Второй сборник Центрифуги

Библиография

В. В. МАЯКОВСКИЙ. Облако в штанах. Тетраптих. Стр. 64. Пгр. 1915. Ц. 1 р.

Я знаю, я вижу и чувствую у Маяковского вещи, с которыми органически не могу согласиться; я мог бы выбрать из «Облака в штанах» не одно место, в котором было бы больше недостатков, чем безотносительных достоинств, но, право же, обо всем этом не хочется и говорить, не хочется и замечать.

Ведь так или иначе, а эта прекрасная книжечка, быть может, единственная, порадовавшая истинного любителя поэзии за последние два года.

Для меня же лично, несмотря на все несходство наших поэтических лиц, несмотря на то огромное различие истоков наших дарований, которое меняет совершенно существо поэзии каждого из нас, книга эта есть и будет родной и близкой, как свое, сжившееся, слишком, слишком интимное.

Ведь в самом деле что же другое, как не «Облако в штанах» может быть названо самою современною по своей остроте и самою острою по своей современности книгой, в чем другом, как не в ней, так ярко и так самоуверенно в своей победной мощи предстал лик зарождающейся новой эры земли.

Ведь уже одним тем, что большинство футуристической молодежи, да и не только молодежи, но и людей, печатавшихся и раньше, имеющих имя, подражает, тянется по мере сил за Маяковским, как когда то тянулось огромное множество за Бальмонтом, еще раньше за Надсоном, указана вполне современность «Облака в штанах».

А разве не показатель доброкачественности книги восторженный тон рецензий, какие только о ней были, тем более, что эти похвалы идут совсем не из одного лагеря.

Странно однако, что увлечение и тех и других вызвано не одним и тем же.

Критики Маяковского, по крайней мере, большинство, восторгались молодостью, жизненностью, здоровьем книги, приветствовали сильную безболезненную молодость, идущую на смену неврастенической дряблости декаденства.

Все это, конечно, так, и все это определенно не плохо, но поэт, поэт, как поэт, в Маяковском не совсем уже заурядная величина. Поэты же пленились в Маяковском сжатостью его образов, лаконической аграмматичностью его периодов, простой каждодневностью его словесного обихода, словом, всем, что есть в Маяковском, и в чем есть Маяковский.

Но хорошо ли это и нужно ли, вообще, когда нет за ним того мощного двигателя, который, как береста на огне, болью своей боли коробит каждую строчку, заставляет кричать, исступленно кричать в пытке заверченное слово.

Ведь Маяковский, как лирик, в своем поступательном движении неуклонен и методичен, как какой нибудь газогенератор в шестьдесят лошадиных сил. Посмотрите, как сплющивается под ударом механического молота «глупая вобла воображения»;

А ночь по комнате тинится и тинится
Из тины не вытянуться отяжелевшему глазу
Двери вдруг заляскали
Будто у гостиницы
Не попадает зуб на зуб

И потом, заметьте, это же и страшно просто, как бывает простым все подлинное и живое. И так просты у Маяковского почти все метафоры. Вот сложная, образованная из наслоения одна на другую нескольких метафор:

Вдруг и тучи и облачное прочее
Подняло на небе ужасную качку
Как будто расходятся белые рабочие
Небу объявив озлобленную стачку.

Вот образованная из трех:

Вы думаете это солнце нежненько
Треплет по щечке кафэ
Это опять расстрелять мятежников
Грядет генерал Галифэ

Из двух:

У церкви сердца занимается клирос
И небье лицо секунду кривилось
Суровой гримасой железного Бисмарка.

И наконец метафора простая:

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы.

Во всех этих четырех примерах от самой сложной до самой простой из метафор Маяковского, какая то удивительная любезность к читательскому вниманию. Ведь это все, иногда яркие до ослепительности и бьющее до боли, как образ никогда не обременительно, не тяжело в самом процессе восприятия. Аналогичными примерами я мог бы иллюстровать и развитие образа иного, конъюнктурного, лежащего в основе лирического скелета пьесы, но тогда нужно писать уже не о книге Маяковского, а о Маяковском, а рамки рецензии едва ли позволять сделать это.

Сравнительно с предыдущими книгами, в «Облаке в штанах» нужно отметить большее разнообразие ритмов, новые рифмы и более внимательную работу над ассонансом.

То однобразие ритма, которое, как и Северянину в первой книге, прощалось Маяковскому, перебивается интересными метрическими ходами, как например:

Ах зачем это
Откуда это
В светлое весело
Грязных кулачищ замах
Пришла и голову отчаяньем занавесила
Мысль о сумасшедших домах.

или следующая хорошая комбинация ямбов с амфибрахиями с удлинившем на конце:

Я раньше думал, книги делаются так
Пришел поэт
Легко разжал уста
И сразу запел вдохновенный простак
Пожалуйста

Из ассонансов Маяковского привлекают пока с пропуском слогов: «бешенный – нежный», «жареным – пожарным», «пролетки – все-таки», «подрядчики – подачки» etc. В книге есть и неплохие рифмы: «Джек Лондон – Джиоконда», «Разжал уста – пожалуйста» и другие.

Заканчивая настоящую заметку, я могу только лишний раз заявить о положительном превосходстве книги над очень и очень многим, что появлялось на стихотворном рынке за последние два года. Жаль, что это же превосходство не позволяет и высказаться об ней вполне в пределах этой краткой заметки, так как, конечно, рецензия об «Облаке в штанах» в 133 строки не может быть исчерпывающей.

Я не хочу быть односторонним и пристрастным, но если я до сих пор не упомянул о недостатках рецензуемого издания, то только потому, что все они исключительно формального характера и, касаясь главным образом притупленности некоторых рифм и несколько косноязычного построения отдельных периодов, иногда задерживающего общее лирическое развитие пьесы, кажутся нам несущественными.

Конст. Большаков

ВАДИМ ШЕРШЕНЕВИЧ. Автомобилья поступь. Лирика (1913–1916) Изд. «Плеяды» М. 1916. Стр. 88; ц. 1 р. 25 коп. – Быстрь. Монологическая драма. Изд. «Плеяды». М. 1916 Стр. 42; ц. 1 р. – Зеленая улица. Статьи и заметки об искусстве. Изд. «Плеяды», М. 1916. Стр. 140; ц. 1 р. 25 к.

Высокая специализация всех отраслей человеческого производства в наши дни, не могла не коснуться, если не больше, и области художественного творчества.

Ибо существует писанный или неписанный разум, руководящий принципами поэтического творчества, как точное знание, и поэт сегодня есть только поэт.

Но, если в этой последней формуле сужен до минимальных размеров предел утверждениям о существовании «божественного глагола», feu sacre etc, то в ней открыт и широкий простор для принятия любого продукта поэтического производства, как подлинной лирики.

Ведь в самом деле, если здесь не применима ни одна из экономических теорий меновой ценности, если сама, по существу своему, лирика поставлена в исключительные условия рыночного оборота, то что же иное как не размер читательского спроса, является контролирующе-испытательным аппаратом для ней?

А, если принять целиком это последнее положение, то роль эстетической критики не без боли уступившей свои прежние права и преимущества экономическим дисциплинам, сводится лишь к простым клакерским услугам читательскому вниманию.

Однако на деле это не совсем так, и эстетической критике приходится разбираться не только в стихах, ограничивая круг своих суждений узко профессиональною меркой, но и говорить о поэте, и о поэте не только, как о производителе, но и как о лице.

Ибо, как между луной, приливом поднимающей миллиарды тонн водяной тяжести, и между паровым краном, совершающим в схеме совершенно аналогичную работу, есть бездна различий и не только в их построении и существе, но и потому, что за ними, совершенно так же, как между стихами и стихами, безотносительно к тому, как они сделаны и каковы, лежит такая же непроходимая пропасть.

Есть поэты, у которых, плохи ли их стихи или хороши, убежденная тематичность пьес, заставляющая искать ее истоки или так сказать тему тем, лежащую вне плоскости лирического развития, уже одним фактом своего существования предполагает лирическое содержание, общее всем вещам его и только его одного. Условно говоря, есть поэты, у которых существует своя собственная, только им свойственная поэзия, и есть поэты, за которыми нет таковой.

В. Шершеневич не из первых. У него есть стихи, порою даже недурные, но стихи и только. О едином лирическом обруче, стягивающем все сто пьес в книге в одно целое, не может быть и речи. Единство их скорее и в однообразном эмоциональном содержании, быть может и приятном для вкуса среднего потребителя, но нам, вследствие почти полного отсутствия содержания другого, лирического, всегда являющегося надежнейшим цементом и фундаментом пьесы, кажущимся бедным и лишним. Да, потом, кроме того поэт, перегружающий свои вещи эмоциональным элементом переживания, не заботясь о лирической концепции их, всегда рискует обратить поэтический матерьял в протокольный дневник происшествий. А это, кажется, как раз то, что там нежелательно Шершеневичу, борющемуся с содержанием в своих теоретических статьях?

Это отсутствие своего лирического содержания и восприятия такового же чужого исключительно лишь как простой метафоры, в конце концов, вероятно, и сделало Шершеневича таким «образником».

То, что он наивно называет в своих стихах политематизмом, по существу своему, конечно, лишь чрезмерное загромождение пьесы равнопостроенными метафорами, создающими иллюзию многообразия, (а уж никак не политематизм). Каков строй шершеневичевских метафор, – распространяться не приходится, тем более, что в свое время об этом писал уже Б. Пастернак. Скажу только, что как бы не внезапно было соединение слов, рождающих метафору, но раз это продиктовано или простым сходством предметов, или их ассоциативной связью по сходству, это всегда будет и менее динамично и менее убедительно, а, главное, слишком обывательски просто, чем в тех случаях, когда это же соединение продиктовано или причинной зависимостью или смежностью образов.

И я не знаю почему Шершеневича так привлекает первое, – ведь он должен же чувствовать, что строчка: «У отдыха было измученное лицо, как у дня» – и неизмеримо тоньше, и лучше, чем, хотя бы следующее:

Прохожие липнут мухами к клейким
Витринам, где митинг ботинок…

или какая другая.

Таким образом уже по существу своему достаточно нежизненная шершеневическая метафора не меняет своей потенциальности и в общей конструкции пьес, лирическая основа коих нами разобрана выше.

Я попросил бы читателя однако не делать преждевременного вывода из моих общих положений тем более что о Шершеневиче – стихотворце не было еще ни слова.

А между тем уже одни указанные в начале экономические факторы обрекают его на существование, как поэтического производителя. И, как таковой, он конечно делает и сделает то, что не может оставаться незамеченным. Я не говорю о популяризации и упрощении творческих приемов Маяковского, моих или, как то было ранее, Северянина. В этом Шершеневич не повинен: опять тот же пресловутый политематизм и бедность собственного лирического простора. Ну правда, нельзя же обвинять его хотя бы в этом; – его пленили мои строчки:

Вечер был ужасно громоздок,
Едва помещался в уличном ридикюле…