Круглый стол на пятерых

Они сели на скамейку. К их ногам подбиралась тень от колокольни. Проходили старушки, глядели на них и не глядели. И они, эти двое, замечали прохожих и не замечали.

— Я не знал твою маму, и все же как будто знал…

— Ее в детстве звали Белкой. Мама Белка…

Он взял ее руку. Сейчас Николай не боялся показаться смешным. Почему Великанова не возвращается из церкви? Он не выпустит руку Тони до тех пор, пока жена не увидит, пока не догадается и не выкрикнет свои обидные слова, которых все равно не избежать.

— Я пришел сюда с женой, — произнес он спокойно, — она осматривает церковь.

Тоня сидела неподвижно. Ее немного лихорадило. Она высвободила руку из его рук и подумала, что Николай великодушен. Он добр и несчастлив. С него нельзя требовать даже его обычной рассудительности. В таких случаях рассудительность — удел женщин, которых научила жизнь.

— Я уеду, Коля…

Осталась одна сигарета. Час назад он припрятал ее до трудного разговора с женой. Ломая спички, закурил с жадностью. Усмехнулся — трудный разговор…

— Я ездила к Золотареву. А на обратном пути услыхала красивое название города — Инта. Тебе никогда не хотелось поехать в город с красивым названием?

— Тоня, послушай…

— Шахтерский городок, где-то у самого Полярного круга.

— Я люблю тебя, слышишь?

— Сейчас придет твоя жена.

Он докурил сигарету, бросил окурок под ноги.

— Я скажу и при ней.

Она закрыла лицо руками. И опять вздрогнули ее плечи. Он подвинулся к ней, осторожно дотронулся до ее локтя. Она опустила руки.

— Я пойду.

Николай взъерошил волосы. Глупые, опустошенные слова подкатывали к горлу. И он понимал — не надо этих слов. Глаза у Тони грустные и заплаканные. Просто нельзя, чтобы она снова плакала.

— Может, я чего-то не понимаю? — спросил Великанов.

Она встала и сделав несколько шагов, повернулась к нему.

— Я была у Золотарева. Кажется, ему очень плохо. А с женой ты помирись.

И ушла по узкой, обросшей кустарником дорожке.

Окурок еще дымил у его ног. Он наступил на него и медленно пошел к церкви. Из-за деревьев всплывали круглые, обкатанные ветрами облака. С дороги доносилось громыханье цепей на колесах машин: где-то идут дожди — может, в его деревне.

Ступеньки церквушки выщерблены. В темном дверном проеме подслеповатое мерцание маленьких ламп. Людей мало. Единственный мужчина с штампованной лысиной вяло отвешивал поклоны. Тамара, увидев Николая, направилась к выходу.

— Дай сигарету, — попросила она.

Он показал ей коробку спичек.

— Тогда пойдем в город. Ужасно хочу курить.

Назад они пошли той же дорогой. Сгущались сумерки. К деревьям от дороги поднималась медленная пыль. Становилось как будто прохладнее, но не свежее.

— Меня поражает, — сказала Тамара, очевидно продолжая спор, — поражает, что религия не прибегает в живописи к услугам абстракционизма. Казалось бы, они родственны в чем-то.

Продолжать спор! Швырять балласт за борт, чтобы стало легче, чтобы как-то удержаться на поверхности.

— Религии никогда не хватало реализма, — поспешно ответил он. — Видно, в этом все дело.

Она помолчала. Шла мелкими шагами. Продуманная, заученная походка была ударным номером ее женской программы. Мужчины, кричите «бис»! Безбилетники, вам не повезло, вы много потеряли!

— Кроме того, — продолжал он, думая о своем, — абстракционизм отпугивает. Искусство, теряющее смысл, теряет расположение человека.

Он потешался над своей велеречивостью. Ну о чем еще с ней говорить? Изредка поглядывая на нее, Николай догадывался, что и она не о том думает и не о том говорит, и прогулка на кладбище — такая же случайная, сумасбродная мысль, каких много у нее в запасе.

— Твои убеждения не меняются, — сказала она полувопросительно.

— Меняются, — возразил Великанов, — только их меняют большие события, а не моды.

— Но люди чаще всего не могут отличить одно от другого. Например, что значит ехать в деревню после окончания института? Если сейчас ты разочаровался в своей деревне — выходит, тогда это была мода?

Это даже намеком не назовешь. Совершенно ясно, к чему она клонит. Неужели она настолько глупа и приехала сюда, истолковав его недовольство сельской медициной, как признание ее правоты?

Низко в сторону аэродрома пролетел вертолет. Оба остановились и проводили его взглядом — вертолеты так здорово придуманы, до сих пор удивляют человека. И опять, миновав кучи земли и глины, они прошли по дрогнувшему дощатому настилу. Рабочих уже не было. Заплывшая свежим асфальтом дорога лоснилась, непривычно отдыхала, дымилась дрожащим теплом.

Николай шагал, заложив руки за спину. Его и удивляло и успокаивало, что Тамара как будто и не собиралась ни о чем говорить, кроме этих пустяков. А фраза о деревне прозвучала скорее кокетливо, чем зло.

— Чтобы нам не возвращаться к этому, — сказал он, — хочу сразу тебя разочаровать: если я изменил своей деревне, то ради настоящей работы. Иначе не могу.

— Как тебе все ясно! — воскликнула она, сделав над собой усилие. И сейчас же замедлила шаг, поравнялась с ним и беспечно вскинула голову.

— Мне не все ясно. Я, наверное, признаюсь в этом и за минуту до смерти. Но кое-что я стараюсь себе уяснить.

Это напоминало их старые споры после окончания института. Жена стояла у зеркала со шпильками во рту и ругала деревенскую публику, не понимающую Дебюсси. О простоте в искусстве она говорила с оттенком насмешливости, и он, глядя на нее, всегда думал, что те немногочисленные полотна абстракционистов, которые довелось ему видеть, чаще всего расхваливали насмешливые люди.

На повороте пыльным полукругом начинался старый асфальт, до щебенки пробитый колесами. Наверху галдели грачи в зеленой гуще. Позади проезжавших машин взбивался вместе с пылью светлый тополиный пух.

— Ты не пригласишь меня в общежитие? — неожиданно спросила она.

Они как раз прошли больницу, и Николай с сожалением оглянулся.

— Мне рассказывали ребята о вашей комнате. Стол у вас круглый, и у тебя пепельница всегда полна окурков. Почему все-таки ты не встретил меня, когда я приехала?

«Вот оно, начинается», — подумал Великанов. Он взял ее под руку, они свернули в переулок, от которого больницу отделял высокий забор.

— Зачем? — ответил на оба ее вопроса.

Он смотрел на красивый профиль жены и крепко сжимал горячую руку. Тамара была спокойна, она даже улыбалась.

— Ты начинаешь грубить. Это тебе не идет.

Николай отпустил руку. Все будет гораздо трудней, чем можно было ожидать, слушая ее болтовню. Острой болью его пронзила мысль, что Тоня Васильева даже не попыталась вникнуть в смысл своего великодушия: «Помирись с ней». Мириться с человеком, с которым никогда не будет ничего общего. Жить с женщиной, у которой мир обмерен магазинным метром и душа умещается в театральной сумочке!

— Что тебе нужно? — устало спросил Николай. — Неужели нам надо что-то объяснять друг другу?

— Боже сохрани! Давай помолчим, если хочешь. Я так и думала, когда ехала сюда, что мы будем больше молчать. Тебе-то уж, наверное, есть о чем помолчать?

Они остановились на углу. Николай похлопал себя по карманам. Вспомнил, что выкурил все сигареты.

— Я не собираюсь ничего скрывать. Я люблю другую, — ответил он, чувствуя, что нужны какие-то иные слова для такой женщины, что пора перестать защищаться, как будто он в чем-то виноват.

— Я думаю, ты просто устал, — улыбнулась она. — Пойди купи сигарет, отдохни. У тебя есть деньги? В вашем положении часто не хватает денег…

Улыбаясь, она отошла от него и помахала рукой.

— Пожалуй, сегодня я не пойду к тебе в общежитие. Отдыхай!