Круглый стол на пятерых

Дима подцепил на тарелке нечто, похожее на красную резину, и отправил всю порцию в рот. Долго жевал, хитро поглядывая на Великанова.

Карпухин изумленно протер очки. Он никак не ожидал, что блюдо сойдет по первому сорту.

— По-моему, в перце была резина, — осторожно предположил Виталий.

— Ага, — беспечно согласился Зарубин, — и мне показалось…

— Что ж ты не выплюнул? — раскаянным шепотом спросил Карпухин.

— За столом, в присутствии девушки? — удивился Дима.

«Ну и черт с тобой, тянучка», — подумал Виталий, а вслух предложил:

— Давайте споем, ибо от сухого вина осталось мокрое место.

Он поставил бутылки под стол и повернулся к Саше.

— Давай! — потребовал Глушко.

Карпухин хорошо приладил гитару на коленке, но прежде чем начать, мечтательно поведал:

— Когда у меня будет сын, я ему по понедельникам буду петь «Колыбельную» Соловьева-Седого, по вторникам — «Колыбельную» Хренникова, среда будет за Дунаевским, четверг отдадим Блантеру, только про Сталина выкинем куплет, в пятницу будем петь Мокроусова, по субботам — Колмановского Эдуарда Савельевича, а в воскресенье разучим «Колыбельную» Тани Федькиной.

— А Моцарт? — спросил Дима, который тоже кое-что понимал в этом деле.

— Я человек современный, — отмахнулся Виталий и взял для начала немыслимо диссонирующий аккорд.

Пели много, по очереди кружили Аллу по комнате. А когда надоело, Карпухин помотал уставшей кистью, отложил гитару и взял у Великанова сигарету. Спросите, почему Карпухин загрустил? Ничего вам не ответит Карпухин, но вы по глазам догадаетесь. Даже имя ее прочтете по глазам.

Скрипнула дверь — ее открыло сквозняком, и сразу запахло известкой, отсыревшими стенами и утренней свежестью. Зарубин сложил кусок газеты и прижал его дверью.

— Эх, если бы я мог сочинять песни, — мечтательно произнес он, — я бы чудо из чудес сочинил. Чтобы никогда не забывали, чтобы молодежь пела в строю, понимаете…

— Дима, — перебил Великанов, — истории известно семь чудес, и твое чудо, к сожалению, в официальный список не войдет.

— Жаль, Андрея нет! — вздохнул Карпухин.

— Тебе нравится у нас? — тихо спросил Саша у Аллы.

— Да. — ответила она.

«Нравится быть эгоисткой, — подумала она. — Нравится ходить с Сашкой. Нравится думать, что мама спокойна».

Карпухин попросил внимания. Все притихли. Лицо у Виталия было серьезным и даже смущенным.

— Ребята, — обратился он, — признайтесь, я не очень докучал вам стихами, хотя нет людей более навязчивых, чем поэты.

— Стишки читать захотелось? — догадался Зарубин и благодушно закивал головой, — Только, чур, без этих самых… завихрений.

— Читай! — с интересом подхватил Великанов. Он всегда воспринимал друга не иначе как серьезного поэта, только не говорил об этом вслух.

— Я против снисхождения, — откашлялся Виталий, доставая из кармана листочек бумажки, — но это у меня первый вариант, абсолютно черновая рукопись.

— Понятно! — подбодрил Николай. — Даже Карпухина невозможно читать в рукописи без желания что-то поправить. У любой рукописи ученический вид.

Виталий снова откашлялся, положил листочек на стол и спрятал руки за спину. Глушко, привыкший к неумеренным жестикуляциям Виталия, заметил, как побелели за спиной сцепленные пальцы друга.

— Стихи о круглом столе, — дрогнувшим голосом начал Карпухин.

Круглый стол, от любимых вдали,
самобранной газетой накрытый,
у твоих полюсов пролегли,
перепутались наши орбиты,
Ты придуман для славных минут,
ты рожден для стакана и хлеба,
круглый стол — холостяцкий уют,
даровая, казенная мебель.
И для нас, чтобы наверняка
не досталась нам ранняя старость,
круглый стол, у тебя, добряка,
много острых углов насчиталось.
Братом стал ты для нас по крови
здесь, под этой веселою крышей.
Мы, как адрес, в блокноты свои
инвентарный твой номер запишем…

Он бессильно опустился на стул и заглянул в пустой стакан. Все молчали.

Опять скрипнула дверь. Бумажка упала, и снова с запахом известки, сырых стен и струганых досок ворвался в комнату запах летнего утра, напоминавший об отпуске, о лесах, в которых лежать с запрокинутыми руками, и еще об осени, которая подведет грустную черту в их жизни, и за этой чертой все станет воспоминанием: лето, областная больница, и ночной пир, и стихи Карпухина, и эта белокурая девушка Алла, такая неожиданная и нужная в нашей комнате.

Впрочем, все шло своим чередом,

и оставалось пожалеть, что она

до сих пор не набралась храбрости

и не разбила миф о своем

семейном благополучии

Домики на улице стояли мелкие, еще в дворянские времена обшитые тесом. Под водосточными трубами плескались переполненные ведра: хозяйки собирали дождевую воду. Тротуары вспыхивали под фонарями неожиданными лужами.

Тоня осторожно пробиралась по камням, а у фонарей оглядывала туфли. До начала оставалось минут пять. Свернув на Пионерскую и еще не перейдя на ту сторону, где находилось кафе, она увидела, как две девушки в легких платьях бегом добежали до подъезда. У входа на брошенной тряпке они станцевали чарльстон — это то же самое, что вытереть ноги, только веселее.

Настроение плохое. Она пошла на встречу с футболистами, потому что нужно по работе. Сегодня Устинов вызвал ее к себе и сухо обязал явиться в молодежное кафе, где будут спортсмены, руководители обществ, известные болельщики, а также вся редакция — устроительница этой встречи.

Несколько дней назад Тоня заметила, что Устинов стал с ней сух и официален. И другие сотрудники как-то к ней переменились. Пожалуй, больше всего женщины. Они прекращали разговор, когда она входила, прятали лица или, наоборот, смотрели на нее с любопытством, как на новенькую. Вера ее явно сторонилась. За рассказом Леонида Чистякова она так и не зашла.

В вестибюле Тоня отдала гардеробщице зонтик и плащ. Народу в зале оказалось много, Тоня даже растерялась. Кое-кто не верил в необходимость такого широкого разговора о спорте. Скептики предупреждали, что встреча может сорваться.

Она заметила Веру. Та сидела за столиком в компании двух сотрудников редакции. Один из них, увидев Тоню, махнул ей рукой. Она села рядом с Верой, девушка подняла на нее прищуренные глаза. А мужчины горячо обсуждали причины неудач нашей футбольной команды.

Когда Устинов открыл вечер, эти двое пересели за другой столик, поближе к спортсменам. На мгновение ослепила вспышка: фотограф снимал выступавшего тренера команды. Вера даже не посмотрела туда. Всегда обходительная, боявшаяся обидеть невниманием, сейчас она подавленно молчала и выглядела сникшей и равнодушной.

— Верочка, что с тобой?

Девушка только ниже опустила голову, теребила пальцами бумажную салфетку.

Тренер рассказывал о матчевых встречах команды. В Липецке наши проиграли. В Ростове «Спартаку» удалось свести вничью. В Армавире — снова непредвиденный проигрыш.

— Мы и не могли не проиграть, — говорил тренер, — хотя местная команда слабей нашей по технике. У нас, как видно, слабо поставлена политико-воспитательная работа. Только этим можно объяснить факт безобразной пьянки…

— Леня Чистяков попал в аварию, едва не погиб…

Тоня вздрогнула.

— …и это не первый случай. В прошлый раз мы исключили из команды защитника Пронягина. Пронягин допустил нарушение дисциплины. Во время сборов, когда вся команда находилась в гостинице стадиона, он ночевал у себя дома, и кто знает…

Официантка с подносом бесшумно обходила столики. Вера кивком поблагодарила ее, взяла чашку с кофе и по-детски всхлипнула. Тоня боялась разреветься вместе с ней и стала торопливо отхлебывать кофе. Краем уха она слышала, как тренер заверил присутствующих, что коллектив у них в целом здоровый и работоспособный. Кто-то из редакции спросил под одобрительный гул собравшихся, правильно ли сводить вопрос к эпизодическим нарушениям дисциплины. Чем же объяснить, что команда Пензы на нашем поле продемонстрировала превосходство в быстроте и тактике?

Тоня наклонилась к девушке.

У Веры в глазах удивление. Мир до недавнею времени был для нее простым, серьезным и мудрым, как школьный учитель: задай вопрос — ответит.

— Шофер был пьяный… А Леня ударился обо что-то лицом. Потерял много крови, а в самолете опять кровотечение… Врач говорит, что никакой опасности, но я видела… Он такой бледный, все лицо перевязано…

Сначала Вера хотела рассказать о том докторе, который в воздухе переливал Лёне свою кровь, но почему-то подумала, что журналист такие вещи может выслушивать с профессиональным вниманием, а Вере такое внимание сейчас противно. Сердобольность с карандашом в руке…

Воспользовавшись тем, что тренер закончил свое выступление, Тоня взяла Веру за руку, и они вышли в другой зал, где у открытых окон курили мужчины. Она попросила Веру рассказать подробнее, но в деталях опять мало что поняла: рассказывала девушка сбивчиво, прерывала себя нареканиями в адрес автоинспекции и районной больницы, не оказавшей человеку помощь на месте.

Тоня стояла и думала о Чистякове и о Вере, о их любви, которая начиналась с трудностей, и о том, что какой-то равнодушный человек догадался применить к любви методы статистики, и получилась ерунда — браки в большинстве несчастные, а любовь, в среднем, приносит одни страдания.

— В этом году много дождей, — перебила себя Вера, глядя на блестящие, освещенные из окон деревья.

Из зала доносился голос капитана команды. Мужчины курили, недоуменно пожимали плечами, когда капитан начинал уверять, что во втором круге складываются более благоприятные условия для команды, так как игры с сильными коллективами будут проводиться на нашем поле.

Болельщики не верят в комплекс мелочей, влияющих на успех или неудачу. Большинству кажется, что корень зла кроется в другом, о чем деликатно молчат: в достоинствах тренера, например, или в спортивной одаренности отдельных игроков.

Похоже, именно об этом молчаливо говорили мужчины из редакции, покуривающие у окна.

— Антонина Валерьяновна, — тихо обратилась Вера, — а вы знаете, почему Павел Борисович не пригласил вас на новоселье? Ведь… даже меня пригласил.

Странно, и Тоня думала об этом же. Дело, конечно, не в новоселье. Впрочем, все шло своим чередом, и оставалось пожалеть, что она до сих пор не набралась храбрости и не разбила миф о своем семейном благополучии.

— Знаю, Верочка…

— Как же так, Антонина Валерьяновна? Конечно, это ваше дело — жить с мужем или не жить, но ведь вы же хотели, чтобы люди думали, что у вас по-прежнему…

— Да, хотела, Верочка.

— И писали о честности, выступали на собраниях. Простите…

Мужчины вышли из комнаты, но Вера продолжала говорить полушепотом. В зале раздались вежливые аплодисменты. Выступал начальник станции, страстный болельщик, успешно игравший когда-то в команде железнодорожников.

— Что ж вы молчите?

Тоня облокотилась о подоконник.

В комнату, на ходу закуривая, вошел Устинов. Он встал у другого окна, но от волнения, покрутившись на месте, выкинул папиросу и подошел к женщинам.