О дивный тленный мир

Несмотря на усилия Бентама, пожертвование тел не приживалось еще примерно сто лет. В своей книге Рут Ричардсон пишет, что люди стали чаще решаться на такой поступок с ростом популярности кремации, и высказывает предположение, что в послевоенный период могло измениться духовное восприятие трупа[18]. И при сжигании, и при вскрытии необходимая для воскрешения целостность утрачивается.

В современной Великобритании используют исключительно тела добровольных жертвователей, однако в других частях света бывает по-разному[19]. В большинстве стран Азии и Африки изучают невостребованные останки, в Европе, Южной и Северной Америке — и те и другие. Периодически получается странная смесь старого и нового мира: кто-то уже сам принимает такое решение, но будущее еще не вполне прижилось. Сегодня для подготовки медиков можно использовать виртуальный секционный стол Anatomage. Он представляет собой планшет с сенсорным экраном размером с реальный стол для аутопсии и содержит многослойное трехмерное изображение тела: «срезы» имеют в толщину миллиметр и позволяют студентам заглянуть внутрь организма, вообще не прикасаясь к реальному человеку. Два из четырех тел, мужчина и женщина, участвовали в проекте Visible Human, который в середине 1990-х организовала Национальная медицинская библиотека США. Трупы замораживали и фотографировали, срезая миллиметр за миллиметром. На одной конференции в Манчестере я опробовала это устройство. Толпившиеся вокруг торговые представители объясняли, на что оно способно, а я, склонившись над экраном, тыкала, трогала, поворачивала тело, приближала органы — большинство людей вряд ли их увидит, а здесь они были представлены во всех подробностях и красках. Труп, который я разглядывала, принадлежал Джозефу Полу Джернигану, убийце из Техаса. Он сам согласился пожертвовать свое тело науке после казни, однако этичность использования его в сегодняшнем качестве вызывает вопросы. Его убили летальной инъекцией в 1993 году, интерактивных столов для аутопсии тогда еще не изобрели, и он не мог знать, как широко доступны будут эти изображения.

В прошлом году 236 человек, подписавших с Терри договор о пожертвовании, умерли и обрекли свое тело на судьбу, предназначенную когда-то лишь для преступников. Двадцать лет назад таких было максимум 50. Популярность растет, и число новых добровольцев уже достигло примерно 700 ежегодно. Тела завещают непосредственно Клинике Мейо, а не центральной организации-посреднику, которая затем распределяет их по различным учреждениям, — так работают многие другие программы. Я интересуюсь у Терри, откуда у них столько желающих. Это не может быть случайностью. Число жертвователей здесь выше, чем в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, где аналогичная программа последние десять лет приносит в среднем 168 тел в год, а ведь в Калифорнии живет около сорока миллионов человек, население одного только Лос-Анджелеса — четыре миллиона. Население Миннесоты составляет чуть более пяти миллионов, причем они распределены по всей территории штата, занимающего кусок земной поверхности немногим меньше Англии. Когда едешь в Рочестер из главного аэропорта Миннеаполиса, дорога кажется бесконечной. Ты в стране равнин и кукурузных полей. Вокруг ни души, только ты и немного коров молочных пород.

«Многие приходят к нам из благодарности за хороший уход во время госпитализации, — объясняет Терри. — Они хотят вернуть долг и помочь вырастить наше следующее поколение, которое, в свою очередь, позаботится об их потомках. Если смотреть глазами организатора похорон, погребение или кремация поставит точку в их истории, в их вкладе в общество. У нас же будет продолжение».

Разве можно дать что-то большее, чем всего себя?

Когда Терри было восемнадцать, он пошел во флот и служил в основном в отделении интенсивной терапии большого военно-морского госпиталя в Виргинии, где был членом реанимационной бригады и брал кровь. Это было на излете войны во Вьетнаме, и ему приходилось заниматься своими ровесниками. Именно тогда Терри впервые столкнулся с умиранием, и эти смерти были для него психологически тяжелые: парень поступает с чем-то банальным вроде астмы и покидает больницу в мешке для трупов. «В отделении новорожденных были младенцы с кучей осложнений, но даже на них было смотреть легче, чем на смерть обычного парня, который неделю назад с тобой болтал и отпускал шутки». Терри сопровождал умерших в больничный морг и именно там познакомился с похоронными агентами. Он тогда колебался в выборе карьеры и увидел людей, которые продолжают заботиться о тех, кому он уже ничем не может помочь.

Уильям Хантер, старший из братьев-анатомов, на вступительной лекции объяснял студентам, что «анатомия есть самое основание хирургии… она дает знания голове, развивает ловкость кисти и знакомит сердце со своего рода необходимой жестокостью»[20]. Иными словами, чтобы система работала, требуется клиническая отстраненность. Медицина не зашла бы так далеко, если бы не покойники в анатомических залах. Чтобы себя спасти, нужно себя познать. Но, несмотря на вынужденную отстраненность, Терри охотно подчеркивает, что в этом больничном царстве правит уважение к умершим. Человек, не прошедший подготовку в похоронной отрасли, возможно, руководил бы программой совершенно иначе, но для Терри наука никогда в полной мере не отделяет тело от населявшей его личности. «Здесь потребности пациента — на первом месте, и мы следим, чтобы это отношение не менялось и после его кончины. Мы относимся к этим людям именно как к пациентам, мы охраняем их историю болезни, имя, право на неприкосновенность частной жизни, мы бережем их конфиденциальность, — говорит он. — Все действует так, как если бы они были живы».

Он тратит много времени, пытаясь донести эту мысль до тех студентов, которым труп перед ними кажется чем-то отдаленным. «Может быть, так им эмоционально легче вообразить себе, что смерти не было, — говорит он. — Они молоды, они редко с ней сталкивались, поэтому, наверное, представление, что труп — это просто какой-то неодушевленный предмет, помогает им как-то защититься. Они принижают этот дар, сводят человека до вещи, над которой можно посмеяться. Я думаю, это не специально, это такой механизм преодоления». Студенты здесь обычно впервые видят мертвых, многие падают в обморок. По словам Терри, это ему приходится поднимать их с пола. «Такое бывает и в коридоре, и прямо здесь на занятиях. Человек становится мягким, как макаронина, и сползает со стула».

Я могу понять отстраненность от демонстрационного трупа, но по другой причине. Мне вспоминается стол для виртуальной аутопсии, который я видела на конференции в Манчестере. Там, в толпе людей, полных энтузиазма по поводу новой технологии, я тут же решила посмотреть на самые неприличные части тела. Мне не интересно было разглядывать легкие мертвого мужчины — мне, как и всем остальным, хотелось взглянуть на его член. Это и была отстраненность. Да, нам объясняли, что это фотографии реального человека, однако новизна тачскрина создавала барьер. Это были просто картинки, просто игра. Я не могла сложить из намеков личность, как тогда с Адамом в морге: за стеклом смерть не казалась осязаемой. Не было и уважения. Мужчина был обнаженный, лишенный личности и всего остального, что делает человека не просто организмом. Именно поэтому Терри оставляет лак для ногтей и татуировки — ровно столько признаков, чтобы напомнить: это был живой, дышащий человек. На некоторых занятиях он упоминает о причине смерти, возрасте, профессии. Сомневаюсь, что, будь я студенткой медицинского факультета, я смогла бы ощутить такую же связь с человеком на экране, прочувствовать моменты, которые, по словам Терри, позволяют не только овладеть механикой, но и понять смысл осваиваемой профессии. Опыт становится пустышкой: в нем нет самого важного — человека, а значит, нет и смерти. Необходимо — как я тогда в залитом солнцем морге — прикоснуться к телу, быть рядом с ним, даже если поначалу это очень трудно, до потери сознания. Студенты не обязательно почувствуют то, что сразу ощутила я, занимаясь Адамом, но со временем это придет. Терри об этом позаботится.

«Наши доноры — лучшие в мире люди, — искренне восхищается он. — Собственное тело — это глубоко личный дар. Разве можно придумать что-то более интимное, приватное? Некоторые жертвователи принадлежат к очень консервативному поколению: они родились 80–90 лет назад, еще до мини-юбок и тому подобного. Каково им позволить себя разрезать, рассмотреть каждую частицу своего тела? Подарить то, что ты всю свою жизнь берег от чужих глаз, — поразительная жертва».

Терри идет проверить, как дела в лаборатории, и возвращается в белом халате. Похоже, на горизонте все чисто, хотя я не знаю точно, что там могло быть. Мы идем по коридору мимо рамок с фотографиями сотрудников. Все улыбаются широкими американскими улыбками.

Анатомическая лаборатория ярко освещена. Терри спрашивает меня о том, чем здесь пахнет, — сам он привык к запахам так, что перестал их различать. «Кабинетом стоматолога?» — говорю я. «Страшно подумать, что случилось с вашим стоматологом», — смеется он в ответ. Вентиляционная система выталкивает вниз тяжелый канцерогенный газ, используемый при бальзамировании (формалин, который применяют для сохранения трупа, — это газообразный формальдегид, насыщенный для сжижения метиловым спиртом; при испарении он снова превращается в газ), и закачивает сверху кислород. Благодаря постоянному потоку воздуха химикаты не сказываются на здоровье работников и меньше вероятность появления тошноты, которая заставляла моих одноклассников разбегаться от вскрытой банки с головастиком. Терри показывает на вентиляционные отверстия в потолке и у герметичного пола. Водонепроницаемость нужна при лапароскопии. Эту хирургическую операцию выполняют через маленькое отверстие с помощью камеры: вода обеспечивает четкость изображения и потом стекает на пол[21]. По словам Терри, без нее это все равно что смотреть через маску для подводного плавания c пляжа. Он легким толчком двигает тяжелые пластиковые столы, демонстрируя, что они на колесиках. С потолка каждые полметра под углом свисают лампы. Еще есть провода, вилки и розетки, компьютерные мониторы и телеэкраны, а справа в конце помещения — застекленные шкафы с книгами по анатомии и какими-то причудливыми предметами. Он открывает дверцу и достает оттуда нечто большое и серое, как выцветший на солнце коралл, искусно вырезанный из пенопласта: «Знаете бытовой латекс, которым замазывают щели в стенах?» Оказывается, Терри залил герметик в наполненные воздухом человеческие легкие, погрузил все это в щелок и после растворения ткани получил трехмерную «карту» движения кислорода. Модель весит как пушинка.

Он снимает с верхней полки огромный пластиковый контейнер с предметами, обнаруженными за много лет внутри трупов. Их не выбрасывают, чтобы студенты знали, как раньше выглядели приспособления, которые им, может быть, придется научиться устанавливать. Вот дистрактор Харрингтона, которым когда-то выпрямляли позвоночник. Вот искусственный сердечный клапан. Протез яичка размером с виноградину — он подпрыгивает, когда Терри бросает его обратно в коробку. Пластмассовая коленная чашечка. Электрокардиостимулятор. Винт для соединения костей. Старинный имплантат молочной железы. Аортальный стент и искусственные клапаны, удерживавшие камеры сердца в открытом состоянии. Все это обычно идет в могилу вместе с умершим. Даже «экологически чистые», натуральные кладбища усеяны металлом типовых коленных протезов.