Второй сборник Центрифуги

Развороченная могила

Слово «академия» в настоящее время получило, вероятно, вполне заслуженно, одно значение; оно стало синонимом бессмыслицы, крохоборства, рутинерства, дилетантства, на спех замазанного всякими пустословиями об «изящной словесности» и прочем. Но пока дело идет не далее присуждения денежных («Пушкинских»!) премий разных, тем только и известным, лицам, в роде Шуфа, Веры Рудич и проч., мы можем брезгливо отмахиваться от этого апофеоза провинциально-пыльной консисторщины и загербенных бумаг маранья. Что, в самом деле, нам, работникам русского искусства, до этого творчества орденов, наград, чинов, благоглупостей бесконечного бахвальства-до всей казенной, при швейцарах, письмоводителях, исходящих и входящих, махины этой? И очень натурально, что что бы там ни происходило, мы может не замечать. Бог с вами, милые люди! – зарабатывайте статских и тайных советников, говорите чепуху на торжественных актах, – это ваше частное дело.

Но когда этот запыленный рыдван с песочной мельницей внутри заежает на судьбою нам дарованный Парнас и там устраивается более, чем комфортабельно, мы не имеем права молчать.

Академия выпускает с 1909 года «Академическую библиотеку русских писателей». Добро, если бы академия следовала точному смыслу этого заглавия и все вышедшее дальше только своих библиотечных шкапов не пускала! Но, это не так, к сожалению. Книжки печатаются в достаточном количестве и ими насыщаются книжные магазины всей империи. Цена им объявлена весьма доступная и потому они особенно вредны. I том «библиотеки» был занят Кольцовым, но Кольцов – стихотворец такого рода, что за него заступаться некому. Пять следующих томов представляли собой окрошку из стихов Лермонтова, Х-ым томом начинается собрание сочинений Е. А. Баратынского, где развязность господ редакторов перешла все мыслимые пределы. Об этой книге и будет речь далее.

Что может быть почтенней проверенного издания поэтов? Прекрасное дело! И у нас есть чудесный пример такого дела – собрание сочинений Ф. И. Тютчева под редакцией П. В. Быкова, изданное т-вом А. Ф. Маркс. Но когда люди, прикрываясь казенными мундирами, пробуют в том смысле наши силы – что узнаем ли мы стихи поэта NN, после ими произведенной чистки… – какое этому делу следует приспособить название?

Начинается X-ый том «библиотеки» высокоторжественно: «Разряд изящной словесности счел нравственным долгом… и т. д. и т. д.» Дальше оказыватся, что «задачей издания признается установление текста» (Стр. XI). Эта, на первый взгляд, сугубо невинная фраза является пробой – оправдать совершенное искажение и осквернение созданий опубликовываемых поэтов. Редактор не связан ничем – он «устанавливает текст» – а потому, чем больше правки, хотя бы вовсе безграмотной, тем лучше. И вот г. редактор (М. Л. Гофман[9]) начинает свою правку фразой, которая достойна стать примером в будущих учебниках логики: «Мы всюду сохраняем правописание фамилии поэта Боратынский, принятое учеными (?? – кто это?!) и редактором последнего собрания сочинений поэта (действительно – авторитет!). В правильности такого правописания нас убеждают не только документальные данные (какие?) и семейные традиции (нет? но что же? – а вот, что убеждает г. Гофмана в этом:) поэт почти во всех случаях подписывался Баратынским, но на заглавии последнего его сборника „Сумерки“ значится: „Сочинение Евгения Боратынского“, и так же подписывался поэт во всех своих письмах (разбивка наша)». Вот уж поистине разодолжил! Необыкновенное толкование это может быть сравниваемо лишь с филологическим исследованием слова «Laputa», сделанным Джонатаном Свифтом, но ведь то было в шутку и в насмешку, а это – серьезнейшим образом! Везде[10] Баратынский подписывался «Баратынский» (а не «почти везде»), это можно видеть из примечаний, составленных г. Гофманом, и всякому весьма будет ясно, что это писание есть псевдоним поэта, никоим образом не подлежащий редакторскому усмотрению. Но всего курьезней последний аргумент г. Гофмана, «так же подписывался поэт во всех своих письмах» – ужели г. Гофману невдомек, что если моя фамилия «Николаев», а подписываюсь я «граф Н», то у нотариуса мне так расписываться будет нельзя? И каким образом это переворачивается в мышлении г. Гофмана – понять затруднительно. Потом – почему же и Дельвиг, и Пушкин, и Языков и Вяземский в стихах и письмах писали Баратынский? Они-то ужели не знали, как писать фамилию поэта? И почему на памятнике надгробном поэта значится «Баратынский»? Поистине, удивительно, что теперь приходится опровергать! Но почему г. Гофман остановился на правописании «Баратынский»? Ведь слово Баратынский происходит от имени замка Boratyn, следуя этому слову было бы красивее писать: «Боаратѵнской» через ѵжицу, – тогда бы всем ясно было, что это к поэту Баратынскому касательства не имеет и есть просто – псевдоним г. М. Л. Гофмана.

Вступительная статья г. Гофмана написана скучно, суконным языком с массой всяких рассуждений, к делу не идущих. Сообщается, например, что Баратынский воспитался на поэзии Жуковского[11] (стр. XLV), что в красоте он нашел ту правду, ту гармонию, которой он не мог найти в жизни (стр. XLVII) и т. д., и т. д. – все одно другого спорней.

Теперь о самой правке стихов. Большинство стихотворений Баратынского исковерканы в конец, так что сомневаешься – чьи это стихи. Вот краткий перечень главнейших искажений: «Мадригал пожилой женщине», «Эпиграмма», (стр. 11), «К девушке, которая на вопрос, как ее зовут, отвечала: не знаю». «Лиде», «Вы слишком многими любимы…», «Хлое», «Истина», «О, своенравная Аглая…», «К жестокой», «Уверение», «К***, посылая тетрадь стихов», «Товарищам», «Чтоб очаровывать сердца…», «Глупцы не чужды вдохновенья…», «Княгине З. А. Волконской», «Смерть», «Хвала, маститый наш Зоил…», «Не ослеплен я музою моею…», «Подражателям», «О мысль! тебе удел цветка…», «Благословен святое возвестивший…», «Все мысль, да мысль!..» и т. д. Наш список, конечно, весьма неполон. Короче – все стихи Баратынского заменены в этом издании негодными, откинутыми автором разночтениями, затемняющими и часто искажающими смыслы Насколько г. Гофман рачительно отнесся к своей задаче живописует следующий пример: на стр. 157 напечатано стихотворение «Обед», в тексте кончающееся:

Старайтеся, чтоб гости за столом,
Не менее Камен своим числом,
Числа Харит у вас не превышали…

Выходит совершенная несообразность, число гостей, по этому рецепту, должно быть не менее девяти и не более трех… Конечно, Баратынский такого написать не мог… – перевертываем сотню страниц и на снимке автографа около стр. 296 читаем:

…Да гости за столом,
Не менее Харит своим числом,
Числа Камен у вас не превосходят.

В стихотворении «Благословен святое возвестивший!» г. Гофман попадает уже вовсе в дрянную историю. 2, 3 и 4 строки этого стихотворения читаются так:

Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший.

В этих строках г. Гофман, почему то ссылаясь на Брюсова, ставит после слова «неправедный» запятую, превращая фразу в сущую бессмыслицу. Ибо: что неправедного в обнажении сердец? И оказывается, что г. Гофман не видит, что подлежащее здесь – «обнаживший», и отделяет его от сказуемого запятой[12] – Пункутация и орфография г. Гофмана вообще страдают странностями, напр., на стр. LIII и LVI он пишет слово пестун через «е». – Стихотворение «Авроре Шернваль» г. Гофман печатает в отделе «стихотворения Баратынского, переведенные им на французский язык», когда стихотворение это было написано по французски, а уже впоследствии переведено на русский язык.

Поражает в этой книге то, что редактор ее вовсе не заботится о мотивации своих поступков. Совершенно изменяя текст стихотворений, он не говорит почему он это делает, так же полемизует и с Брюсовым (стр. 269 и 295). «Примечания», как и все другое, набиты дешевой юмористикой: «Последняя смерть» оказывается подражанием «Сугубому блаженству» Богдановича. На стр. 284 при замечаниях к стихотворению «На смерть Гейне» приведена зачем то болтовня Белинского по этому же поводу. По поводу стихотворения «Своенравное прозвание…» говорится глупость, вовсе необязательная. – В примечаниях к стихотворению «Все мысль, да мысль!..» сообщается нечто, малопонятное о «разладе художника» и вновь приведена бессмысленная фраза Белинского, который ничего не понял в этом стихотворении.

Картина грустная. И подумать только, что то же будет сделано с Дельвигом, Веневитиновым, Фетом, Тютчевым – со всеми поэтами. И раздумье берет нас, и думается: неужели в этой самой академии так оскудели дееспособными и знающими людьми, что издание одного из лучших наших лириков некому было поручить, кроме молокососа Гофмана? – который вовсе изданием этим осрамил академию свою и не осрамил себя только потому, что это, увы, сделать никак невозможно.

Г. Айгустов