О дивный тленный мир

Я вышла на Терри через Дина Фишера, его бывшего коллегу, у которого годом ранее брала для статьи в журнал Wired интервью о новом способе кремации сильно нагретой водой со щелоком[14]. Этот процесс — щелочной гидролиз — менее вреден для окружающей среды, чем сжигание. Его коммерческое применение разрешено законом всего в дюжине штатов, но у Фишера в кампусе Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе был такой аппарат для некоммерческой утилизации демонстрационных трупов. Когда я попросила показать, как отделение работает с трупами жертвователей, он связал меня с Терри, занимавшим аналогичную должность. Фишер сказал, что это его однокурсник по колледжу, они вместе рыбачат и вообще как «братья по матери». Они много лет проработали вместе в Клинике Мейо, и там, по его словам, можно увидеть больше. Именно Фишер когда-то устроил Терри на работу и спас от ночных смен.

Терри ведет меня в одну из пустых аудиторий, где у белой доски висит на крючке старомодный скелет на проволочках — когда-то он принадлежал (снаружи, не внутри) доктору Генри Пламмеру, выдающемуся эндокринологу и сооснователю этой клиники. «Нам часто звонят желающие пожертвовать органы или деньги, — говорит Терри, неся пару стульев к письменному столу. — Но они не по адресу. Мы хотим человека целиком! Нам нужны не деньги, а кое-что подороже».

Он садится за стол и протягивает мне письмо и договор. Такие он рассылает всем потенциальным жертвователям: иногда они лечатся здесь, иногда тут лежат их близкие, некоторые вообще никак не связаны с Клиникой Мейо при жизни. Его подпись уже стоит. «Я выражаю желание целиком или частично предоставить свое тело для дальнейшего развития медицинского образования и медицинских исследований», — начинается текст. С другой стороны листа перечислены причины возможного отклонения дара: «…заразные заболевания, представляющие угрозу для студентов и персонала, ожирение, крайнее истощение, посмертное вскрытие, увечья, разложение и иные причины, делающие невозможным анатомическое пожертвование».

«Люди обижаются, когда вы им отказываете?» — спрашиваю я, просматривая список требований и проверяя собственную пригодность для этой цели.

«О да, буквально сыплют ругательствами по телефону! В основном они просто не удосужились прочитать эту памятку. Раньше там был список на семь или восемь страниц, потом мы попытались его ужать. Но значительное большинство соответствует критериям, причем те, кто перевалил за сотню, обычно оказываются в гораздо лучшей форме, чем те, которым тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят. Если человек умер молодым, значит, с ним было что-то серьезное. Случайно до ста лет не доживают».

Главное, по его словам, чтобы анатомия осталась без изменений. Если из-за пожертвования органа или вскрытия чего-то не хватает, студенты не смогут разобраться, как все между собой соединяется, как сердце соотносится с легкими, как артерии связаны с головным мозгом. Если человек страдал ожирением, студентам будет очень сложно успеть за время занятий найти у него органы посреди жировой ткани (она выглядит как толстая смазка цвета сливочного масла, и удержать ее ничуть не легче), к тому же некоторые трупы не помещаются на лабораторные столы. Если человек страдал от истощения, у него будет мало мышц, чтобы их рассмотреть и определить, так что с дидактической точки зрения вскрывать его смысла нет — бицепс может выглядеть как тонкая полоска. «Мы не смотрим на индекс массы тела, потому что это ерунда, — подчеркивает Терри. — У меня, например, по этому показателю ожирение, но свое тело я бы взял. Нас интересует возраст, образ жизни. Женщина весом семьдесят два с половиной килограмма, просидевшая много лет в инвалидной коляске, и женщина, которая весит столько же, но жила активно, — это для нас два разных тела».

Из-за хронической сердечной недостаточности в конечностях накапливается жидкость, они опухают, и отек все осложняет. Смысл в том, чтобы анатомия выглядела «как в учебнике», чтобы было понятно, как организм устроен и функционирует. Если студент не уяснит, как все должно выглядеть в норме, у него не будет образца для сравнения, чтобы заниматься патологиями. В конце документа есть пункт, согласно которому пожертвованный и принятый клиникой труп нельзя навещать и забирать. В самом низу Терри благодарит читателя за то, что тот обдумывает самый дорогой подарок, и ставит подпись голубой шариковой ручкой.

Договор составлен не так прямолинейно, как мне сейчас объясняет Терри в этой пустой аудитории, сложив руки на коленях. Однако если перед подписанием у человека возникнут какие-то вопросы, то он не станет приукрашивать факты и заворачивать ваши чувства в пленку с пузырьками. Терри не только прояснит все, что вы пожелали узнать, но и добавит те вещи, о которых вы знать не хотели. Если он обычно такой же, как сегодня со мной, от начала до конца беседы он будет заливаться смехом того рода, который вот-вот перейдет в истерику. В индустрии смерти мне уже встречались люди, после которых приходишь к выводу, что здесь не обойтись без естественной веселости — причем такой большой, что удручающие моменты не могут добраться до самого дна твоей души.

Почитайте историю анатомии и научного просвещения — и вы увидите, что имена врачей подчеркнуты в ней как имена богов или святых. Однако медицина выросла на фундаменте из трупов, и эти люди в своем большинстве так и остались безвестными.

Чтобы спасать жизни, нужно знать, как работает человеческий организм. Для этого, в свою очередь, нужно заглянуть внутрь умершего, разобрать его, понять, как все устроено. Ученые это осознавали. Тихий бездыханный труп позволяет получить больше информации, чем кричащий от боли пациент; и если заполучить эту информацию, понять, что и как делать, то смертей на операционном столе будет меньше. Свиные туши помогали лишь в некоторой степени, а системы, позволяющей человеку завещать свое тело науке, тогда не существовало. Не было договора. Не было Терри.

Переход от вскрытий животных к вскрытию человеческих трупов вызывал различные политические, социальные и религиозные трения, которые обширно описаны в превосходной книге Рут Ричардсон Death, Dissection and the Destitute («Смерть, вскрытие и обездоленные»)[15]. Сначала, в 1506 году, король Яков IV высочайше разрешил Эдинбургской гильдии хирургов и цирюльников проводить аутопсию некоторым казненным преступникам. В 1540 году за Шотландией последовала Англия: Генрих VIII даровал анатомам право ежегодно получать четыре трупа повешенных за тяжкие преступления. Потом это число выросло до шести, а Карл II, слывший покровителем наук, прибавил еще двоих. Вскрытие стало рассматриваться законом как еще одно наказание вдобавок к целому вееру уже имевшихся: оно проводилось публично, и такая необычная судьба считалась хуже самой смерти. Ее называли «продолжением ужаса и особой отметиной бесчестья». Это была альтернатива «подвешиванию, потрошению и четвертованию», после которой части тела поднимали на пики по всему городу, — самая страшная кара в религиозном обществе, ведь тело должно остаться целым и готовиться к воскрешению. Некоторые приговоренные к смерти, но не вскрытию перед казнью договаривались с представителями хирургов и взамен на предоставление своего трупа покупали модную одежду, в которой будут умирать. Они были первыми жертвователями тел, пусть и в очень скверных обстоятельствах.

Анатомы делали все, чтобы исполнить свой долг, но проблема заключалась в том, что трупов было недостаточно. Уильяму Гарвею, который в 1628 году опубликовал первую книгу о кровообращении, пришлось вскрывать собственного отца и сестру. Другие раскапывали по ночам свежие могилы или предоставляли делать это ученикам. В условиях дефицита, который виселицы не успевали удовлетворять, умершие превратились в товар, и вокруг похищения трупов расцвела целая индустрия. Чаще всего «воскрешатели» грабили свежие могилы в местах массового захоронения городской бедноты и в обмен на наличные снабжали анатомические школы пособиями. К 1720-м годам — через сто лет после того, как Гарвей ради изучения движения крови аутопсировал своих близких, — расхищение лондонских кладбищ стало если не повсеместной, то, по крайней мере, широко распространенной практикой. Уильям Хантер и его младший брат Джон — ведущие анатомы своего поколения — работали на трупах людей и животных постоянно, и одних преступников им бы никак не хватило. В 1750-х годах снабжением анатомической школы занялся Джон: он покупал тела у «воскрешателей» и выкапывал их самостоятельно. Именно в то время сложилась коллекция медицинских диковинок и мутаций, ставшая впоследствии Хантеровским музеем на площади Линкольнс-Инн-Филдс в Лондоне. Он знаменит и сегодня. Извлеченные сердца и крохотные младенцы были выставлены там рядом с двухголовыми ящерицами и пальцами львиных лап, хранящимися в тех же химикатах. Мне доводилось стоять перед этими витринами и смотреть на них.

В 1797 году, когда родилась Мэри Шелли, кража тел цвела пышным цветом и не была ни для кого тайной. В годы ее молодости можно было приобрести различные приспособления, призванные отвадить «воскрешателей», например железные клетки для гробов. Трупы воровали и с церковного кладбища, где лежала ее мать, Мэри Уолстонкрафт. Рассказывают, что отец учил ее писать свое имя, обводя буквы, высеченные на том надгробии. В конце концов это отразилось на знаменитом романе Шелли: люди, из тел которых было создано чудовище, не подписывали договор с его создателем. Это был безымянный продукт, имущество, а настоящее чудовище — это сам Франкенштейн, ученый, которого идея творения захватила настолько, что он позабыл о должном поведении.

Ситуация достигла апогея в 1828 году, когда Берк и Хэр приобрели недобрую славу в Эдинбурге, решив не утруждать себя эксгумацией и став просто убивать с оплатой при доставке трупа. Берк совершил шестнадцать удушений и был приговорен к смертной казни с последующим вскрытием. Какая ирония. Его скелет до сих пор стоит в анатомическом музее Эдинбургского университета с бумажной биркой на ребре: «(МУЖЧИНА-ИРЛАНДЕЦ.) Скелет УИЛЬЯМА БЕРКА, ОТПЕТОГО УБИЙЦЫ». Фрагмент его мозга, бледный и сморщившийся, лежит на дне банки в 535 километрах южнее, в коллекции Уэллкома в Лондоне. Я в 2012 году видела его на выставке — его поставили на одну полку со срезом мозга Эйнштейна[16]. Гений ли, злодей ли, материальная составляющая разума выглядит очень похоже.

Чтобы покончить с кражей трупов и при этом не оставить без топлива машину науки и просвещения, надо было принимать меры. В 1832 году в Великобритании был принят Закон об анатомии, разрешивший хирургам забирать невостребованные останки из тюрем, богаделен, психиатрических и обычных больниц. Анатомы, таким образом, стали получать труп независимо от мнения покойного, а нищие оказались приравнены к преступникам, что прибавило лишний пункт к списку их страхов и дало повод для социальных волнений.

Одним из первых пожертвовавших свое тело науке добровольно стал английский философ Джереми Бентам — тот самый, голове которого мы отдавали должное через 186 лет после того, как жизнь покинула ее и она была отделена от тела. Он умер в 1832 году, за два месяца до принятия Закона об анатомии, и указал в завещании, что желает публичного вскрытия своего тела доктором Саутвудом-Смитом, который ранее писал, что похороны — это пустая трата ресурсов и трупы лучше было бы использовать для преподавания. Бентаму тоже хотелось показать, что мертвое тело может принести пользу живым и что отдавать инструмент научного познания на съедение червям неразумно. Ему хотелось осветить путь движению, которое облагодетельствует весь мир. На вскрытии среди присутствующих распространяли памфлет со строкой из завещания: «Такова моя воля, и это особое требование проистекает не из желания проявить деланую оригинальность, а из намерения и стремления дать человечеству возможность получить благодаря моей кончине некоторую пользу, так как при жизни у меня было не так много возможностей содействовать этому»[17].