О дивный тленный мир

Дар. Директор патологоанатомической службы

На металлическом столе в охлаждаемой комнате рядом с лабораторией лежит маленький женский труп. Его свежеостриженная голова прикрыта полотенцем. «Я умею делать всего одну прическу», — признается Терри Ренье. Его собственные седые волосы аккуратно зачесаны назад, как у Элвиса. Баки и усы подходят по стилю — такие могли быть и дальнобойщика, и у порноактера. «Волосы все равно никто не изучает, к тому же я ужасно боюсь, что кто-нибудь узнает человека, пожертвовавшего тело. С короткой стрижкой они меньше похожи на себя». По радио играет Electric Light Orchestra, отражаясь эхом от холодной стали. Терри тянется назад за каким-то инструментом, нажимает на кнопку — и песня про женщину со сладким голосом обрывается.

После того как я одевала покойника в похоронном бюро, меня неделями преследовала мысль о том, что смерть — это ужасное расточительство. Организм годами рос, сам себя ремонтировал, копил знания о вирусах и болезнях, совершенствовал иммунитет, а потом все это просто закапывают или сжигают. Конечно, у человека должно быть право решать, что с ним сделают после кончины, однако головы на подушках, мелькнувшие за дверцей холодильной камеры, вызвали у меня ощущение, что за смертью могло бы следовать нечто большее, чем простое исчезновение. Я не считаю, что смысл и ценность жизни — или смерти — сводятся исключительно к целесообразности, однако такие соображения тоже уместны, и в них всегда — даже в эпоху трехмерной печати и виртуальных симуляций — есть потребность. Мне захотелось увидеть, что происходит с теми, кто пожертвовал свое тело науке, кто не отправился сразу в могилу или крематорий, а получил «вторую жизнь» в таких местах, как это — Клиника Мейо в Миннесоте. Мне было интересно и то, как море безымянных мертвых лиц влияет на работу тех, кто занимается этим делом. Начинаешь ли по-другому обращаться с трупом, когда тебе известно, как звали этого человека? И что вообще означает заботиться в такой ситуации? Рядом с демонстрационными трупами нет пакетов с намеками. Нет пакета и рядом с этой новоприбывшей.

Она подключена к аппарату для бальзамирования. По черной резиновой трубке, ведущей к накрытому другим полотенцем верхнему бедру, в сосудистую систему закачивают смесь спирта, глицерина для увлажнения, фенола для дезинфекции и консервирующего формалина. Из-за этой жидкости труп начинает весить на 30% больше. Перед похоронами тело редко хранят дольше нескольких недель, однако в данном случае труп должен около года оставаться пригодным для работы, так что материалов здесь не жалеют. Сейчас женщина раздуется, а потом месяц за месяцем будет съеживаться, постепенно теряя влагу. Керамическая миска под головой наполняется кровью — ее выталкивает из вен бальзамирующий раствор. Она темно-красная, почти до черноты, с редкими сгустками. Запаха крови и трупа я не чувствую: комната пахнет сталью и формалином. Тот же химический запах окутывает школьную биологическую лабораторию, если вам приходилось снимать крышку с банки с головастиком. Лицо и тело женщины прикрыты, но руки видно. Кожа у нее бледная, как на морозе, и покрыта старческими пятнами. Она скончалась сегодня утром и еще не успела пожелтеть, посереть, позеленеть. При жизни ей удалили только желчный пузырь, поэтому труп в хорошем состоянии и пойдет в дело.

Я обхожу стол и натыкаюсь на медицинскую пилу для костей. Ногти на выглянувшей из-под покрывала руке покрыты ярко-оранжевым лаком, а безымянный палец сияет золотом. Раньше Терри снимал лак, но перестал это делать, когда услышал, что на эту тему говорит одна студентка. С ее точки зрения, крашеные ногти придают неодушевленной, мертвой плоти что-то человеческое, как будто напоминают, что этот человек жил и принес свое тело в дар ради обучения других. С тех пор Терри не прикасается к флакону с жидкостью для снятия лака. «Некоторым моим клиентам ногти красили внуки. Это я тоже не трогаю».

После бальзамирования Терри дает трупу «отлежаться» два-три месяца, чтобы химикаты закрепили ткани, и только потом начинает использовать его на занятиях. Эта отсрочка вкупе с заморозкой убивает различные болезнетворные бактерии — дополнительная мера предосторожности, так как люди с подозрением на ВИЧ, гепатит, птичий грипп и другие инфекции по правилам не могут завещать тело. Наша дама с золотыми и оранжевыми ногтями пока не будет встречаться со студентами. Когда этот момент настанет, ее будут размораживать по частям в зависимости от потребностей. Если на занятиях изучают верхние дыхательные пути, разморозят только голову и шею, а все остальное будет обложено сухим льдом. Конечности и головы оттаивают сутки, туловище — около трех, зависит от размеров. «Мы стараемся сохранить все в исходном состоянии, но при этом достаточно оттаявшим для использования. В Миннесоте не жарко, знаете ли, так что смерзшиеся ткани тут ни к чему», — шутит Терри.

Он открывает огромную серебристую дверь справа — и передо мной предстает холодильная камера со множеством стеллажей в четыре полки высотой. Сверху стоит черный пластмассовый ящик для переноски туловищ, но сейчас он пуст. Есть пакет с жидкостью цвета куриного бульона, в которой плавают странные веретенообразные нити удаленной опухоли, что когда-то ползла по ветвям нервов. В ведре у моих ног — пара красного цвета легких. Камера рассчитана на двадцать восемь трупов, но сейчас их тут всего девятнадцать. Они лежат на серебристых подносах, обернутые, как мумии, белыми полотенцами — когда-то влажными, а теперь замерзшими. Ткань пропитана водой с добавками для увлажнения. Учитывая лабораторную вентиляцию и обилие химикатов в бальзамирующей жидкости, без них кожа меньше чем за неделю потеряла бы всю воду и задубела.

Трупы запечатывают в пластиковые мешки с идентификационными номерами на семигранных, как монета в пятьдесят пенсов, бирках. На шее — другая бирка с тем же номером. Под некоторыми телами скопилась пара сантиметров янтарного раствора — это вытекла из отверстий и мест инъекции бальзамирующая жидкость. Чем дольше тело используют для занятий, тем больше ее вытекает. В основном это вода, а тело человека не герметично. Я интересуюсь, насколько это грязная работа, и Терри смотрит на меня так, как будто хочет сказать: «Вы себе даже не представляете». Он показывает на сливные отверстия в полу и поясняет, что швов в покрытии нет неспроста.

«Когда идешь вечером домой, всем этим пахнешь».

Утром того дня я побывала на девятом этаже Стейбил-билдинг и вызвала переполох в офисе по работе с посетителями. Администратор по фамилии Дон предложила мне конфеты из миски на стойке и снова стала печатать уведомления, одновременно разговаривая по зажатому между плечом и щекой телефону. Спиной ко мне у компьютера сидел Шон в голубом форменном халате. Терри нигде не было видно. Я наполнила карманы розовыми, зелеными и желтыми ирисками и огляделась. Горы бумаг, коробки для входящих и исходящих документов, компьютеры, растение в горшке. Больше в кабинете смотреть было не на что, и я уже собиралась прочитать шутку на обратной стороне обертки, как вдруг появился Терри в том же синем халате. В девять утра он уже два с половиной часа был на месте. Вручив Шону стопку бумаг, он сообщил мне, что утро выдалось загруженное: скончались два жертвователя, и одного из них только что привезли на парковку. Шон — высокий, худой, с пристальным взглядом и широкой ободряющей улыбкой — встал и взялся за дело. Завещайте свое тело анатомическому отделению клиники Мейо — и вашим трупом займутся именно эти ребята.

В Рочестере мало что есть, кроме клиники. В 1883 году, через три десятилетия после основания, этот городок в Миннесоте был буквально стерт с лица земли торнадо: 37 человек погибли, 200 были ранены[12]. Больниц в непосредственной близости не было, если не считать маленькой частной практики доктора Уильяма Мейо. С помощью двух сыновей, которые незадолго до удара стихии отрабатывали в скотобойне операцию на глазе овцы, он начал лечить пострадавших на дому, в учреждениях, в гостиницах, даже в танцзале. Потом он обратился к матери Альфред, настоятельнице монастыря францисканок, с просьбой выделить свободные помещения под временный госпиталь. Именно она придумала собрать средства и устроить в кукурузном поле постоянную больницу. Она утверждала, что у нее было видение: Господь сказал, что заведение прославится на весь мир медицинским искусством.

Если взглянуть на карту, кажется, будто город вырастает из этой блестящей, культовой больницы. К ней ведут все дороги, от нее расходятся к окраинам гостиницы — чем ближе, тем привлекательней. Баннеры на широких фасадах мотелей обещают бесплатную доставку в клинику, но явно не бесплатное кабельное телевидение. Есть здесь и гостиницы, втиснутые между высокими больничными зданиями. Из них пациент может попасть к врачу по приспособленным для инвалидных колясок подземным туннелям — дизайн в них таких расцветок, что хочется или держаться от него подальше, или искать его в состоянии наркотического опьянения. На Среднем Западе США зимы снежные, но благодаря этой сети ходов можно не выбираться наружу, если только не надо уехать из города или не наскучили имеющиеся там рестораны. Туннели тянутся на многие километры. По пути встречаешь чересчур ярко освещенные магазины подарков, где продают шарики с надписью «Поправляйся!» и плюшевых мишек, сжимающих красные любящие сердца. Продавцы антиквариата выставляют в окнах декоративные ружья и картины маслом — вазы с фруктами и английских охотничьих собак, — пытаясь поймать клиентов, желающих отвлечься от причин, которые побудили их посетить одно из самых солидных и передовых медицинских учреждений в мире. Даже если жизни ничто не угрожает, проблема, очевидно, очень сложная с медицинской точки зрения. Здесь лечили от рака предстательной железы далай-ламу, а бывшему президенту США Рональду Рейгану делали операцию на головном мозге. Комик Ричард Прайор, который страдал рассеянным склерозом, недавно пошутил в Comedy Store: «Когда приходится переться на этот гребаный северный полюс, чтобы разобраться, что с тобой не так, начинаешь смекать, что дело плохо»[13]. Разложенные стопками в вестибюле гостиницы листовки сообщают, что Клиника Мейо — это «островок надежды там, где надежды нет». Еще никогда я не видела за завтраком таких понурых постояльцев.

До того как Терри устроился сюда работать, он много лет занимался в Рочестере организацией похорон. Это нетипичное место для подобного рода деятельности. Пациенты съезжаются в клинику со всего мира, и, если лечение оказывается безуспешным, их тела приходится возвращать обратно. Вместо организации церемоний и общения с родными, как в случае Поппи, он в основном готовил трупы к перевозке и отправлял их в место назначения. Для этого требовалось много работать физически, но особенно его добивали ночные звонки: смерти безразличны часы работы. Поэтому, когда 21 год назад в клинике открылась вакансия, он с радостью подал заявку.

Теперь Терри — директор анатомической службы и руководитель самой современной патологоанатомической лаборатории. Именно он заключает договор с жертвователем, получает тело, готовит его к хранению и отправляет в холодильную камеру. В большинстве научных учреждений принято возить трупы в лаборатории по всему кампусу — иногда в сумраке раннего утра их толкают через дорогу на металлических тележках. Здесь же студенты и врачи, желающие поработать с телом, должны сами идти туда, где оно хранится. Они приходят к Терри.