Круглый стол на пятерых

— С удовольствием, — Карпухин подтолкнул упирающуюся Валю к столу. — У нас, видите ли, сегодня — как это по-старинному? — помолвка… Поэтому моя женщина очень смущается.

— О, я поздравляю вас и желаю вам всего самого, самого… — официантка расцвела улыбкой, прижала к груди руки и кивала высокой прической, испорченной кружевным венчиком.

— Спасибо, — прошептала Валя. — Но он все шутит…

Виталий выпил коньяк и съел кусочек лимона.

— Дорогая, нам надо спешить.

Валя, натянуто улыбаясь официантке, пригубила вино.

Их уже искали по лесу. Бас Глушко был слышен от самого санатория.

— Я напишу ей письмо, — каялся Карпухин. — Понимаешь, такой экспромт… Не мог удержаться.

— А фамилия?

— Напишу на имя зам. по хозчасти, пусть удержит с меня стоимость рюмки коньяка.

У костра они увидели Аллу. Та тоже их заметила и крикнула:

— Пришли-и! Эй, они пришли!

Из кустарника, ломая сучья, вышел Глушко. Через несколько минут мелькнул огонек сигареты Великанова.

— Ты, Карпухин, индивидуалист и очковтиратель, — заявил Саша. — Где дрова?

Увидев вязанку, которая показалась ему миниатюрной, он расхохотался.

— Ночь, полная целомудрия, — заметил Карпухин, оглядывая небо. — Святая, дисциплинированная ночь…

— Спроворим водочки? — хмуро предложил Великанов. — И монаси приемлют.

Он сел и стал разливать вино. Себе налил в стаканчик из огурца. Настроение у него было скверное. Из головы не выходил разговор по телефону с Тониной теткой.

— Я свою норму знаю, — предупредил Карпухин. — Перевыполнять ее не буду, за это не платят.

Великанов плеснул ему. Виталий запел какую-то песню, кончавшуюся словами:

Раввины
на равнине
с брамином
пьют бромиды.

— Ты от воздуха окосел, что ли? — участливо спросил у него Сашка и подбросил в костер сушняка.

Около Карпухина, тихая и таинственная, сидела Валя Филимонова.

Пообещать ей вечное счастье,

луну и звезды и цветы ни снегу —

весь стандартный перечень

поглупевшего поэта

Сзади немилосердно трясло, но это всякий раз переставало быть неудобством, когда Тамара хваталась за его плечи. В машине было темно и шумно. Единственным трезвым человеком, не считая шофера, оказалась артистка драмтеатра. Она сидела впереди и время от времени молчаливо интересовалась, не плохо ли ее мужу. Но мужу было хорошо. Рядом с ним притихла симпатичная гимнастка, которой на «Огоньке» аплодировали, наверное, больше всех. Когда жена поворачивала голову, муж наклонялся вперед к сиденью, а когда она успокаивалась, он прижимался к гимнастке, благословляя темноту, и длинную дорогу, и свою бедную супругу, не выносившую тряски на задних сиденьях.

Аккордеонист оставил свою музыку и пел без сопровождения: для аккордеона не хватало места. Кое-кто подтягивал, но втора была пьяной, и скоро певцы замолкали.

Васильев прижал к себе Великанову. Она не сопротивлялась, только со смехом спрашивала: «Ну что, что?» Он отвечал дурашливо — в таких случаях лучше без гонора. Прошли времена Роксаны и Сирано, когда успех зависел от красивой фразы.

— Пойдешь ко мне? — шепнул он.

А ей все равно. Точнее, ничего не оставалось, как согласиться, потому что где-то внутри жгла тоска, и сама она не знала, что ей нужно и зачем она приехала в этот город. Она хотела отвести его руку, но вместо этого пожала горячие, нетерпеливые пальцы.

Въезжали в город, машина пошла плавно, стали часто останавливаться у перекрестков. Аккордеонист замолчал. Воспользовавшись тишиной, стал читать стихи поэт, по профессии бухгалтер. Но никто его не слушал, хотя все сидели тихо. После выпитого, от сознания, что дома жены будут выговаривать за лишнюю рюмку, а мужья будут навязчивыми и противными — от всех этих перспектив наступала депрессия. Поэт, не дочитав стихотворения, вышел, когда машина поравнялась с «Детским миром». У Великановой мелькнула мысль попросить шофера остановиться у гостиницы, где она все еще жила, но ей показалось, что там остановки запрещены, и она промолчала. За мостом не очень твердо выпрыгнул из машины аккордеонист. Он помахал рукой и пошел, что-то насвистывая. Шофер спросил, куда ехать теперь. Артисты жили далеко, и Васильев сказал, что они с Тамарой Ильиничной, пожалуй, выйдут у магазина. Артистка усмехнулась, как могут усмехаться понятливые женщины, уверенные в собственном счастье. Она вышла из машины, пропустила Васильева и Великанову и высокомерно кивнула им на прощанье.

Васильев зашел в магазин и вернулся с двумя бутылками вина. Сквером они прошли через площадь, свернули у библиотеки в сторону, на ту самую улицу, по которой Великанова несколько недель назад шла со своим мужем к кладбищу. Ничто в ней не дрогнуло от этих воспоминаний. Она шла, уставшая от выпитого, от своей неожиданной тоски по устроенному углу с роялем. Шла, зная, что Васильев ничего ей не даст из того, что мог бы дать Николай, и все-таки шла к Васильеву, ненавидя Николая и мстя ему за свои собственные ошибки.

Через пустырь, обходя большие кучи щебня, он провел ее к дому. Почти все окна были темными. И в подъезде она облегченно вздохнула — было темно. В квартире на пятом этаже пахло масляной краской, но когда он включил свет, она поняла, что пахнут свежевыкрашенные стены коридора и что, слава богу, картин нигде не видно. Впрочем, кажется, Васильев не из тех, кто много говорит о живописи, пусть это будет ей утешением.

Кабинет довольно остроумно делили надвое вьющиеся растения, они спускались сверху к низкому застекленному бару. Васильев поставил бутылки на стол и вынес из другой комнаты рюмки и фрукты.

Тамара закурила, тоскливо глядя на возбужденные приготовления Васильева. Он включил приемник.

Стараясь подавить в себе нетерпение, суетливо ходил по комнатам, изредка о чем-то спрашивал, возвращался с тарелкой или закуской.

Они выпили по большой рюмке мадеры, пахнущей смолой. Он аппетитно хрустнул яблоком. Она посмотрела на его напряженные желваки, ее передернуло. Когда он стал наливать по второй, Великанова заметила, как дрожат у него руки. Держа рюмку перед собой, он отодвинулся от стола, теперь она вся была видна ему.

— Я нарисую твои ножки…

Взволнованно дергая кадыком, он схватил карандаш и альбом. Она отвернулась. В ней все молчало, оставалось безответным.

— К черту, потом! — Васильев отшвырнул бумагу.

Подвинулся к столу, налил еще по рюмке. Великанова равнодушно оглядывала комнату.

— Какие мы провинциалы! — сказала она, и у нее перехватило горло от тоски по шумному живому миру, который она, может быть, никогда не видела.

Это пришло опьянение — тяжелое, темное, не принесшее радости. Она опустила голову на стол и заплакала. Васильев бросился к ней. Он целовал ей руки, шею, мокрое лицо. Он казался себе в эту минуту влюбленным юношей, ему ничего не стоило пообещать ей вечное счастье, луну и звезды, и цветы на снегу — весь стандартный перечень поглупевшего поэта. Он взял ее за руки и повел в другую комнату.

«Любит или не любит», — зачем-то спрашивал себя Васильев, будто это имело какое-то значение для сегодняшнего вечера. Она всхлипывала, лежа на неразобранной постели, и вытягивала то одну, то другую руку, чтобы он не возился с кофточкой…

Великанова испуганно посмотрела на часы и быстро вскочила. Васильев пьяно замычал, голова его свесилась с подушки. В постели без своей охранной надменности он утратил черты не только героя, но и любовника.

Кто-то ходил по коридору. Потом шаги стихли в той комнате, где они пили и где все так и осталось.

Однажды он обмолвился ей о домработнице. Великановой было известно, что Маша молода, и это отбило у нее охоту интересоваться подробностями.

То, что Маша должна еще лежать в больнице, не убавляло страха.

Шаги приближались. Она поспешно привела себя в порядок, сминая задники туфель, подбежала к темному окну.

Дверь открылась. Великанова прижала руки к подбородку. А та не успела войти, разглядела, вскрикнула. Васильев испуганно поднял голову и произнес ее имя.

Каблуки заметались по коридору.

Маша побросала в чемодан платья. Те, которые покупал Васильев, не взяла. Какой-то краешек мозга оставался безучастным к случившемуся. Совершенно спокойно она подумала, что все это похоже на кадры из кинофильма: платья летят в чемодан, одно, другое, третье — три попадания, крышка захлопывается, все готово в одну минуту.

Вот и пришла расплата за доверчивость. В больнице она еще надеялась. Лежа на пропахшей лекарствами кровати, она сочиняла ему фразы, которые, пусть только разлюбит, оставят в его сердце незаживающие раны.

Он ни разу не пришел к ней в больницу. Он даже не знает, что она была беременна. Ясное дело — возвращался всегда поздно, и тогда уже было не до разговоров. Впрочем, на какое-то время она смогла скрыть и от врачей, пока тот, молодой, не догадался раздеть ее.

— Маша, прости, я не ожидал…

— Если бы ожидал, был бы осторожней? — Она складывала вещи, не поднимая головы и прикусив губы, чтобы не заплакать.

От него пахнет вином. На столе осталась недопитая бутылка. От него всегда пахло вином. Может, лучше, что ей прервали беременность? Родился бы какой-нибудь… Пьяное зачатье — для дитя несчастье.

Но ей очень хотелось ребенка. Поэтому она и скрывала в больнице свою беременность, И еще потому что стыдно — ни жена, ни девка…

— Но ведь мы не давали никаких обязательств друг другу…

Она знала, что этим кончится, но он действительно ничего не обещал и на людях называл ее домработницей. Но все равно, если бы врачи не сказали, что рожать нельзя, она родила бы, хотя сама знала, что нельзя. Поэтому до сих пор недобрым словом вспоминает того молодого врача, который догадался раздеть ее, когда она была в нейрохирургическом отделении.

— Я тебя предупреждал, мы вольны в любое время… Помнишь, я тебе говорил?

А эта стоит в спальне, не выходит, стесняется. А Маша не знала, что к нему пришла такая стеснительная. Знала бы — не вернулась Из больницы ее выписали утром. Она пришла сюда, навела порядок, сдала пустые бутылки, А к вечеру, когда совсем муторно на душе стало, отправилась к нему в мастерскую, думала — он там. Но его и в мастерской не было. Походила по городу, хоть слабая еще. Да вот и вернулась.

Он все еще стоит над ней в полосатой пижаме, которую она ему стирала. Жена у него умная была — значит, все понимала, если бросила его. А этой надо бы глаза выцарапать.

— Маша, ну давай поговорим…

Она и в хорошие-то дни старалась не говорить, не перебивать. Как начнет он про что-нибудь — не поймешь. Только хвалила его картины. Это ему нравилось, ругать и без нее находилось кому. А если хотела что-то доказать, он перебивал и говорил, что женщины во все времена служили художнику обнаженной натурой и чистили палитры.

Натура! Он ее давно не рисовал, поэтому и не заметил в ней никаких перемен. А палитру, верно, скребла мастихином. Палитра, пол-литра — в общем, обслуживала. В общем, как печка-времянка.

Она перестала кусать губы, чтобы он чего не подумал. Видно, совсем жалкий человек — стоит, теребит подбородок.