Круглый стол на пятерых

— Виталька! — крикнул Глушко.

Виталий бессильно прислонился к фюзеляжу.

— У меня, Саша, нервов в организме остался один клубочек, — сказал он, — всего один моточек остался нервов-то…

А теперь давай вернемся

к тому дню, когда нам лучше

всего мечталось

Она затаила дыхание: в коридоре опять послышались шаги соседки. Только теперь Тоня и Николай по-настоящему поняли, чем рисковали.

— Мужчина свихивается, теряя голову, а женщина — не теряя головы, но все равно свихивается, — сказала она с горькой усмешкой.

— Свихивается? — переспросил Николай. — По-твоему, мы с тобой слабые люди?

Он не видел ее лица. Она сидела, отвернувшись к открытому окну, и свет падал на ее волосы.

— Надо будить Сережку, — вздохнула Тоня. — Хочешь кофе?

— Можно без скорлупы?

Она прошла мимо него, и у Николая заныло сердце: в ее глазах стояли невыплаканные слезы.

Когда она стала разливать кофе, Великанов подумал, что говорить об этом уже трудно: что-то стало в их отношениях неприкосновенным, отошло в глубину сердца. «Мужчина свихивается…» — он не мог простить ей этих слов. За ними скрывается стыд и растерянность и желание оправдаться перед собой за то, что не был решен ни один из мучительных вопросов.

Он смотрел на ее побледневшее лицо, на тонкие девичьи руки, разливавшие кофе.

— После войны, — вспомнил он, — мама купила кофейник. Есть было нечего, а она кофейник купила. Нелепый такой, с отбитой эмалью. Я ходил с ним за молоком, стоял в очередях. И вот как-то меня остановила девочка. Схватила кофейник и говорит, что это наш. — Великанов закурил. — Сейчас я подумал: может, это ты была?

Тоня улыбнулась одними губами, вертела на блюдце чашку с кофе.

Почему он не спросил ее о Васильеве? Ведь это так естественно после всего, что случилось. Мужчина, добившись своего, считает, что все границы пройдены и все запреты сняты. Какая же это любовь, если одного вопроса достаточно, чтобы все рухнуло и стало непереносимой болью?

— После войны мы жили в Севастополе, — ответила она.

Он отодвинул чашку. Кофе плеснулся на блюдце, кусочки сахара впитывали в себя коричневую жидкость.

— Тоня, ты не должна уезжать!

— Почему?

— Потому что… Зачем тогда все это? Я не считаю себя свихнувшимся.

— Смотри, — кажется, дождь кончился.

Чему она улыбается? У него перехватило дыхание, когда Тоня взглянула на него. Он уже почти не верил, что видел эти глаза близко-близко. Тогда они были темными, с пугливыми ресницами, а висок казался голубоватым и прозрачным.

— Я хочу, чтобы мы с тобой вернулись к юности, — сказал Николай, подходя к ней. Она прижалась к его груди и всхлипывала. — Мы дали кругаля в жизни и могли заблудиться. А теперь давай вернемся к тому дню, когда нам лучше всего мечталось.

— Это в день рождения Сережки, — вспомнила она.

— А у меня — когда мне предложили остаться в аспирантуре, а я решил ехать в деревню. Самый честный поступок в моей жизни, хотя в аспирантуре я не остался просто потому, что мне надоело мыкаться по квартирам и ругаться с хозяйками.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Если бы мне родиться немножко поумней и повезучей…

Тоня подняла на него заплаканные глаза.

— Мы с тобой сумасшедшие, — сказал Николай. — Давай пить кофе.