Волчья ягода

— Ничего себе! Если еще всяких соплячек от горшка два вершка спрашивать! Молоко на губах не обсохло, а туда же…

Зорка уныло побрела прочь. Кто это тут думал, что хуже быть уже не может?

Кстати, когда ее отсюда выгонят? Сегодня? Завтра? Одежду-то хоть отдадут? А вещи? И в каком состоянии эта самая одежда — после аварии-то? Хуже этого халата? И насколько?

В палату Зорка вошла на негнущихся ногах. Почти вползла. Побитой собакой. Вика и ее друзья плясали бы от радости. Вместе с «бакланами».

— Девонька, — окликнула доселе молчавшая бабуля. — Будь ласточкой, позови этих. Тут опять той бедолаге капельницу менять пора.

— И лучше поторопись, — поджала губы дама. — Таким, как ты, конечно, плевать, что из-за тебя погибнет человек, но всё же…

Что ей сделала молодежь? Орет под окнами? Устраивает пляски с бубнами этажом выше? Или родные дети — «неблагодарные уроды и эгоисты»? На самом деле или только в ее воображении?

Вернуться. В ординаторскую… К тем.

А и вернуться!

Можно еще к медсестрам на пост.

А вот нет!

Какого черта?! Какого черта именно Зорку обвиняют направо и налево? Какого черта это делает каждый первый, знакомый с ней всего пару-тройку минут? Что у нее такое написано на безвольном лбу, что чертов каждый первый…

Коридор лег под ноги бархатной дорожкой. А Зорка прошагала королевой. С гордо поднятой головой. Еще бы каблуки — стучать! Погромче.

Дверь открылась сразу. Может, скоро и начнут запираться изнутри, но пока не додумались. Плохо с ней знакомы. Надо было у ее согорожан спросить. Бывших.

— Это еще кто? — знакомый тон на сей раз уже не вогнал в страх. Привыкаешь ко всему.

— Это я — из поколения «пепси», наглая, паршиво одетая и с необсохшим молоком, — усмехнулась Зорина. Им обоим. — Во-первых, в палате Љ3 пациентке пора снимать капельницу, о чём ваш персонал вечно забывает. А во-вторых — надеюсь, когда-нибудь ваших родственников вполне устроят российские психушки и детские дома. Когда они туда попадут.

Развернулась и вышла. Не слушая откликов. Наглой ее сегодня уже обозвали. Дальше можно делать что хочешь — хуже не будет. Теперь уже точно.

Вообще, на самом деле — как это здорово, когда тебя уже ненавидят! Какая потрясающая свобода дальнейших действий! И как Зорка сразу это не распробовала?

Дверь захлопнула сама. На сей раз — как следует. С чувством и с толком. Грохот напомнил ту — в зале суда.

Что ни делай — для окружающих всё равно будешь дрянью и стервой. Так не пора ли перестать на них оглядываться? И наконец-то полностью ответить их ожиданиям!

Впереди — не жизнь, а малина. Украсть Женьку и маму… где-то прятаться… сесть в тюрьму за похищение. Светлое будущее!

  «Я свободен. Наяву, а не во сне…»

  «Я один, я как ветер…» 3

Голова кружится…

Лечь к стене. Закрыть глаза. Может, хоть так представятся лето, солнце, синяя гладь реки, бусы из листа кувшинки, карие глаза Никиты… Смех, когда Зорка накинула ему на шею эти бусы. Когда брызгала водой… И вместе с ними смеялось солнце, и золотые лучи скользили по воде…

А потом вся радость исчезла. Стерлась залом суда, черной скамьей… сырой, залитой дождем, опустевшей деревней… равнодушно-высокомерными лицами медперсонала.

Остались лишь серая хмарь и пустота. В палате, за окном и в душе…

— Разлеглась тут! — присвистнул Женька. — Нет, видали эгоистку, а?

Брат прихромал в ее палату на костылях. И где взял? Там же, где Зорка — халат?

— Отстань. Я хочу умереть…

— Много хочешь — мало получишь! — разозлился он. — А обо мне ты забыла? Меня в детдом отправляют, помнишь? А я тут лежу с ногой и даже удрать не могу! Ты же старшая! Ты должна меня защищать! Ты же обещала…

Отчаяние захлестнуло серой беспросветью. Бессилием. Новой волной. Девятым валом.

— Я себя-то защитить не могу. Я… наверное, я просто не приспособлена для этой жизни. У меня ничего не получается…

— Во придумала! Она — не приспособлена, а подыхать из-за этого — мне?

— Мальчик, нельзя так говорить, — качает головой бабулька. Третья, прежде молчавшая.

— А подыхать — можно? — зло обернулся к ней Женька.

Та примолкла. А дама вновь неодобрительно поджала губы. Ну и черт с ней! Тем более — молчит. Вот так раз. Зорку заранее обвиняла во всём, а яростно орущего Женьку — нет? Кажется, братишка понял правду жизни куда раньше бестолковой сестрицы.

— Может, хватит себя жалеть, и вспомнишь и обо мне? Или хоть о маме? Я-то в детдоме, может, еще и выживу, а вот она в психушке… Там же черт-те что творится, Зор, там же — ад! Таких, как она, там голодом морят. Они под себя… Ты чё, газет в натуре не читаешь?

Девушка с тоской оглядела палату. Чужой город, чужая больница, всё чужое. Шестнадцатиэтажка за окном — отнюдь не самая высокая в городе. Серый двор, дома, дома, дома… Чужие люди, чужая жизнь. Здесь никто никому не нужен.

А дома вы были кому-то нужны? Кому? Бабе Фросе? Тете Маше? Вике? Может, старым друзьям?

Якобы лучший друг Женьки и провожать его не пришел. А братишка даже не заревел. Тогда. А вот что с ним будет в детдоме?..

Женькина сестра села, зябко обхватила руками колени. Надо жить дальше, надо спасать своих. Двое — это стая, а сейчас их даже больше. Просто… просто Зорка теперь — вожак. И надо справляться с новыми обязанностями. Через «не могу» и «не знаю как». Как-то.

— В общем, сеструха, я и мама — на твоей совести. А я попилил на уколы. Гадость — после них потом ни сесть, ни лечь. Но я же как-то терплю…

Мерный стук костылей — быстро же Женька научился — еще не отзвучал, когда решение было принято.

Зорка сжала кулаки.

Она должна. И сумеет.

Всё равно ведь выбора нет.