Круглый стол на пятерых

— Слушайте, — дергал его за рукав парень в промасленном комбинезоне, — послушайте, как тогда получилось: это меня черт попутал. И три рубля мне без надобности были..

— Иди ты! — крикнул Великанов.

А парень семенил рядом, заглядывал в его лицо, вытирал рукавом градом кативший пот.

— А штаны эти — ну их… Я и не в обиде… На что они мне?

И только когда двинулась колонна машин, он остановился, потрогал шею, где слезный ком стоял, а потом спешно побежал назад крупной побежкой.

Карпухин с трудом вспомнил его лицо, но не до этого было, не до шофера, с которого они когда-то сняли штаны. Он проводил его глазами и увидел, что процессия проходит мимо больницы и уже поравнялась с тем недостроенным корпусом, в котором находилась их комната. Невозможно было представить, как он вернется в общежитие, где стоят пять кроватей и где круглый стол неумолимо ожидает пятерых.

Оркестр замолчал. Стало на минуту тихо. Только шаркала, вздыхала и плакала про себя длинная процессия. Приехала почти вся Сашина больница. Эти еще не выплакались, кто-то срывался и рыдал в голос.

Остановились у кладбищенских ворот. Золотарев и Великанов забрались на машину и передали Карпухину два стула. Внизу осторожно приняли гроб мужчины и поставили его на стулья. Снова грохнула медь, музыка обожгла людей. Восемь человек подняли гроб, понесли его по аллее.

Зарубин старался идти в ногу с Половцевым, косился на свое левое плечо. Траурная повязка совсем сползла, надо бы ее поправить, но вторая рука поддерживала гроб, который сильно давил на плечо. Он смотрел на повязку, свернувшуюся жгутом, она злила его. Надгробная речь, приготовленная им, в кабинете казалась ему в меру строгой и эмоциональной, но сейчас он боялся споткнуться в том месте, где говорилось, что Саша Глушко рано потерял своих родителей: здесь фраза была снабжена таким оборотиком, от которого у него самого наворачивались слезы. Он пытался в точности вспомнить эту фразу, но его смущала повязка, делавшая представителя администрации смешным в этом строгом торжестве. И еще его удивляли ребята, которые наотрез отказались от прощального слова на могиле.

У Великанова гудела голова. Ему казалось, что он ни о чем не думает. Видны ноги торжественного Зарубина. Надо подчиниться ритму качающегося гроба. Все смешалось, перепуталось. Заказать памятник Саше. Когда гроб сняли с машины, какая-то бабка хотела проститься с Сашей, профессиональная плакальщица. Теперь жизнь повернула так круто, что он не может уехать, махнув на всё.

Вот здесь лежать Саше. Высокие деревья дадут ему прохладу, а осенью усыплют его могилу желтыми звенящими листьями. Высохнут слезы, притупится боль, но и трезвым умом всегда будет чувствоваться утрата этого человека. Ни доброты его, ни молодости и силы — ничего не отдаст память друзей, не уступит времени.

На куче свежей глины сидят и курят двое с лопатами. Увидев процессию, они не спеша встают и заплевывают окурки. Оба навеселе — кто-то из больницы, чтобы все было скоро и без осложнений, дал им пузырек спирту.

Когда поставили гроб, Золотарев отошел в сторону. Он не мог смотреть на Аллу. Ее глаза продолжали недоумевать. Кажется, она до сих пор не осознала случившегося и словно просила объяснить ей.

К Золотареву подошел Карпухин, попросил закурить. Папиросу держал неумело и долго тыкался над спичкой, не мог прикурить.

Над могилой несколько слов сказал Половцев. Потом говорила врач. Женщину душили слезы, кто-то взял ее под руку и отвел подальше, за толпу.

Когда на глиняный холм поднялся Дмитрий Иванович Зарубин, к Золотареву и Карпухину подошли те двое с лопатами.

— Долго там будут за упокой-то? — спросил один, Карпухин взглянул на Аллу, около которой стояли Дарья Петровна, Ася и Валя. Он боялся, что Алла обернется и увидит около кучи земли стандартную раму, по которой копают могилы: четырехугольник из досок по форме гроба. Почему-то ему казалось, что рама — самое жуткое на кладбище.

— Ветер глаза запорошил, — объяснил второй. — Надо бы по-быстрому. У нас еще работа…

От них пахло спиртом. Они стояли перед Карпухиным и нетерпеливо постукивали лопатами.

— Вы люди или?.. — задрожал от злости Андрей. Виталий отвернулся, швырнул смятую папиросу. Голос Зарубина взлетал и снижался. Руки Зарубина закругляли фразы, которые могли показаться для такой минуты острыми. Нет, они не могут говорить над гробом Саши, не могут, и всё.

— До свиданья, Саша! — сказал Зарубин и, осознав свою, такую естественную ошибку, мотнул головой и поправился: — Прощай, Саша!

— Артист! — процедил Виталий, по Андрей только увидел, как шевельнулись бледные губы Виталия.

Нестройно, в последний раз заиграл оркестр. Забившуюся в рыданиях Аллу Валя отвела от гроба. Ребята подходили по одному, прощались, прятали лица.

Если бы на несколько минут раньше, думал Золотарев, глядя на лицо друга. Смерть от кровотечения — нелепая в наши дни смерть. Слишком поздно его привезли, внутриартериальное нагнетание крови уже не могло помочь.

Забили крышку гроба — гвозди в зубах, лихо стучали молотками двое. Продели под гроб белые тесьмы и веревку, и еще когда только подняли Сашу Глушко, Карпухин покосился на стандартную раму и понял, что могильщики напутали. И Великанов понял — держась за тесьму, он испуганно посмотрел на Виталия. А гроб уже опускался узким концом, и Золотарев недоумевал, почему замешкались с другой стороны Великанов и Карпухин.

И вдруг, увидев, что не идет ее Саша в могилу, навзрыд заплакала Алла.

Любил Саша жизнь. Не хотел Саша идти в землю, не входил он в нее, узко разверстую и холодную, не признавал он за собой своей собственной смерти…

Бледный Андрей подошел к тем двоим, которые лопатами у края поспешно расширяли могилу.

— Ну, ветер глаза запорошил? — прохрипел Андрей и, заплакав, отбежал к деревьям.

Любил Саша жизнь. Поскупилась судьба, отпустив ему так мало на этой земле, среди этой зелени. Но ненавидел он все, что отпускалось человеку мелкой мерой, и не принимал этой меры. Даже после смерти в нем говорил его характер.

И это было последнее слово, которое сказал Саша Глушко.