Круглый стол на пятерых

У здания милиции они снова подхватили ее под руки и вышли навстречу расступившейся толпе. Старушка немощно семенила, стучала палкой по тротуару.

Дежурный милиционер некоторое время не поднимал головы, ворошил бумаги, мял сигарету в переполненной пепельнице.

— Так, — сказал он, оценив наконец обстановку прищуренным взглядом.

Глушко объяснил, зачем они пришли.

— Гражданочка, как ваша фамилия? — привычно приступил к делу милиционер.

Гражданочка закивала головой и повернулась к Глушко. Тот, чувствуя себя переводчиком, во всю мощь голосовых связок повторил вопрос. Она что-то прикинула в уме и вдруг сморщилась, заплакала в голос, без слез.

— В тупру, — всхлипывала она, — церква… батюшка больно гоже спел… Ан вышла проулком-то… перебуровилось в голове…

— Была в церкви и заблудилась, когда вышла, — перевел Глушко в упрощенном варианте.

Милиционер написал вопрос на бумажке крупными печатными буквами, но бабушка, не глядя, обрадованно спрятала грамотку в карман.

— Ее надо в детскую комнату, — махнул рукой милиционер, — все равно что дитё малое, там они могут…

— Адрес? — не унимался Глушко. — Фамилия?

— И-их! — вздохнула старушка, убирая волосы под платок. — Кабы знать-то… Запамятовала — глазоньки лопни, святых не видать!..

— Черт! — не выдержал Глушко. — Фамилию забыла! Пускают же родственники такого человека в церковь!

— Вот в чем вопрос! — подхватил милиционер. — Ее могут не затребовать, а куда я дену гражданочку? У нас не предусмотрено.

— В Богдановский дом престарелых, — подсказал Глушко.

Милиционер с сомнением почесал голову:

— Волокита!

— Как же так? — вступилась Алла, — Может, ее кто ждет?

Она подошла к старушке и, сделав рупором ладони, в самое ухо крикнула:

— С кем живете? Сын, дочь?

— Дочь, дочь, — довольно ясно прошамкала старуха и с уважением посмотрела на девушку.

— Ну-ка, ну-ка! — приободрился милиционер. — Фамилия дочери?

— Фамилия как дочкина? — Крикнула Алла. — Зовут как дочку?

— Катя, Катя, — как же? — вроде даже обиделась. — Катерина Кропотова, дай бог ей здоровья…

— Ого! — удивился милиционер. — Это уже кое-что.

Он куда-то позвонил и через несколько минут ему ответили, что Екатерина Ивановна Кропотова проживает на Тургеневской улице, а вместе с ней живет ее мать Ефросинья Павловна Минаева.

Милиционер торжественно потряс бумажкой и передал ее Алле для осведомления гражданочки.

— Помнит фамилию дочери, а свою не помнит! — воскликнул Глушко. — Живет с дочерью…

Алла, уже приспособившись к трудному уху старушки, сообщила ей ее фамилию и адрес. Бабушка недоверчиво посмотрела на девушку.

— Ты никак цыганка? — спросила. — А белая больно… Блондинистая.

Поблагодарив молодых людей, милиционер пообещал им доставить гражданочку к самой что ни на есть квартире.

— В общем-то это грустно, — вздохнул Саша, когда они вышли.

Не все матери помнят о своих детях, хотел он добавить, но не добавил, только коротко взглянул на Аллу.

— Бедный мой, а ты жил без мамы! — порывисто прошептала девушка и прижалась к его плечу.

Он промолчал, а она опять шепнула:

— У нас будет девочка и мальчик. Хорошо?

— Договорились. С мужчиной на этот счет легко столковаться…

— Глупый, я серьезно…

Дарья Петровна суетилась, бегала на кухню без надобности, ждала — вот-вот дети подойдут, а их все не было. Надо бы и винца гостю поставить, да не думала о таком случае, а запасов пока не водится.

С полгода, как не видела она Георгия Александровича, и потому очень заметны перемены в его лице — не к лучшему изменился, сдал, нелегки, видно, его заботки.

— Должны бы скоро подойти, а вот нет, — вздохнула она и уселась на минутку перед гостем на краешек стула.

Глаза только у него прежними остались — темные и живые, во всё вникают. Таким он и был на железной дороге, когда Дарья Петровна там работала. И потом таким остался, когда выше пошел, а она уже не служила там, в район уехала от позора, какой на нее наклепали.

— Да вы не беспокойтесь, — сказал Литвиненко, — в другой раз увидимся, на свадьбу приеду непременно.

— Очень вас просим, Георгий Александрович, дорогим гостем будете!

— Какой там дорогой гость! — отмахнулся он. — Задолжали мы вам, надо расплачиваться за много лет невнимания и… жестокости.

На кухне чайник закипел кстати. Она торопливо поднялась, чтобы заварить ему покрепче — какой начальник не пьет крепкого чаю? А он тоже встал и пошел за ней следом, расхаживал у двери, пальцы за спиной теребил. И — вот человек! — все о том же продолжал. Не такой он, чтобы бередить старую рану, — заботливо это у него выходило, только все равно ей было неловко. Вот и квартиру он ей обеспечил, заставил вернуться из района, и уж как она ему благодарна, а он не унимается, говорит про то, как давным-давно люди ее обидели, напраслину возвели.

— Поздно вы мне обо всем рассказали. Да в обшем-то я сам должен был догадаться, не поверить, что вы заимели ребенка, когда муж воевал на фронте. А я рассудительного из себя корчил, думал — дескать, Дарье Петровне видней. Может, у них с мужем давно дела не ладились, почему же, думал, не зажить ей по-новому? А когда вы уехали в деревню с маленькой Аллой, понял, что ошибся, а до конца вашего шага не оценил. То есть мне и в голову не приходило, что вы ради того, чтобы Аллу считали вашей дочерью, согласились быть оклеветанной, не разоблачили… Поверьте, Дарья Петровна, я всегда думал о вас хорошо, но как же я ошибся, так думая о вас! Ведь вы же редкий человек!

Она украдкой вытирала глаза, когда он не смотрел на нее, и отворачивалась, если слышала его голос поблизости, — Литвиненко останавливался у двери и все ругал себя. Заваривала чай, медлила, чтобы угомонился, избыл свою память. И как он отошел от двери, взяла чайник и стаканы, а он посторонился на проходе, посуду в ее руках увидел, посмотрел на часы и заторопился.

— Ну хоть чашечку! — предложила она, опять посетовав, что дети еще не вернулись и угощенье гостю не по чину получилось.

— Я Кате, жене, позвонил. Сегодня никаких заседаний не будет, и она ждет меня пораньше, — виновато объяснил он свою спешку, снимая с вешалки плащ.

— Ну коли так… — вздохнула она и улыбнулась: голосом он был все такой же, не состарился.

Она его и тогда по голосу узнала, когда он в районную больницу заявился и спросил в коридоре, здесь ли работает Дарья Петровна. Очень она удивилась, что он помнит ее, неприметного работника железной дороги. Да все тогда и рассказала в благодарность за память, за доброе слово, хоть он и признался, что по делам приехал в район и случайно про нее узнал и вспомнил. Однако она понимала: не каждый и случайно-то вспомнит, особенно если по службе высоко пойдет.

— Что, постарел? — спросил он у двери и устало провел рукой по седой шевелюре.

— Постарели — не хитрость, — ответила она, — как прежними остались — вот мудрено…

Дарья Петровна щетку взяла с полочки, рукав ему почистила, а то в мелу весь по мужскому недогляду. Георгий Александрович помялся, за дверную ручку держась, и спросил такое, отчего опять у нее в глазах ясности не стало:

— А дочка знает?..

— Нет, — покачала она головой, — обещанье себе дала рассказать ей обо всем перед свадьбой.

И он ушел, пожав ей руку, а она за ним не сразу дверь прикрыла, потому как на лестнице было темно: лампочка перегорела, часто они перегорают. И все думала после него над своими же словами про старость. Диалектикой это по-ихнему называется. Слово-то люди придумали, чтобы проще было разобраться в жизни, а вот сейчас придут Алла с Сашей, и Алла ее мамой назовет, и все опять станет запутанным и трудным, не гляди, что диалектика.

Хорошо, если непоколебимые убеждения

рождены умной головой, и как плохо,

если они рождены… Ну сами понимаете

«Вот видишь, ты согласился, что интересных и порядочных людей много. Ты спрашиваешь, как дела у Люси Вертоградовой?

Состоялось комсомольское собрание. Наш секретарь Гриша прочитал доклад о моральном облике советского человека. Я сначала напугалась, но доклад получился хороший. Ты знаешь, не думала, что можно интересно говорить о вещах, проработанных и в школе, и в техникуме. Это тоже к вопросу об интересных людях, хотя ты уже и не споришь.

Ладно, больше не буду.

Потом выступали ребята. И хорошо, и плохо — по-всякому. И барабанной дробью сыпали, и стихи читали. И я выступала — не знаю уж, как получилось. Рассказала о Люсе, только фамилию не назвала. Потом меня девчонки ругали: почему, мол, не сказала, что письмо она получила от родного и горячо любимого дяди. А Люся сама ничего не хотела скрывать.

А под конец говорил Борис Евгеньевич Раевский. Ты его не знаешь? Он преподает у нас электротехнику. Самодовольный такой. Когда слушает кого-нибудь, полирует ногти, вроде и не слышит. И каждую минуту спрашивает, который час, хотя часы у него на руке. Раздражает просто.

Вот — выступил Раевский. Между прочим, он говорил о девичьей гордости. Он сказал… Пожалуйста, не психуй. Мне, например, до сих пор смешно. Он сказал, что некоторые девушки пропускают занятия. По какой причине? По причине безрассудной любви, стало быть — по неуважительной причине. Ну хорошо, говорит, — любовь. А задумываются ли девушки над тем, кого любят и во имя кого пропускают занятия? Мне, говорит, известно, что симпатии девушек распространяются даже на тех, кого вот-вот должен осудить советский закон. Кто-то доложил ему. Стоит, лоснящийся, самодовольный, знает, что его слушают, — говорить он умеет. По нему всегда видно, когда он держал речь. Если я его встречу в коридоре вот такого лоснящегося — так и знай, что он перед кем-то ораторствовал.

Ладно. Ты понимаешь, я снова выступила. И говорила спокойно-спокойно. Про то, как хорошо, если непоколебимые убеждения рождены умной головой, и как плохо, если они рождены… Ну сами понимаете.

И сказала, что люблю тебя. И сказала, что буду за тебя бороться. И сказала, что газета, в которой люди читали об одном враче, совершенно не повинна в том, как усваивается статья некоторыми… то есть чудаками.

Ну а после были выводы:

1. Мы еще приглядимся к вам, т. Иванова.

2. Мы еще займемся вами, т. Иванова.

Я приняла это к сведению — что мне оставалось делать?

Ты знаешь, а ведь мне придала мужества Люся Вертоградова! Я очень люблю ее. Как-то зимой мы поехали с ней на лыжах к железнодорожной насыпи. Она съехала с горы, а пока я примерялась, на меня сзади напали двое пьяных. Я успела только крикнуть: „Люся!“ Она бросила лыжи и с палкой побежала наверх. Пьяные сразу же оставили меня в покое. Дошло до тебя, какое это мужество?

Вот и всё. Нет, еще вот что. Мне кажется, что это письмо не застанет тебя. Мне кажется, что ты вот-вот приедешь. Приезжай и, если даже приедешь ночью, — зайди. Только обмани вахтершу в общежитии.

Р. S. Ко мне в субботу приходил доктор Глушко и звал покататься с компанией на лодке. К нему приехала невеста. Мне стало почему-то грустно, и я отказалась.

Р. Р. S. Видел ли ты мою маму?»