О дивный тленный мир

Он считает, что все сводится к тому, где и как хранить эти образы в голове. Сейчас они на первом плане, но вскоре отойдут на второй. «Я уже 30 лет убираю их подальше, — говорит он. — То же самое делают медсестры. Пожарные. Приходится учиться держать дистанцию, иначе без конца думаешь, чем ты, черт возьми, занимался».

Сейчас я это прекрасно понимаю. Все, с кем я беседовала, признавались, что, когда их что-то берет за душу, они стараются поговорить не с психотерапевтом, а с коллегами. Им нужен тот, кто был в схожей ситуации и видел то, что видели они. Это касается и Клэр с акушерками в комнате отдыха, и Мо на ежегодном барбекю. Похоронные агенты, бальзамировщики и санитары, работающие с трупами, делятся историями на конференциях, зная, что никто из окружающих не вздрогнет. Во многих случаях это напоминает мне солдат. Я читала, что на некоторые темы они могут разговаривать только с другими военными, потому что их система координат сместилась далеко за пределы обыкновенного, их контекст слишком оторван от повседневной жизни. Им нужен человек с общими переживаниями, а не просто клиническое понимание ситуации. У меня нет понимающих коллег, поэтому я сажусь к компьютеру и все это записываю. Я признаюсь Маттику, что младенец не выходит у меня из головы до такой степени, что я представляю мертвыми детей в корзинках, когда сижу рядом с ними в кафе, а когда друзья походя упоминают, что кладут ребенка спать между собой, у меня перед глазами всплывает статистика смертей во время такого сна. Я признаюсь, что со мной теперь невесело на вечеринках, потому что я норовлю отвести кого-нибудь в уголок и рассказать о младенце в морге. Для этого много не надо. Достаточно спросить о том, как у меня дела.

«Но я удивлюсь, если вы скажете, что не стали после этого более понимающей, — говорит он. — Вы изменитесь, и в лучшую сторону. Во многих случаях это помогает проявить смирение. Вы смотрите на младенцев и думаете о том, о чем думаете, но зато больше цените их — вы видели другую сторону медали. Лично мне кажется, что такие переживания делают человека лучше. Не в смысле “лучше других”, а лучше внутренне. Ты начинаешь лучше видеть. Лучше поступать. Потому что тебе пришлось прикоснуться к вещам, к которым люди обычно даже не приближаются. И правильно делают». Я киваю. Меня, во всяком случае, контакт с умершими сделал терпимее к людям — этот эффект объяснял бы, кстати, почему мои собеседники проявляли по отношению ко мне такое терпение и открытость, хотя только что со мной познакомились. Я стала меньше спорить. Я по-прежнему сержусь, но эмоции кажутся приглушенными. Я была чемпионкой по старым обидам, а теперь в основном их забываю.

«У вас есть какие-то сожаления, что вы по долгу службы занимались такими вопросами?»

«Это совершенно неправильное слово, — говорит Маттик с глубоким убеждением. — Я никогда ни о чем не жалею. Может быть, это звучит сентиментально, что каждый человек выбирает себе путь. Ты выбрал свой, принял решение и живешь с этим. Самое плохое — это не закончить начатое. Вот тогда есть о чем жалеть».

В книге «Тело помнит все» (The Body Keeps the Score), посвященной клиническим основам травм в психике и физиологии человека, психиатр Бессел ван дер Колк пишет, что организм реагирует на экстремальные ситуации выделением стрессовых гормонов и их часто винят в последующих болезнях и недомоганиях. «Однако гормоны стресса призваны дать человеку силу и стойкость, помочь отреагировать на исключительные обстоятельства. Те, кто активно борется с катастрофой — спасает близких и незнакомых, везет кого-то в больницу, работает в медицинской бригаде, разбивает палатки и готовит еду, — применяют свои гормоны стресса по назначению и поэтому гораздо меньше рискуют получить психологическую травму»[138]. Возможно, работники смерти — или, как сказал бы Фред Роджерс, «помощники» — справляются с переживаниями психологически, потому физически выполняют свой долг. Пока мы (я тоже) сидим рядом, они действуют. «Тем не менее, — продолжает ван дер Колк, — у каждого есть свой предел, и масштаб проблемы может подавить даже самого подготовленного человека».

Общаясь с теми, кто имеет дело со смертью, я снова и снова приходила к выводу, что никто из них не сталкивается со всеми ее аспектами сразу. Никто, даже специалисты, не видит смерть во всей ее полноте. Система работает, потому что каждый ее винтик сосредоточен на своем участке, своем уголке, своем движении. Как на фабрике кукол: один рабочий красит лицо и отправляет заготовку другому, который приделает волосы. Нет такого человека, который убирал бы труп с обочины, проводил ему вскрытие, бальзамировал, одевал и лично отправлял в топку. Это цепочка людей, одна отрасль, но разные роли. От страха смерти нет универсального противоядия, и твоя способность функционировать в этом царстве зависит от того, куда ты смотришь и — что не менее важно — куда ты не смотришь. Я познакомилась с похоронными агентами, которые признавались, что не выдержали бы ужасов аутопсии, с работником крематория, который не смог бы одеть труп, потому что это слишком интимный процесс, с могильщиком, который днем мог стоять по шею в собственной могиле, но боялся ночного кладбища. Я познакомилась с санитаром в морге, которая спокойно взвешивала человеческое сердце, но не могла читать предсмертную записку самоубийцы в официальном отчете. У всех нас есть шоры, но мы сами выбираем, что хотим ими заслонить.

У всех тружеников смерти есть свои границы, и важен каждый из них — благодаря им масштаб явления не подавляет. Когда Маттик рассказывает о том, что надо держать дистанцию, я уверена, что это конструктивная отстраненность, а не холодность. Надо видеть контекст, оставить себе психологическое пространство, чтобы не сломаться и эффективно выполнить задачу. Он предлагает мне не закапывать увиденное в глубинах разума, не игнорировать и не блокировать это, а увидеть разумный контекст. Это не та отстраненность, которую я заметила у палача: он переписал реальность до такой степени, что едва воспринимал себя частью процесса, и, чтобы примириться со своей работой, в этом новом нарративе не признавал за собой никакого активного участия. Так же поступал и уборщик мест преступления. Он не хотел знать предысторию, намеренно вырывал сцену из общей картины, чтобы оставалась только кровь — и часы в телефоне, отсчитывающие секунды до дня, когда он отстранится от всего этого окончательно.

Если говорить об этой книге, мне хотелось бы, чтобы вы вынесли из нее желание подумать, где проходят ваши собственные границы. В течение всего этого времени я наблюдала границы, очерченные другими людьми. Отец заставил мертворожденного ребенка исчезнуть без следа, пока спала мать. Солдата вьетнамской войны прислали домой в гробу с привинченной металлической крышкой и запретили на него смотреть. Человек пришел в похоронное бюро Поппи и с порога спросил, разрешит ли она ему увидеть утонувшего брата, так как в других местах это не было позволено. Такие границы часто основаны на произвольных, стандартных представлениях и не приносят нам никакой пользы. Я убеждена, что они должны быть личными, вы сами должны их выбрать. Если вы тщательно обдумали эти границы, а не поддались диктату культурных норм, они верны. «Мы тут не для того, чтобы силой заставлять людей испытывать переломные впечатления, — сказала мне Поппи, сидя в своем плетеном кресле в самом начале этого пути. — Наша задача — подготовить их, мягко снабдить информацией, необходимой для взвешенного решения». Я уверена, что она права. В мире полно желающих рассказывать, как надо воспринимать смерть и мертвых. Я не хочу быть в их числе и не хочу учить вас, какие чувства надо испытывать по отношению к чему угодно. Я хочу лишь побудить вас задуматься на эту тему. Богатейшие, полные смысла, переломные моменты вашей жизни могут оказаться дальше, за этой чертой, которую вы сейчас себе рисуете. Помогите одеть вашего умершего, если считаете себя способным на это, пусть даже из чистого любопытства. Люди сильнее, чем сами себе кажутся. Рон Тройер, вышедший на пенсию похоронный агент, понял это очень давно. Когда он вскрыл крышку солдатского гроба, он осознал, что отец видит перед собой не кошмар. Он видит вернувшегося с войны сына, своего мальчика.

Я часто думаю об одной женщине, которую встретила много лет назад. Она тогда призналась, что не стала навещать в больнице умирающую мать, потому что не хотела, чтобы последний ее образ стал образом смерти. В итоге мать умерла в одиночестве. Женщине тогда было 60 лет, и она никогда раньше не видела мертвых. Ей казалось, будто одна сцена в больничной койке сможет вытеснить воспоминания о целой жизни. Она воображала, что внутри нее что-то необратимо испортит сама картина смерти, а не утрата близкого человека. Я думаю, знакомство со смертью может дать нам крайне важное, меняющее жизнь знание, благодаря которому наши границы уже не будут определены страхом перед неизвестностью. Мы будем знать, что способны быть рядом со смертью и, когда придет время, не обречем наших близких на одинокое угасание.

Что касается моих собственных границ, у меня раньше появлялось сожаление, что я увидела младенца в ванночке, но без этого момента для меня остался бы скрытым целый мир человеческого горя и переживаний. Я не познакомилась бы с Клэр, «акушеркой скорби», а ведь именно ее работа больше, чем любая другая, показала мне, насколько недооценивают многих этих специалистов, как мало мы о них знаем, как они помогают нам не только похоронить умерших, но и успокоить мысли и душу. Те, кто перенес травму, не должны быть единственными хранителями этого знания. Клэр не только делает фотографии детей для памятных шкатулок, но и помнит о них и считает подтверждение существования важнейшим элементом своей профессии. Благодаря таким людям тяжелое событие не так отчуждает, не так изолирует человека от общества. Откуда появиться эмпатии, если не из наблюдения и попытки понять?

Попытка понять нечто невидимое была, в конце концов, фундаментом моего начинания, и если бы я отвергла какую-то часть, то это противоречило бы моим намерениям. Я хотела видеть во всей полноте. И все же во многих местах, где я побывала, перед этими телами, я на какой-то момент теряла дар речи. Я журналистка, и обычно у меня хватает вопросов, но, когда я слушаю записи интервью, бывают фрагменты, где я замолкаю. Наступает мертвая тишина, заполненная жужжанием холодильной камеры или звуком распиливаемых костей. Я приходила домой и злилась на саму себя, что периодически мне не хватало решительности. Что я не посмотрела на фотографию на груди Адама, что не подошла ближе, когда с обезглавленного трупа привычным движением снял покрывало студент — он не имел представления, зачем я туда пришла. Мне пришлось написать сотню писем с просьбами и проехать тысячи километров, чтобы там оказаться. Почему не подошла еще на несколько шагов и не оценила аккуратность среза, который сделал Терри? Что меня остановило в тот момент? Чувство, что я не на своем месте? Что я стою в этом помещении, но все равно могу только наблюдать издалека? Или я тогда думала, что не выдержу, если увижу обрубок позвоночника? Я стояла, реагировала и пыталась делать свое дело на перекрестье интереса и страха. «Две несоизмеримые человеческие эмоции бьются и сталкиваются, высекая искры, которые могут и обжечь, и согреть»[139], — писал Ричард Пауэрс.