Кровь и туман

Глава 2

— Сегодня же праздник, — мягко, успокаивающе произносит Валентин.

Я слежу за тем, как с каждым моим движением кисти подвеска, состоящая из короткого имени, взмывает в воздух и опускается обратно мне в ладонь.

— Спасибо за открытку, кстати, — произношу я. — Очень мило.

— Не за что.

Пальцы сжимаются. Подвеска поймана в кулак.

— Слава, — Валентин придвигается чуть ближе. — Мы встречаемся уже третий раз, и всё, что ты делаешь — это молчишь в течение часа, заставляя меня разрываться в попытках найти тот самый вопрос, который ты от меня ждёшь.

Сегодня Валентин сидит рядом, а не напротив. Теперь это меньше напоминает сеанс у психотерапевта, и больше — встречу старых приятелей.

— Может, ты поможешь мне в этом?

— В чём?

— Направь меня. Я очень хочу что-то для тебя сделать, но не могу действовать вслепую.

Я хмыкаю. Забавно. Если бы я могла помочь кому-либо помочь себе, разве я бы стала ждать так долго?

— Раньше тебе хватало меня, — произносит Рис.

Он стоит у камина, оперевшись бедром на камин. Скрестил руки на груди. До этого разглядывал фотографии на полках, а сейчас сверлит меня внимательным взглядом.

— Мне сегодня восемнадцать исполняется, — говорю я, обращаясь к Валентину и игнорируя Риса. (У второго это вызывает лишь улыбку). — А сколько… — Пальцы сжимаются так сильно, что ногти больно впиваются в кожу. — Сколько было Марье?

— Шестнадцать, — отвечает Валентин, даже не удивляясь (или не показывая своё удивление?) моему вопросу.

— Шестнадцать, — повторяю я.

— Слава…

— Шестнадцать.

— Она умерла героем.

— Хотите сказать, что исход, где она жива, но является плохим человеком, гораздо хуже того, что мы имеем?

Валентин не отвечает. Сегодня, в отличие от двух предыдущих сеансов, я наверняка кажусь ему особо разговорчивой, и теперь он ждёт, что, быть может, я дам ему ещё больше информации, пока снова не решу заткнуться и обратить взгляд в пустоту.

— Тебе, дядь Валь, никогда не казалось, что причины смертей переоценивают? Умирающих от рака называют борцами. Умирающих от чужих рук — мучениками. Тех, кто приносит себя в жертву ради чужого спасения — героями. Но есть ли в этом смысл, если, как не назови, смерть — это конец?

Произнеся это, я бросаю быстрый взгляд на Риса. Он водит указательным пальцем по каменной кладке камина.

— А меня, после того, как ты пустила пулю мне в лоб, начали считать врагом народа, — по-детски обиженно произносит он.

— Посмертные почести являются данью уважения близким умершего, — отвечает Валентин. — Вопреки логике, ритуал прощания едва ли действительно касается самого почившего.

Я разжимаю ладонь и смотрю на подвеску. За пять прошедших дней я успела запечатлеть её образ в своей памяти настолько хорошо, что рискни кто-нибудь забрать её у меня, я бы с лёгкостью смогла описать всё, вплоть до тёмного пятнышка на букве «р».

— Ну да, — соглашаюсь. — Потому что ты никогда не услышишь, что говорят о тебе другие, когда вас разделяет крышка гроба и пара метров земли.

Надеваю подвеску на шею. У неё короткая цепочка, а потому, что бы я ни надела, за исключением одежды с высоким горлом, подвеску всегда видно. И я замечаю, как на меня смотрят те, кто успевает прочесть не принадлежащее мне имя, высеченное из золота.

Многие знали, что Марья хотела походить на меня. Я была кем-то вроде кумира для молодой защитницы, хотя сама предпочла бы стать для неё наставником, например. По крайней мере, звучало бы это не так пафосно.

— Тебе ведь не впервой терять знакомого человека, — произносит Валентин. — И ты знаешь, что потери — часть нашей профессии.

Я одариваю Валентина пренебрежительным прищуром.

— Это сейчас такая ужасная попытка меня успокоить?

— Нет, — Валентин качает головой. — Если я что-то и понял из наших встреч, так только то, что за успокоением ты пришла бы не ко мне, а к моим сыновьям. — Валентин снимает очки и прячет их в нагрудный карман пиджака. — Тебе не нужна жалость, полагаю, от неё ты уже успела порядком устать. Это, скорее, нечто вроде… пинка под зад.

— Вот спасибо!

— Не кипятись, дослушай, — Валентин ёрзает на месте. — Тебе нужна встряска. Если ты не забыла, я твой крёстный отец, и я знаю тебя с рождения. — По тому, какое положение Валентин принимает: разворачивается ко мне всем корпусом, кладёт одну руку на спинку дивана за моей спиной, — я понимаю, что стоит готовиться к очередной поучительной истории из прошлого. — Однажды после гулянки вы трое: ты и Иван с Даниилом, вернулись все перепачканные и промокшие. У Вани была разорвана куртка, а на плече красовался явный след чужой челюсти, и на наш вопрос вы лишь ответили, что убегали от бродячей собаки. Мы с Аней тогда как раз у вас дома были, так что ничто не помешало нам, посовещавшись, немного вас проверить. — Валентин скрывает улыбку за тем, что на секунду прикладывает большой палец к губам. — Не то, чтобы мы вам не доверяли, но было подозрение, что всё не так просто. Сама понимаешь, что у нас за город. К тому же, тот рыжий мальчишка, который крутился всё время вокруг тебя… Дима с Томой относились к этому спокойно, но я, знаешь, был научен никогда не доверять фейри. — При упоминании Кирилла моё сердце пропускает удар, но я быстро прихожу в себя. — Мы с твоими родителями засели в кухне и вызывали вас по одному, расспрашивая за закрытыми дверьми, пока Артур отвлекал двух других. Первым шёл Даня, и стоило только ему присесть на стул, как он сразу пустился в слёзы. Мы не поняли ни слова из того, что он сказал, но, похоже, это происшествие задело его за живое. В тот день я, пожалуй, впервые отчётливо понял, что он пойдёт по моим стопам и, как придёт время, выберет миротворческое направление. Потом был Ваня. Из того ни слова не удалось выдавить. Его рука уже была перемотана и обработана, а потому не приносила парню никаких хлопот, и он мог позволить себе утереть слёзы и сидеть, сверлить мать взглядом. — Валентин хлопает себя по груди. — Всегда обожал наблюдать за тем, как они делают это! В общем, Ваня оказался тем ещё партизаном. Пришлось отпустить без суда и следствия. А затем пришла ты, и мы уже не знали, чего ожидать.

Валентин замолкает.

— И что я сделала? — спрашиваю я.

— Рассказала правду.

— О, отлично, — разочарованная, я качаю головой. — Выходит, ко всему прочему я ещё и стукачка.

— Слава, ты рассказала правду, и благодаря этому мы нашли бродячего омегу. Это он укусил Ваню, а не собака. Конечно, ничего страшного не случилось бы, если бы ты промолчала, потому что только альфы могут обращать других в себе подобных, но кто знает, жизни скольких потенциальных жертв, не успевших убежать, как вы с близнецами, ты спасла? Ведь омеги часто теряют рассудок из-за отсутствия эмоциональной привязки к своим сородичам.

— И в чём мораль этой истории?

— Иногда самый храбрый поступок, который ты можешь совершить — это рассказать правду или попросить о помощи.

Я качаю головой:

— Всё равно не понимаю.

— Ты уже здесь, — Валентин машет рукой, указывая на меня и себя. — Это — твой первый шаг в правильном направлении. Осталось самое незначительное — довести дело до конца.

— Он умнее, чем мне сначала казался, — делится своим наблюдением Рис. — Ты бы его послушала.

Валентин не знает, в чём именно состоят мои проблемы. Он, возможно, думает, что это какая-то ерунда вроде неудачи на тренировках или трудностей в личной жизни. Или же теоретический страх смерти на войне, которую мы сейчас ведём. А может тени прошлого в лице близких, которых я уже потеряла.

Валентину кажется, что он видит меня насквозь, потому что он и представить себе не может, как глубоко на самом деле зарыт корень моих проблем.

— Я боюсь, — произношу я, и почему-то шёпотом.

— Чего? — обеспокоенно уточняет Валентин.

— Мои секреты касаются не только меня, и я не хочу, чтобы кто-то пострадал.

— Это очень благородно, — произносит Валентин без издёвки — он и правда это имеет в виду. — Только как долго ты сможешь держаться, ограждая других и принимая весь удар на себя?

Хороший вопрос. Я гляжу на Риса. Мне не нужно задавать ему вопрос вслух, чтобы получить ответ — Рис и так находится в моей голове.

— Шизофреники долго не живут, — говорит Рис, отходя от камина. Заводит руки за спину. Походка у него вальяжная, спокойная. Словно хозяин здесь именно он. Я сразу вспоминаю Авеля и то, как он вёл себя, когда мы с Беном пришли к нему в кабинет.

Всё-таки, между внуком и дедом было гораздо больше общего, чем они оба могли предполагать.

— Может, ты и прав, — признаю я.

Валентин удовлетворённо кивает, хотя я не уверена, к кому конкретно обращалась: к нему или к Рису.

— Итак, давай начнём всё сначала. — Валентин возвращает на нос очки. Откидывается на спинку дивана и снова принимает свою «рабочую» позу: нога на ногу, ладони, сцепленные в замок, ложатся на колено. — Ты хотела поговорить, и я здесь, чтобы выслушать тебя. * * *

После разговора с Валентином я чувствую себя выжатой сильнее, чем на любой тренировке или даже на поле боя. Мне не впервые за долгое время пришлось рассказывать кому-то о своих переживаниях, но именно этот разговор кажется мне самым значимым. Я подошла слишком близко к линии, которую можно назвать гранью. И хотя про возвращение из прошлого я не упоминала, и всего остального хватило, чтобы вывести из спокойного состояния даже такого профессионала, как Валентин.

Я видела, как дрогнули его плечи, стоило мне только замолчать. И как остекленел его взгляд, когда он спросил, вижу ли я Христофа и сейчас, а я ответила, что да.

Я поднимаюсь в комнату «Дельты» и застаю там одного Марселя. Что странно, предыдущие пять дней мы ни разу не пересеклись: то я бродила где-то, то, по возвращению, находила его кровать либо ещё пустующей, либо уже. Сейчас Марс возится в распахнутом настежь шкафу. Я притормаживаю в дверном проёме, пользуясь тем, что парень меня не замечает. Марсель руками скидывает одежду с полок шкафа, роняя её на пол. Затем поднимает, комкая, и толчками загоняет в стоящую в ногах спортивную сумку.

— Ты куда-то собираешься? — спрашиваю я.

Марсель пугается, не предвещая неожиданного гостя, и вздрагивает, роняя часть одежды мимо сумки.

— Переезжаешь в другую комнату?

— Ага, — бросает Марсель, как мне кажется, слишком грубо. — В ту, которая находится в квартире моей матери.

— В смысле?

— В том, что я не могу больше здесь оставаться.

Сказанное Марселем загоняет меня в тупик. Я пытаюсь подобрать слова, но вопросов слишком много, и всё, на что меня хватает — это произнести:

— Я не понимаю.

Расправившись с одеждой, Марсель достаёт из заднего кармана штанов мобильный телефон. Взмах рукой — и аппарат летит в мою сторону. Я едва успеваю среагировать, чтобы поймать его.

Не задавая вопросов, нажимаю на кнопку блокировки. Экран загорается, и на его заставке я вижу то, что разбивает моё сердце на тысячу осколков.

— Вы встречались? — спрашиваю я.

— Встречались, — с ухмылкой повторяет Марсель. — Мы были лучшими друзьями с самых пелёнок. Она подарила мне мой первый футбольный мяч и заставила записаться в школьную команду, тогда как мать ответила категорическим отказом, объясняя это моим надуманным талантом. Она кричала на меня так, что заставила бы даже самого Авеля её испугаться. — Я непонимающе клоню голову в сторону, но это не укрывается от Марса. Подняв сумку с пола и перенеся её на кровать, он продолжает: — Нет никого опаснее, чем слепо верующий в свою правоту человек.