О дивный тленный мир

Земля к земле. Могильщик

Ранняя весна. Листья на деревьях еще редкость, тучи тяжелые и темные. Между неровными рядами могил то тут, то там пробиваются небольшие копны желтой примулы. Кладбище Арнос-Вейл открыли в Бристоле еще в 1837 году, и с тех пор оно успело густо порасти плющом, а толстые корни начали поднимать могильные камни и валить их набок, как будто опираться плечом на соседей. Старые викторианские некрополи нравятся мне больше, чем парки-кладбища вроде лос-анджелесских, где зеленые лужайки подстрижены как идеальное поле для гольфа, где сияют белым мрамором надгробия. Там чувствуется какая-то навязчивая опрятность и вечная борьба с вторжением природы, а здесь неустанная сила жизни — и мох — берет верх над смертью. Лоза и листья по-хозяйски окутывают могилы. Говорят, что смерть — это часть жизни. Смерть — часть всего вообще.

Я немного отклоняюсь, проходя мимо плюшевого мишки с вытянутой шеей, который опирается спиной на обломившийся у основания крест, и иду дальше, вверх по крутому холму. Это интервью, надеюсь, будет гораздо легче, чем беседы о вскрытиях и несчастных матерях. Душевная рана все еще ноет, и на природе я чувствую себя лучше, чем в больничной палате или подвальном морге.

В высшей точке кладбища, у «Солдатского угла» — военного мемориала с традиционным Крестом жертвы, где лежат сорок погибших в годы Второй мировой войны моряков, слышно лишь пение птиц. Там я должна встретиться с Майком и Бобом. Они уже смотрят на меня сквозь лобовое стекло своего до невозможности грязного фургона. Бобу 60 лет, у него мало зубов, и лохматые темные волосы свисают вниз, как побеги, выходящие из одной центральной точки. Его лицо, как яйцо в пашотнице, обрамлено плечами и худи. Майку 72 года, и говорит он за двоих. Он уже выскочил из фургона и машет мне из-за кромки холма, кричит с сильным бристольским акцентом, что я с ума сошла и вообще одержимая. Аккуратные седые волосы у него выбриты по бокам; и чем ближе я подхожу, тем виднее легкий слой грязи на джинсах и темно-синей флисовой кофте. «Итак, вы хотите посмотреть, что мы сделали?» — смеется он дружески. Боб приветливо машет из фургона и жестами показывает, что предпочитает остаться в тепле. Майк ведет меня по неровной земле к свежевыкопанной могиле.

Вокруг поросших травой краев ямы расстелена толстая зеленая ткань. По бокам для устойчивости уложены две длинные доски — сюда встанут гробоносцы. Доски тоже покрыты зеленой тканью: она уходит вниз и частично покрывает собой стены. Корни растений срезаны вровень с четкой плоскостью глины, как будто тут поработала машина. Над могилой буквой V выложены доски потоньше. На них поставят гроб, пока приходской священник будет читать молитву перед преданием тела земле. Затем гроб опустят на плетеных холщовых лентах, продетых петлей вокруг ручек. Поднятый грунт возвышается рядом с ямой и тоже прикрыт зеленой тканью. Непокрытой земли не видно вообще, если не считать тонкой полоски внизу справа: она отделит мужа, который уже лежит в могиле, от жены, которая уже приближается к нам по этой дорожке. Майк говорит, что когда доходишь до гроба на семейном участке, то это чувствуется. Почва обычно чуть более влажная, а если могила очень старая, то крышка иногда проседает.

Я смотрю вниз, мимо запахнутого вокруг коленей пальто. В паре сантиметров от моих сапог — край, за ним пустота. Я уже была в похожем месте, под брезентовым тентом на плоском безлесом австралийском кладбище. Тогда я держала за руку дедушку, а бабушкин гроб погружали в цементный подземный склеп. Она всегда громко и конкретно заявляла, что ее пугает перспектива гнить в двух метрах под землей, и червей боялась даже больше, чем забвения (она была верующей католичкой). В тот момент я размышляла о том, будет ли ей жарко летом в этом цементном ящике.

Оказывается, когда стоишь над могилой незнакомого тебе человека, чувствуешь какую-то отстраненность. Я не держу никого за руку, пытаясь пережить событие, сознание не затуманено из-за потери близкого, мысленный проектор не показывает картины того, что было и никогда больше не повторится. Я не могу представить, как покойный выглядит сейчас — и как он мог бы выглядеть через полгода, — потому что я в глаза его не видела. Я смотрю в могилу и думаю только о себе. Каково лежать там и видеть сверху, у края, саму себя, смотрящую вниз?

Прежде всего, мне кажется, что внизу должно быть холодно. Мне вспоминается еще одна история из беседы с Роном Тройером: если умереть зимой на американском Среднем Западе, похорон придется ждать до весны, когда земля оттает и ее можно будет копать. До этого момента ты будешь лежать в мавзолее рядом с временными соседями. Однако фермеры в тех местах периодически настаивают на зимнем погребении. Они работают на мельницах и прекрасно знают, что в надземном помещении бывает куда морознее, чем на двухметровой глубине. Тогда могильщики, которых Рон заманивает бурбоном, достают угольные жаровни — такие металлические котлы длиной с могилу — и оставляют их на сутки, чтобы прогреть мерзлую землю и не сломать механические лопаты. Рыть могилу зимой на Среднем Западе — все равно что копать цемент.

Здесь подо мной в основном глина, и, по словам Майка, это одно из лучших мест для копки. Глинистая почва плотная и целостная и не просядет, когда ты добрался до половины. Они с Бобом обслуживают большинство мест захоронения в этом районе, а занялись этим делом они сразу после окончания школы. Он говорит, что местные называют их Берком и Хэром, как тех убийц, которые продавали трупы.

За горой вырытой земли, на уголке зеленой ткани, примостился маленький горшок, коричневая ваза с пробковой крышкой. Он старый, поношенный, с небрежно стертыми следами испачканных грязью пальцев. Майк вынимает крышку и показывает мне содержимое. Это почва, которую будет бросать священник, предавая тело земле со словами «прах к праху, пыль к пыли». Я замечаю, что она не такая, как в могиле и в куче рядом: более сухая и рассыпчатая, похожая скорее на песок, а не на местную глину. Я спрашиваю его о том, с кладбища эта земля или еще откуда-то. «Кроты», — поясняет Майк, заталкивая пробку обратно. Он собирает ее вокруг нор у себя в саду и кладет в горшок специально для священника. Измельченная, выброшенная лапами животных почва ударяется о крышку гроба мягче, чем комок глины. «В кротовых кучах всегда хорошая земля», — говорит он, пристраивая горшок за надгробием.

Могилами являются величайшие произведения архитектуры, всеми любимые чудеса нашего мира. Египетские пирамиды. Тадж-Махал в Индии. Монументы, построенные, чтобы стать для умерших домом. Сложно придумать область, где пропасть между базовым и люксовым вариантом так велика, как в обращении с мертвым телом. Что может быть банальнее ямы в земле? И величественнее Тадж-Махала?

Мы сидим в белом когда-то фургоне и едим жевательные мармеладки, которые Майк припас для гробоносцев в сумке-холодильнике на приборной панели. Он открыл пачку, когда просил меня угадать, сколько ему лет, а я промахнулась и омолодила его на 12 лет. Это так его развеселило, что он продолжает возвращаться к этой теме даже в разговоре с Бобом, который все прекрасно слышал. Мы стоим на месте. Он сидит на водительском сиденье, я — на пассажирском, а Боб зажат между нами: получается слившаяся плечом к плечу масса, многоголовая гидра, жующая мармелад. Ниша для ног густо заляпана застывшей грязью — меня уверяют, что летом с этим меньше проблем. Мы жуем, глядим наружу и ждем процессию. Майк и Боб поступают так на каждых похоронах: пока могила пуста, пока ты ее не зарыл, дело не окончено, и надо следить, чтобы все прошло как требуется. Они не бросаются в глаза, но будут рядом до тех пор, пока могут понадобиться. Иногда такая ситуация возникает раньше, чем нужно: если от излишнего рвения гроб начнут опускать под углом, как погружающуюся подводную лодку, то Майк быстро вмешается и подправит.

Пока мы ждем, Майк объясняет мне, как копать могилу. Боб добавляет к рассказу в основном неразборчивые смешки, которые Майк переводит. Когда он смеется, из-за тесноты это чувствуют все. Майк говорит, что прежде, чем вбить лопату в землю, надо знать габариты человека, однако из вежливости их обычно преуменьшают, так что они на всякий случай делают яму шире, чтобы гроб не заклинило. В прошлом такие случаи бывали: ручки гроба застревали, приходилось немного подравнивать края, а близкие тем временем топтались вокруг в неподходящей для влажной почвы обуви. Семейный участок на шесть человек должен быть 3 метра глубиной, а на троих или меньше — 1 метр 80 сантиметров. Верхний гроб прикрывают дорожной плитой, чтобы до него не добрались животные. Если участок не слишком покрыт растительностью и надгробий на нем немного, большую часть работы можно сделать мини-экскаватором — таким мобильным скутером с длинной рукой, который живет у них на маленьком прицепе за фургоном. Боб управляет, а Майк тем временем руководит и забегает вперед, чтобы подложить «рельсы» из досок и защитить траву. Если подогнать экскаватор не получается, все приходится делать вручную: только мужчины, лопаты и физический труд. В таком случае на одну могилу может уйти весь день. На старых церковных кладбищах кости периодически попадаются даже там, где нет могильного камня. Гроб уже успел распасться, поэтому их складывают в мешок и возвращают земле. Погребенные всегда остаются на своем месте.

В какой-то момент надо спуститься вниз и закончить могилу. Для этого есть команда молодых учеников, которые работают здесь временно и передают эстафету, когда находят себе новое место или когда у них заканчиваются летние каникулы. В эту могилу тоже спустился помощник. Он выровнял стены вокруг и подрезал корни так аккуратно, что это бросилось мне в глаза. Это он чувствовал периодически, как под ним проседает крышка старого гроба.

Майк и Боб хоронили друзей, младенцев, жертв убийств, которых потом приходилось эксгумировать. Оба уже похоронили своих матерей и помогали друг другу их закапывать, как любую другую могилу. Когда придет их черед, эти могилы раскопают и гроб сына ляжет в нескольких сантиметрах над крышкой гроба матери. Они оба уже копали собственную могилу и стояли внутри нее. Когда я спрашиваю, какое это ощущение, они только переглядываются. Они не особенно задумываются на эту тему. Майк говорит, что могила, как смерть, это чисто практическая штука. Даже когда в ней стоишь, ты все равно посторонний и заглядываешь внутрь. И почему эту могилу должен был копать кто-то еще, если могильщики здесь они? Работа одна и та же для всех, будь то мать или незнакомец. Боб говорит, что просто надеется снова встретиться с мамой. Она умерла два года назад, а до этого он прожил с ней всю жизнь. Правда, ночного кладбища он боится. «Она будет за мной присматривать», — бормочет он, смущенно улыбаясь.

Мы снова берем по мармеладке, а потом слышим коней — точнее, стук копыт — и через грязное лобовое видим вдали плюмажи.

Кучер в цилиндре паркует на обочине богато украшенную черную повозку. Сзади на ней лежит гроб женщины, наполовину скрытый многочисленными венками. Майк выпрыгивает из фургона, чтобы показать гробоносцам, куда идти. Он один здесь не в костюме и при этом каким-то образом умудряется оставаться почти невидимым. Потом он встает в ожидании среди могил, склонив голову и сложив руки перед собой на грязной флисовой кофте. По его словам, иногда скорбящие замечают его и задают вопросы: «Сколько продержится гроб? Съедят ли отца черви?» Он отвечает, что черви так далеко не забираются. Физически они на это способны, но стараются держаться ближе к поверхности, двухметровые глубины им не интересны. Все, что хотят знать скорбящие, в основном сводится к червякам. Я вспоминаю бабушку с ее надземным склепом и верю ему.