Круглый стол на пятерых

В висках стучало. Больше не буду пить «фрагу». Одолела Карпухина фражья сила. Пес лежал у стола, половина морды одеялом закрыта, косит глазом на меня и на бабку. Я назвал пса Вельзевулом, но бабка не выговаривает, так что его можно и Есаулом звать — реагирует.

— При коммунизме, должно, участковые ветеринары будут, — соображает хозяйка.

— Чернобыльником бы его полечить, — высказываюсь я в духе вежливого медика, уважающего народную медицину.

Она с упреком смотрит на меня, как на человека отставшего и пропащего, и подносит к самым моим очкам баночку с пенициллином.

Бабка сейчас похожа на колдунью. Я бегу в свою комнату, шарю по углам, однако шприца нигде нет. Я заглядываю в свою заветную коробку — единственную в мире коллекцию женских пуговиц. Правда, коллекция еще в проекте. Пуговиц там всего три штуки, да и то мужские. Но я нахожу в коробке то, что искал: крошки тетрациклина, и несу их бабке, чтобы не уронить честь научной медицины.

Она недоверчиво смотрит, как я мешаю лекарство с сахаром, но слово «тетрациклин», не похожее на шаманский чернобыльник, звучит авторитетно. Мы просовываем ложку со снадобьем в черный угол пасти Вельзевула (Есаула), отвернув нависающую губу.

— Жар собьет живо, — уверяю я, но, опять поймав недоверчивый взгляд хозяйки, прибегаю к неотразимой медицинской формулировке: — Температурная кривая критически пойдет на снижение…

Беру аккуратный пакет с рубашками и бегу по направлению к больнице.

Голова болит, но мне радостно, что я скоро увижу Валю.

Я в отпуске, я в отпуске,
я всю в деревне водку спил! —

выпалил я, останавливаясь у больничных дверей перед хорошенькой докторицей Розой Яковлевной.

— Не спил, а выпил, — поправляет она меня довольно строго.

Ах, милые терапевты, до чего же вы обделены фантазией!

— К нам, между прочим, больного с кровотечением привезли, — улыбнулась мне Роза Яковлевна. — Сейчас звонят в город. Не хотите в город на самолете?

Скверно, когда отношения двух людей

не пугаются взгляда соседки

После утомительной поездки Глушко заснул как солдат. На улице белым по черному вспыхивали молнии. Пасмурно, хотя не так уж поздно.

На стуле около кровати и в карманах сигарет на оказалось. Великанов на цыпочках подошел к тумбочке, достал последнюю пачку. Прокрался к ботинкам, надел их, вышел в коридор. Кто-то ввернул лампочку, теперь можно спокойно идти по доскам между кучами мусора и битого кирпича.

У подъезда под жестяным козырьком карниза Николай постоял несколько минут, размышляя, как идти. Спрыгнул и пошел к воротам у хозяйственного двора, где была калитка.

В стороне вокзала небо вспыхнуло, как тогда, в памятную ночь пожара. Чиркнуло по крышам, по дрожащим лужам.

Не успел он пройти калитку, как рубашка промокла на спине и волосы разъехались на пробор.

— Деточка, примись! — попросила пожилая женщина, когда он, расставив ноги и запрокинув голову, смотрел на сизаря, нахохлившегося в слуховом окне кирпичного дома.

Извинился и побежал к трамвайной остановке. Трамвайчики маленькие в этом городе, усть-катавские, но именно они сообщают городу ежедневный ритм, к которому привыкаешь. Почему-то Николаю казалось, что там, в другом городе, он будет вспоминать их первый скрип на поворотах в утреннем тумане, зевающих кондукторш и разбег освещенных солнцем окон — по уклону от площади до самого моста.

Таким он ему запомнится, этот город.

Великанов остановился у областной библиотеки. Дождь обрек людей на плащи, зонтики, галоши. Дождь обрек их на уныние и расквартированное одиночество. В городе пасмурно, а до огней еще далеко.

Подошел трамвай. Николай прыгнул с тротуара через лужу. Какая-то женщина на другой стороне улицы взвизгнула — ее окатила брызгами пронесшаяся машина.

На площадке пахло резиной и подсыхающей одеждой. Впереди оглушительно чихал мужчина, проклиная погоду.

Всего два пролета. У кинотеатра он вышел и добежал до арки. Там стояло несколько промокших людей, с тоской глядевших на улицу.

Смешные, хотят переждать ливень. Если тебе понадобятся люди опрятные, осторожные, выдержанные — ищи их, когда пойдет дождь, в подъездах домов, в вестибюлях кинотеатров и столовых. Ищи, ты их найдешь в любом количестве, только на кой черт тебе такие люди?

Он добежал до подъезда и, отгоняя от себя всякие опрятные, осторожные, выдержанные мыслишки, в несколько шагов одолел лестницу и остановился перед смутным, пугающим звонком.

Андрей вчера в знак примирения сказал Великанову — когда они после операции сели за стол: «Ты похож на Атоса, ждешь, чтобы благодать сама свалилась с неба».

Золотарев сам из таких, поэтому его слова запомнились.

Николай позвонил, и сразу стало тихо. Ему даже показалось, что дождь перестал, но он подумал об этом мельком, вслушиваясь в шаги за дверью.

Открыла Тоня. Увидела его, испуганно поправила волосы. Белокурый Сережка выглядывал у нее из-под руки. Великанов заметил в ее глазах вспыхнувшую радость, но не поверил ей.

— Вот, пришел, — сказал виновато и только сейчас подумал: промокший под дождем, он выглядит скорее жалким, чем решительным.

Под ногами лужа. Он молча стоял и глупо пристукивал разбухшей туфлей.

— Проходи, промок, — пригласила она.

— Здравствуй, — протянул он руку Сережке.

— Здвавствуй, — с достоинством ответил мальчуган, — Ты моквый?

— Мокрый, брат. Сейчас от дождя нигде не спрячешься.

— У нас спвячешься, — успокоил Сережка.

Мать со смехом подхватила его на руки и стала кружить. У Николая отлегло от сердца.

— Пусти, — попросил Сережка, заинтересованный гостем.

— Ладно, — сказала Тоня, опуская его на пол, — а то весь сон разгуляем.

— Не вазгуляем, — возразил он, — сна много-много.

— Идем в комнату, — пригласила она Николая.

— Идем! — присоединился Сережка, — Там не мокво.

— Ты меня обнадежил, — благодарно ответил Николай, сбрасывая туфли.

— Ты что? — нахмурилась Тоня. — Надень сейчас же!

— Надень! — посоветовал Сережка. — Ведь с мамой не сповят.

— Пройди, пожалуйста, сюда, а у нас с Сережей перед сном будет пять минут поэзии.

— Басни, — пояснил сын и запел, уходя в комнату: — По твевоге высунули ноги…

— Чудо! — серьезно восхитился Николай. Он был покорен маленьким человеком, в котором так щедро заложена рассудительность.

В тетушкиной комнате царила чопорность и неврастенический порядок. Николай представил себе согбенную старушку в белой панамке и в очках с металлической оправой — такими рисовались в его мозгу старые педагоги, ушедшие на пенсию.

Ему хотелось курить, но он боялся, что придет Вера Игнатьевна и, оставив у порога мокрый раскрытый зонтик, с удивлением обнаружит в своем кресле мужчину и сразу узнает его по голосу.

Показалось, что по коридору кто-то ходит. У них есть соседка. Стараясь не думать об этом, он достал спички. Сигарета помогает обрести непроницаемость. Если тетя войдет, надо сунуть сигарету в рот, извиниться и выйти в коридор. Но никто не входил. За стеной Сережка распевал песни.

На столе много книг и безделушек — хронология женских причуд, календарь увядания и одиночества. И среди всей этой неразберихи — портрет женщины в морской форме с тремя детишками в матросках. Он взял портрет в руки. Тоня хорошенькая, с крупным бантом на голове. Сережка похож на бабушку. При чем здесь Васильев? А если бы на отца?

Тоня неслышно вошла и с порога шепотом сказала:

— Уснул. Я сказала ему, что ты доктор, а он не поверил. Говорит, доктора приезжают на машине с крестом и вовсе под дождем не мокнут.

— Я думал сейчас… — он помолчал, не поднимая на нее глаз: — Я никогда не сделаю тебя несчастно.

Она заметила в его руках спички.

— Кури. Вера Игнатьевна в Москве, должна приехать утром.

— А я не знал, — спохватился Николай. — Вообще до меня только сейчас дошло… Нахально, правда? Я боялся, что откроет тетя, и собирался выдать себя за точильщика…

— Чудак, она была бы рада тебе. Она не любит слухов, не любит телефонов, а уж если познакомится. И потом ты врач.

— Плохой сон и аппетит? Раздражительность, не помогают лекарства?

— Не смейся, она несчастный человек.

— Прости, меня развеселил твой сын.

— Я сейчас приготовлю кофе.

— Что ты скажешь соседке?

— Что у меня Николай Великанов, он любит кофе.

Она вышла, осторожно прикрыв дверь, и тогда он закурил. Дым потянулся к форточке, и там его закружило и рассеяло потоком насыщенной дождевой свежести. Редко и бледно вспыхивало небо, и гром доносился издалека. Тучи оседали за дома. За окном еще слегка накрапывало.

Он встал и пошел на кухню. Для мужского его эгоизма было бы достаточно, если бы Тоня смутилась и вернула его назад, показав глазами на дверь соседки. Но она улыбнулась и стала громко рассказывать, как вычитала у Стейнбека интересный способ приготовления кофе с яичной скорлупой и белком.

Скверно, когда отношения двух людей не пугаются взгляда соседки, подумал Великанов, чувствуя, как холодная тоска опять начинает подавлять его. Прислонившись к косяку, он наблюдал за ней, за ее быстрыми спокойными движениями. Она отделила белок и бросила его вместе со скорлупой в кофейник. Подождав несколько минут, Тоня добавила две больших ложки кофе и выключила газ.

— Это придает блестящий оттенок кофейной струе, — пояснила она, процеживая кофе через маленькое ситечко.

Это придает оттенок святости нашим отношениям, думал Великанов. Обывательской, ненавистной святости, на которую настоящая любовь не оглядывается.

Тоня разложила сахар на два блюдечка, он взял чашки и понес их в комнату. Обошел нелепое кресло, стоящее посредине. Прихоти старых женщин остаются неразгаданными, но ясно, что Тоне живется нелегко.

Она вошла с кофейником, прикрыла дверь плечом. Он хотел ей помочь, но поздно сообразил.

— Я сегодня читала рассказ одного начинающего прозаика, студента пединститута.

Он не сводил с нее глаз, а она быстро и неуловимо наводила порядок в комнате, то ли скрывая смущение, то ли решив, что теперь он освоился и все замечает.

— И как? — дрогнувшим голосом спросил Николай.

— Интересный рассказ, смелый.

— Смелый? — Он помолчал, глядя, как она разливает кофе и улыбается его вопросу. — Странно, что о смелости приходится говорить. Литература должна быть всегда смелой. Но странно и другое: те писатели, кого мне называли смелыми, оказывались трусливыми перед лицом большой правды. Смелость в следовании готовым, хотя еще не привившимся образцам? Смелость в щекотании нервов? Неискушенные читатели ждут экстравагантного и на этом играют смелые… А мне они напоминают спекулянтов, которые продают из-под полы эффектную вещицу. Но эти времена проходят.

Она громко засмеялась, по-видимому совершенно искренне не собираясь таиться от соседки.

— Что ты доказываешь? Я не спорю.

Она посмотрела на него прямо, не отрываясь. Подносила к губам чашечку с кофе, и тогда у нее смеялись одни глаза.

— У Чистякова рассказ по-настоящему смелый.

— А как ты относишься к смелости редакторов? — спросил он.