О дивный тленный мир

Кучер дьявола. Оператор крематория

Тони Брайант приберег гроб специально для меня. Поезд отменили, я бегу вверх по тропинке, опаздывая на 45 минут, и вижу, что он уже ждет у часовни крематория и над ним нависает ее тяжеловесная кирпичная стена. Ему около 55 лет. Он носит облегающую черную футболку, заправленную в черные джинсы, и кожаный ремень с заклепками. Из-под рукавов выглядывают выцветшие татуировки. С густым юго-западным акцентом он кричит: «Я смотрю, мы совпали по наряду!» Моя одежда, правда, успела пропотеть. Я взбираюсь по холму, мне издалека машут бристольцы. Кажется, это у меня вошло в привычку.

Мы огибаем здание сзади, входим внутрь и спускаемся в подвал. Лестница покрыта серо-зеленым линолеумом и обклеена по краю сигнальной лентой в черно-желтые полоски. На белом стальном подъемнике стоит деревянный гроб. Перед ним — четыре топки с отдельными металлическими дверцами. Под гравированной металлической табличкой с именем лежит распечатка фотографии двух маленьких светловолосых детей. Рядом — кусок зеленой флористической глины, в которую был вставлен венок в часовне над нами.

На самом деле неважно, что я уже видела гробы — и пустые, выстроившиеся в ряд в морге, и с телами в похоронных бюро. Гроб полон символизма и реальности, которая продолжает меня будоражить. Однажды я стояла на перекрестке и прозевала зеленый свет, потому что мимо ехал катафалк. Пока меня не вернули на землю гудки и бибиканье, я мысленно рисовала картину: плечи в этом угловатом ящике лежат ровно, крышка прямо у носа, руки сложены в темноте. Гроб в индустриальном пейзаже, без цветов и религиозных обрядов, вызывает шок, но совсем не такой, как если катафалк отъезжает от твоих дверей и ты с родными едешь за ним в церковь. Мощь, которую содержит в себе этот ящик, однако, никуда не исчезает.

Тони обходит вокруг гроба и движением зовет меня за собой. Он ныряет в проем между механизмами и оказывается у сенсорного экрана, неожиданно высокотехнологичного устройства для этого места из кирпичей и огня. Интерфейс тем не менее выполнен в похожей на Windows 95 эстетике. (До тачскрина тут была кнопочная панель управления, напоминавшая, по описанию Тони, TARDIS — машину времени из «Доктора Кто».) Рядом на двух полках у кирпичной стены выстроились урны с прахом. Тони говорит, что семьи должны решить, хотят ли они присутствовать при рассеивании. На верхней полке отрицательное решение уже принято, но он дает еще две недели на размышление. Некоторые передумывают. Те прахи, которые должны забрать, Тони держит в маленьком кабинете рядом с крематорием. Иногда за ними так никто и не приходит.

Чтобы труп превратился в пепел, а не испекся, температура внутри этих кирпичных топок должна быть 862 градуса Цельсия. Мы стоим у экрана и смотрим, как растут числа: 854, 855… Посередине столбчатый график показывает различные параметры, которые Тони мне объясняет, перекрикивая нарастающий гул. Я улавливаю какие-то обрывки слов, что-то об охлаждении, нагревании и фильтрации воздуха, чтобы снаружи не было видно дыма. Он показывает хитросплетения стальных трубок над нами, на отсеки внизу. Тони говорит об ультрафиолетовых сенсорах, потоках воздуха, свечах зажигания. Потом он открывает люк, ведущий к главной горелке — сердцу машины, огню, который нагревает топки. Пламя бушует, питаемое врывающимся потоком свежего кислорода. По полу пробегает черный жук. Его длинное сочлененное тело поднимается сзади завитком, как у скорпиона. Я указываю на его. «Это кучер дьявола!» — перекрикивает Тони шум и усмехается, потому что я ему все равно не поверю. Потом я ищу это существо в Google, и его действительно так называют.

Числа продолжают маршировать: 861, 862. Тони бросается через проход обратно к гробу, ждущему у топки своего часа, и просит меня отойти назад в угол, чтобы не стоять на пути. Он нажимает синюю кнопку — и одна из дверец скользит вверх. За ней открывается светящаяся оранжевым сиянием внутренность печи, выложенные кирпичами стены и цементный пол, выщербленный, как лунная поверхность. Я вжимаюсь в угол, но все равно, даже в трех метрах, лицо обдает жаром.

«У нас все без особых церемоний», — говорит он и кладет руку на основание гроба.

Только когда стоишь перед открытой топкой крематория, становится очевидным простой факт: у гроба нет колесиков. Блоков и рычагов, которые мягко перенесли бы этот увесистый предмет с подъемника в огонь, где он в конце концов исчезнет, тоже нет — по крайней мере, в этом крематории, — поэтому все происходит так, как происходит. Тони бесцеремонно, полагаясь на один только импульс и глазомер, отводит гроб назад по гладкой металлической поверхности подъемника, а потом со всей силы, всем своим весом толкает его рукой в пасть топки. Я невольно ахаю, но голос теряется в реве. Гроб стучит по неровному цементу. Белые искры разлетаются и сверкают на оранжевом фоне. Детская фотография упархивает куда-то в угол и вспыхивает. Когда дверца опускается, гроб уже объят пламенем. Я делаю шаг вперед, чтобы заглянуть в глазок и посмотреть, как его поглощает огонь. Появляется тонкий запах приготовленных на пару моллюсков.

Тони вытягивает руки и показывает, что одна больше другой. Такой несимметричный моряк Попай. «Надо бы периодически вставать с другой стороны», — смеется он. Но зачем менять тридцатилетнюю привычку?

В Кэнфордский крематорий в Бристоле привозят в среднем восемь трупов в день. За год набирается, может быть, 1700. Тони каждое утро в семь часов приходит из своей сторожки на кладбище (это требуется по должности) и включает аппаратуру, чтобы прогреть ее пару часов перед первой кремацией. Этим утром уже было четыре гроба, еще три по расписанию будет после обеда. Я пришла во время передышки. Тони поглядывает на часы.

Кладбищу вокруг около ста лет. Здешний крематорий в два раза моложе. Со времени его постройки популярность кремации в Великобритании выросла: тогда сжигали 35% умерших, сейчас — 78% (Америка отстает, там всего 55%)[126]. Размеры трупов тоже успели измениться. Если человек больше 208 сантиметров ростом или весит более 150 килограммов, гроб может не пройти в отверстие в полу старой часовни, которое ведет в крематорий. Местные ритуальные агентства об этом знают и отвозят крупных клиентов в другие места.

Тони не всегда трудился в подвале. Раньше у него была работа на свежем воздухе — он был одним из двенадцати садовников. Надо было ухаживать за тридцатью клумбами роз и примерно 2000 кустов, подрезать живые изгороди и растения вдоль аллей, приглядывать за теплицами, в которых росли свежие цветы для ваз в часовне (теперь ставят искусственные из пластмассы). Но его интересовал процесс кремации, платили там немного лучше, и он решил: «Незачем вечно торчать снаружи, мерзнуть и мокнуть». Внизу всегда тепло.

Мы сидим на кухне. Помещение пустое, как подсобка в каком-нибудь государственном учреждении. Шуточные плакаты на тему увольнения, кружки, которые обычно дарят тайные Санта-Клаусы, и пасхальные яйца лишь немного сглаживают унылую обстановку. Тони пьет черный быстрорастворимый кофе — на его кружке Гомер Симпсон прижимает к потолку Свинью-паука. Его коллега Дейв ест тост с ветчиной и глазунью. Его черный пиджак висит на крючке у двери, а черный галстук к костюму он засунул в рубашку, чтобы не испачкать яйцом перед похоронной службой. Он моложе Тони, примерно в моих годах. У него темные волосы и козлиная бородка. В момент нашего знакомства он читал «Дракулу» — нашел эту книгу на стене одного дома. В пластмассовом подносе на столе лежат купленные в супермаркете маффины с кусочками шоколада. Мы едим, а тела внизу горят в своих раскаленных отсеках.

Я пришла в этот крематорий, чтобы посмотреть промышленную сторону смерти: все церемонии и обходительное обращение с живыми позади, и тело поглощает огонь. Я познакомилась с людьми, которые устраивают похороны, с человеком, тщательно снимающим отпечатки лиц, с человеком, который скрупулезно восстанавливает черты лица, чтобы родные в последний раз на них взглянули. Сейчас я там, где все это в прошлом. В подвале уже нет никакого контакта, есть только мужчины, отправляющие гроб в топку, а кости — в дробилку. По крайней мере, мне так казалось. Теперь я быстро понимаю, что все не совсем так.

Я разговариваю с ними уже целый час, и больше всего меня поражает разрыв между происходящим вверху и внизу. Непонимание связанных со смертью процессов — по неведению или из-за того, что похоронные агенты не говорят напрямую, — приводит к тому, что у печей что-то идет неправильно или не так хорошо, как могло бы. Тони рассказывает, что никогда не пошел бы работать туда, где надо трогать трупы. «Они жуткие, бр-р», — произносит он, ежась. В основном ему не приходится этим заниматься, и если бы все знали, как устроена система, то мертвецы оставались бы невидимым содержимым закрытого ящика. Однако родственники, месяцами выясняя, кому платить за запоздалые похороны, не думают о работнике крематория, которому придется их осуществлять. Они не представляют себе, как Тони опирается спиной о стену в дальнем углу подвала, ждет, слушает, как затихают звуки органа, как уходят скорбящие. Он уже чувствует по запаху, что сейчас спустит к нему гидравлический подъемник. Родные не думают о том, что перележавший труп начинает течь и пачкает катафалк, потом часовню и, наконец, подвал и что это зловоние разложения пропитает все на многие дни вперед. Вонь такая, что один похоронный агент из сочувствия принес освежитель воздуха. По словам Тони, средство пахнет хуже покойника. «Возьмите попробуйте», — говорит он скептически, показывая мне маленькую коричневую бутылочку, которую принес из кабинета уже без крышки. Она пахнет химической лакрицей. Я соглашаюсь, что, если добавить распылитель, получится оружие против обонятельных рецепторов. «У трупа есть срок хранения, — говорит он, плотно закручивая крышку. — И мне иногда кажется, что организаторы похорон мухлюют». Он возвращает бутылочку на полку без намерения ей когда-нибудь воспользоваться.

Еще ритуальные агентства рекламируют гробы из лозы или картона как «зеленую» альтернативу традиционным вариантам, если семья хочет позаботиться об окружающей среде. Когда эта продукция появилась на рынке, никто не учел, что гроб надо физически заталкивать в топку и что для этого нужна солидная деревянная основа, которая выдержит удары о цемент. Первые образцы сгорали дотла, не успев полностью войти в печь, и сотрудникам оставалось только заталкивать тело отдельно. После больших дебатов и тестов таким гробам стали делать прочное дощатое дно, однако древесина традиционного гроба — это еще и топливо, поэтому Тони приходится компенсировать ее отсутствие и включать газовые горелки. Процесс из-за этого получается, вопреки заверениям, не такой уж полезный для природы. Если горения нет, труп просто печется — через глазок он выглядит как человек в гидрокостюме. Горелки же разрывают его на куски.

Я спрашиваю, думает ли он после 30 лет работы о собственной смерти и о том, что его тело могут сжечь. В ответ Тони с гордостью показывает мне фотографию своего пса Бруно: белого с коричневыми пятнами стаффордширского терьера с огромным языком, свисающим из мясистой морды. Тони сияет, как влюбленный. «Я ее уже пропустил! Я ушел от собственной смерти! — говорит он, не объясняя, зачем мне смотреть на собаку (не то чтобы я была против). — Четыре года назад я слетел с мотоцикла на скорости 216 километров в час. Старик Бруно тогда сидел в коляске». Тони ударился головой о землю, а Бруно проехал еще какое-то расстояние на Kawasaki Drifter и благополучно остановился. Пока Тони лежал в больнице, Бруно терпеливо ждал выписки на своем сиденье.