О дивный тленный мир

Послесловие

Поздний май 2019 года. Я уже опоздала со сдачей этой книги и вот-вот сорву следующий дедлайн. Я все еще в поисках собеседников, в поисках тем, о которых не подумала. У меня по-прежнему не выходит из головы младенец, и мне трудно переключиться на чем-то другое. Однако в данный момент я сижу в баре с видом на залив Сондерсфут в Южном Уэльсе и беру интервью у отставного сержанта уголовной полиции Энтони Маттика. Мы разговариваем о том, как он расследовал убийства, и уже выпили две пинты. Никогда еще я не чувствовала себя такой вымотавшейся, и при утомлении такого рода сон не помогает. Я помню строку из Homicide Дэвида Саймона: «Выгорание в убойном отделе — это не профессиональный риск, а психологическая реальность»[137]. Маттик, наверное, устал больше меня, но с виду по нему не скажешь.

На голове Маттика, на его коротко остриженных седых волосах, солнечные очки, которые он никогда не надевает. Недавно он ездил в Испанию на совместное празднование пятидесятилетия и загорел до такой степени, что сошел бы за своего на «тарелке палача» в ресторане Red Lobster. Громким валлийским баритоном, перемежаемым взрывами смеха, он рассказывает мне, чем зарабатывал на жизнь до того, как грузовик массой 18,5 тонны снял его с велосипеда и перенес на 45 метров по дороге, и балкон вокруг нас пустеет, несмотря на закат и искрящееся море. После того случая его доставили по воздуху в больницу в Кардиффе, где он дважды едва не умер на операционном столе. «Меня расплющило! Порвало на куски! — гремит он. — Мне разворотило таз!» Он семь лет как на пенсии и почти все это время снова ходит. «Считайте, что я снялся в серии Ambulance», — добавляет он, буквально лопаясь от смеха. Каждая его фраза на 75% состоит из слов и на 25% — из хохота, как в мультфильме, и неважно, говорит он о раскрытии убийств или о том, как чуть не погиб сам.

Мы покидаем опустевшую террасу, выходим из бара и идем по городку, пытаясь найти какое-нибудь место, где в девять вечера еще можно поесть. В этой маленькой прибрежной деревушке все закрыто. Маттик машет группе девочек-подростков, те машут в ответ. Он кричит что-то неразборчиво-ободряющее подвыпившему человеку, который вываливается из паба, — и тот улыбается. Таксист приветствует его словом «Авто!» (Авто-Маттик, ясно?). Мы залезаем в машину. Я спрашиваю, откуда он всех тут знает. Те девчонки? Он сейчас преподает в школе, работает наставником, такого плана вещи. Парень у паба? Маттик 20 лет назад арестовал его за кражу со взломом. «Делаешь свою работу как положено, и никаких обид», — говорит он и машет из окна еще кому-то.

До выхода на пенсию Маттик проработал в полиции 30 лет и занимался целым рядом серьезных преступлений. Он был, например, в группе, раскусившей старое дело серийного убийцы из Пембрукшира — Джон Уильям Купер в 2011 году был приговорен за двойное убийство, произошедшее еще в 1980-х годах. Маттик обожал свою службу, обожал быть в самой гуще событий до такой степени, что вызвался вступить в дежурную команду Kenyon по устранению последствий катастроф. До этого он уже пересекался с Мо, собирал стопы и головы на склоне горы после крушения самолета. «Я люблю это не из-за… мрака, — поясняет он, хмурясь. — Я знал одного парня, начальника. Милейший мужик, с сильным кармартенским акцентом. У него была целая комната следователей. Он говаривал: “В жизни нет ничего почетнее, чем право расследовать смерть ближнего”. Он это услышал от своего учителя в лондонской полиции. Это мощная фраза. Очень крутая. Тебе выпала честь сыграть в этом большом деле маленькую роль. Тебе было оказано такое доверие».

В соседнем городке мы находим единственный открытый ресторан во всей округе — китайское заведение на маленькой боковой улочке. Мы берем чуть ли не всё меню плюс картошку фри, и в ожидании спринг-роллов он рассказывает мне о делах, которые до сих пор не выходят у него из головы. Он говорит тише, чем раньше на балконе, и выуживает из памяти истории. Впрочем, они не успели глубоко погрузиться.

Рождественский день, мертвый младенец. Трехмесячный. Маттик праздничным утром выезжает на место происшествия — небольшой дом у дороги, вокруг ничего. «Это была очаровательная пара. Они много лет пытались завести ребенка, — говорит он с болью. — А тебе приходится их допрашивать, собирать показания. Стараешься их не ранить, но все равно надо задавать стандартные вопросы, как будто это они, родители, виноваты». Это та сторона истории, которую я не видела в морге: Лара тогда объясняла сидящим на высоких стульях полицейским, что синдром внезапной детской смерти диагностируют, только если исключены все другие варианты. У Маттика запах Рождества — индейка, елка, дешевый пластик, легкий аромат пороха хлопушек — до сих пор вызывает в памяти ту картину: под причитания и плач он уносит младенца и кроватку.

Следующая история. В заливе утонули отец и сын. Их тела обнаружили во время отлива через две недели после исчезновения. Мужчина застывшей рукой все еще цеплялся за камень, а другой держал мальчика, которого пытался спасти. «Я уже много лет об этом думаю. Он погиб вместе с сыном. Он ни за что не хотел его отпустить. Как получилось, что два прилива в сутки и сильное течение не смогли ослабить хватку?» Я киваю. Кевин, бальзамировщик, объяснял мне, что страх проявляется физически, как напряжение на американских горках, и может заставить мышцы мгновенно застыть в момент смерти. Он тогда называл это трупным спазмом. Я на секунду задумываюсь, не ожидается ли от меня более яркая реакция. Мне рассказывают о погибшем отце и сыне, а я думаю о практической причине, заставившей мышцы сжаться, о химических веществах в организме. Как бы я отреагировала до того, как начала писать эту книгу? Наверное, спросила бы о матери. Но я не спрашиваю.

Маттик выливает мне в бокал остатки вина и дает сигнал принести еще одну бутылку, найдя для нее место на последнем участке стола, не покрытом тарелками и рассыпанным жареным рисом. Затем он продолжает беседу и вспоминает, как видел на записи с камеры наблюдения горящего мужчину. «В основном я видел уже мертвых людей, а этот умирал, — говорит он. — Мне приходилось видеть ножи, пистолеты, простреленные головы, отстреленные рты. От одного старика осталась только внешняя оболочка. Остальное просочилось сквозь пол на этаж ниже: он очень долго там лежал. Выброшенные волнами трупы на пляже. Парень, которого разрезал напополам поезд. Ноги — у меня, вторая половина — у напарника. Одна девочка выпала из машины, и у нее оторвало заднюю часть черепа. Было три часа утра. Медсестра прямо на дороге начала делать искусственное дыхание рот в рот и забрызгала мне ноги этой жижей. Мозга уже не было, все выпало, ничего не осталось, но медсестра об этом не знала. В темноте она не разглядела степень поражения. Она вдувала воздух, но звук был какой-то не такой, все выходило сзади. Я сказал ей: “Ей уже не поможешь”. Она посмотрела на меня, и у нее было все лицо в крови».

Он сгребает себе на тарелку еще еды, а я представляю себе медсестру, которая стоит коленях во тьме и отчаянно пытается помочь. Начинается следующая история, и на этот раз Маттик посмеивается. «Еще был один парень, просто гигант. Он умер на втором этаже, и мы никак не могли его спустить вниз. Лестница была очень красивая, деревянная. Чтобы обойти изгиб, мы его сложили пополам, а гробовщику пришлось кашлять, чтобы не было слышно хруста». Он смеется в салфетку.

«Да, этот щелчок сложно забыть. После него проходит окоченение», — говорю я. Что еще можно добавить после таких историй? Позже, уже когда я прослушиваю запись интервью, до меня доходит, что более естественно было бы сказать «О боже!» или «Какой кошмар».

«Вы слышали этот звук?» — удивленно говорит Маттик, поднимая брови над салфеткой. Потом он возвращает ее на колени и смотрит на меня так, как будто уже не знает, зачем мы сюда пришли. Подразумевалось, что из нас двоих я ничего не видела и интересуюсь, каково пережить такие вещи. Поэтому я рассказываю, чем занимаюсь: о трупах в моргах, о черепе из пепла, о гробе на холме. Я рассказываю о мозге в моих руках и о младенце в ванночке. Я замечаю, что перечисляю эти случаи так же, как он до этого.

«Вы спрашиваете меня о вещах, которые сами пережили, — отвечает он наконец. — Нет, я серьезно. Вы интересуетесь, что сидит во мне, а у вас самой в душе есть что-то такое. Не в плане претензий, но ведь так оно и есть. Странно, что вы не выпили шесть бутылок в одиночестве! Вы мне задаете вопросы? Да вы уже в нашей компании! Вы, как бы сказать, сами через все это прошли».

Я смущенно пожимаю плечами. Надеюсь, по моему лицу видно, что я не хотела, чтобы это так выглядело. Не настолько. Вначале план был простой. Я решила взять интервью у специалистов, связанных со смертью, и узнать, как они делают то, что делают, и как они психологически с этим справляются. Может быть, они даже покажут мне что-то, если я не буду им мешать. Я собиралась проследить путь трупа от морга до могилы и поведать о том, что увидела. До этого мне приходилось брать интервью у сотен людей на самые разные темы — от кино и бокса до шрифтов, я слышала веселые и грустные истории. Я — турист в разных сферах жизни, и мне казалось, что в этом проекте моя роль не изменится. Я закончу беседу, положу в сумку блокнот и диктофон и уйду. Вряд ли можно побывать где-то один раз и назвать себя после этого местным, как бы внимательно ты ни смотрел. Однако я увидела больше, чем ожидала увидеть, и почувствовала больше, чем ожидала почувствовать. «Если честно, у меня это не вызывает никаких проблем, если не считать младенца», — говорю я Маттику, и это действительно так. Я разглядывала лавину, а пострадала от отскочившего камешка, ударившего меня прямо между глаз.

Может быть, Маттик прав. Может быть, я увидела столько, что сама уже «в этой компании». Может быть, это мое последнее интервью, и он просто дал мне сигнал, что можно остановиться.

Мы молчим. Маттик перестал есть. Он смотрит на меня, мысленно обновляя мой статус. До этого, в баре, его надо было подталкивать открыто говорить о работе: своим громким голосом он скорее снабжал меня заголовками, это была передача «для семейного просмотра». Он исходил из того, что я не видела ничего похожего и не хочу всерьез слышать подробности. По опыту он знал, что никто не хочет в это вникать, и поредевшая толпа посетителей лишний раз его в этом убедила. До того как он расскажет мне о стоящей на коленях медсестре и о старике, протекшем сквозь потолок к соседям, оставалось несколько часов. Я не делала предположений о том, с чем ты, читатель, можешь справиться. Это противоречило бы самой идее моей работы, было бы уступкой культурным барьерам, которые я пыталась перешагнуть. Теперь ты по одну сторону со мной. Тишину, повисшую между мной и Маттиком, наполняет шум ресторана.

«Дело в том, что теперь… — Он откидывается в кресле и глядит куда-то в угол мимо машущего лапой золотого кота, решая, стоит ли говорить то, что он собирался произнести. — Нет, я все же скажу, раз вы пишете книгу. Только поймите меня правильно. — Он подается вперед. — Вы не избавитесь от этих картин, — говорит он серьезно. — Не хочу вас огорчать, но что-нибудь всегда, снова и снова будет вызывать их в памяти. Ты куда-нибудь идешь, и вдруг появляются эти мысли, и ты сам не знаешь почему. И их нельзя остановить. То, что вы увидели, ненормально. Вы сами вляпались в то, о чем меня спрашивали».