.

Было странно снова оказаться здесь, в тех местах, которые я помнила. Как, например, видавшая виды церковь романичал, белая вагонка которой выглядела, мягко говоря, потрепанной. Особенно по сравнению с находящимся напротив храмом влаксов, имеющим высокую башню и такие белые стены, что у меня заболели глаза. Церкви были воротами в мой мир.

Дорога была потрескавшейся, а тротуар обшарпанным. Ряды раскидистых деревьев тянулись вдоль улиц, а в воздухе вокруг меня танцевали пылинки, пока я шла к тому месту, где когда-то был мой дом.

Когда-то давным-давно я взяла бы с собой Адама, но теперь мы были словно незнакомцы. Незнакомцы, которые даже не смотрели друг на друга.

За два года мы перекинулись с ним, возможно, парой слов. Я пережила два болезненных Дня Благодарения, видя, как Мария вешается на него, в основном игнорируя своего ребенка. Я полагала, что она пытается заставить меня ревновать.

Это работало.

Рождество было не лучше, но было мило видеть, как Фредди открывает подарки, которыми его осыпала Анна. Я никогда не видел ничего подобного, как в то первое Рождество Фредди.

Спустившись вниз, я зашла в гостиную, в которой накануне установили новогоднюю елку, и оказалась словно в каком-то фильме.

Двухмесячный ребенок за один день получил больше подарков, чем я за всю свою жизнь.

Пол был заставлен коробками и подарочными пакетами, что вызвало у Марии полный восторг. И это заставило Анну улыбнуться.

Фредди и Мария были единственными людьми, которые были способны на это.

Честно говоря, я тоже больше не улыбалась. Особенно рядом с Адамом.

Мои плечи опускались от мыслей о нем, мыслей, которые часто вторгались в мой разум и втягивали меня в трясину страданий, на преодоление которой могли уйти дни.

У меня не было на это времени.

Черт, ни у кого не было времени находиться постоянно в депрессии.

Да, это никому не шло на пользу, и, честно говоря, это была одна из причин, по которой я была здесь.

Мне нужно было увидеть прошлое моей матери, нужно было понять, знает ли кто-нибудь, почему она сделала то, что сделала.

Возможно, со мной никто не будет разговаривать. Бабушка постоянно повторяла, что из-за греха мамы мы стали изгоями, но я все же надеялась, что кто-нибудь сможет мне все объяснить.

Если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом…

Это было одной из любимых поговорок бабушки.

Подул холодный ветер, вынудивший меня застегнуть молнию на толстовке до самого верха и надеть капюшон.

Такси высадило меня не в том месте, но я поняла это только тогда, когда пошла по улице.

Это был красивый городок, и меня переполняла гордость за то, что несмотря на то, что у моего народа, может быть, была не самая лучшая репутация, они, несомненно, заботились о своих домах.

Возможно, это не было похоже на квартал, в котором я жила в данный момент, возможно, эти дома не были особняками с восемью спальнями, утопающими в роскошных садах, но для кого-то они были замками, и они были чистыми. Конечно, дорога нуждалась в ремонте, но, черт возьми, это была вина местного органа самоуправления, а не моего народа.

Проходя через ворота, я увидела пожилую женщину, сидящую на деревянной террасе, а на столе рядом с ней стоял чайный поднос. Было такое чувство, что она ждала меня, хотя определенно не могла этого сделать. Боже, я до конца не была уверена, приеду ли сюда, но посещение этого района было возможностью, которую я не могла упустить.

Иногда казалось, что удача сопровождает меня, даже если я этого не чувствовала.

Стоянка домов-фургонов казалась мертвой. Вокруг не было ни единой души за исключением этой одинокой женщины, и я понимала, что если кто-то и знает о моем прошлом, так это старшее поколение.

Меня не было здесь больше десяти лет, моя бабушка давно умерла. Только те, с кем она дружила, будут помнить ее.

По крайней мере, я надеялась, что это будет так.

В любом другом месте мира десять лет считалось бы слишком долгим периодом времени, но здесь, в этом связанном тесными узами сообществе ничего не забывалось.

В том числе, был ли кто-либо изгоем или нет.

Это означало, что долгая память была палкой о двух концах.

Потому что, если они не забыли, то и не простили.

Без колебаний и раздумий над тем, что сказать, я пошла к ее дому, надеясь на то, что женщина не прогонит меня.

В ту же секунду, как только я это сделала, то увидела это. Почуяла это.

Боже, прошло так много времени с тех пор, как я чувствовала невыносимый смрад смерти. Даже лежа в больнице после инцидента я не слышала его, но теперь ощущала. Смерть была здесь.

Запах плыл над террасой, на которой сидела женщина, сливаясь с запахом дерева. Он поглотил висевший в воздухе аромат свежескошенной травы и слабый запах бензина, доносившийся от дороги.

Женщина сидела, немного ссутулившись, ее лицо было покрыто морщинами, но серые глаза до сих пор оставались ясными. Ее кожа была бронзового оттенка, возможно, немного темнее, чем моя, а черно платье, висевшее на фигуре, заставляло ее выглядеть так, будто она, возможно, недавно сильно похудела, что подтверждало мою первоначальную оценку — она была больна. Неизлечимо.

Ее волосы были покрыты платком, а в ушах поблескивали креольские серьги, качнувшиеся, когда она склонила голову набок, с интересом наблюдая за моим приближением.

Подойдя к ее участку, узкому пространству с маленькой аккуратной лужайкой, я остановился на границе между травой и дорогой.

— Ты дочь Никодимуса.

Мои глаза удивленно раскрылись от этого заявления, а губы слегка задрожали, потому что, честно говоря, я так давно не слышала имя отца, что даже не ожидала его услышать. Имя бабушки? Конечно. Но отца?

У меня были странные воспоминания о нем, не совсем хорошие, но это заявление заставило меня вздрогнуть.

У меня было прошлое.

История.

И женщина была моей связью с ней.

Возможно, единственной связью.

Я так давно, так чертовски давно ни с кем не была связана, что это был кульминационный момент в моей жизни.

Я была чьей-то дочерью. Как долго я была просто порядковым номером.

Здесь я была ребенком Никодимуса.

— Я давно не слышала его имени, — облизнув губы, сказала я ей правду.

Она пожала плечами.

— Прошло много времени с тех пор, как Господь забрал его. — Ее губы поджались, образовав вокруг рта сотню крошечных морщинок. — Аллегрия умерла?

У меня перехватило горло. Боже, если мое сердце забилось от имени папы, то от бабушкиного?

Слезы, наполнившие мои глаза, стали жечь их так сильно, что у меня не осталось другого выбора, кроме как поднять руки и закрыть лицо.

Мы были эмоциональным народом, не стеснявшимся слез, были ли они от горя или радости — я помнила это о своем сообществе, несмотря на то, что долгое время была отстранена от него, — но я не выросла цыганкой. Меня учили скрывать свои эмоции. Тем не менее, я не могла контролировать эти слезы, никак не могла.

Женщина цокнула, выражая досаду.

— Она забирала в себя слишком много, чтобы прожить долго. Но я знаю, что она не хотела оставлять тебя, дитя. — Она откашлялась. — Ты Теодозия, не так ли?