На прорыв

— Слушай, а как я сюда попала? Что вообще произошло? Голова трещит — мочи нет. И кружится. Да и ноги не держат. Меня что, каким-то бревном по голове отоварили? Ничего не помню.

— Я же говорю: знаю только о том, что у вас сильная контузия и два ранения. Ну и ещё кое-что, о чём вслух не говорят.

— Хм-м… — нахмурился я.

О чём это таком она вслух говорить не хочет? О выжженной на животе звезде или о том, что пониже? Ладно, спрашивать не буду, а то, не дай Бог, ещё ответит. Не надо, чтоб слышали. Как говорится, многие знания — многие печали.

— В общем, понятно, что ничего не понятно, — пробурчал я, — А где мы хоть находимся?

— Дык, Сучки это. Медсанбат в здании школы организовали. Тут до передовой-то — рукой подать — всего километров десять-пятнадцать будет. Правда, когда наши Парфино взяли, дальше ходко пошли. Может, уже дальше.

— А когда, когда Парфино взяли? — волнуясь, пролепетал я.

— Дык, два дни тому, — удивилась Анютка, — А что?

— А сколько я тут уже лежу?

— Третий день пошёл уж. Вот, как взяли Парфино, так вас сюда и принесли.

Ох, ничего ж себе: почитай, два дня в отключке провалялся. Неудивительно, что в момент пробуждения к воде присосался — не оторвёшь. Если честно, я и сейчас пить хочу. Пришлось снова попросить медсестру принести мне водички.

Ну я и водохлёб: Анютка, чтобы не бегать два раза, принесла целую флягу, а я её в один присест вылакал. Между прочим, три четверти литра, как-никак.

Лишь после этого почувствовал, что напился. И тут же обессиленно откинулся на подушку. Даже такое простое действие отняло почти все силы. Да ещё и мутить снова начало. Но на этот раз организм с тошнотой справился гораздо быстрее, не успев вызвать ни одного рвотного позыва. Отключка, видать, на пользу пошла: по сравнению с тем, как чувствуют себя люди с серьёзным сотрясением мозга, у меня вообще, можно сказать, ничего нет.

Слегка придя в себя, с интересом уставился на собеседницу и попытался-было дальше её расспросами “запытать”. Но не повезло: оказывается, день только начался и держать Анютку дольше никак бы не получилось — в медсанбате полно раненых, которым требовалась её помощь. Так что, улыбнувшись напоследок, девчушка пошла заниматься своими прямыми обязанностями, не забыв, впрочем, задёрнуть занавеску за собой.

На некоторое время я оказался предоставлен сам себе, чем и воспользовался, чтобы немного подумать. В принципе, думать-то особо было незачем. И даже больше того — нечем, так как в голове — сплошная болтушка.

Казалось бы, спешить никуда не нужно — знай, лежи, да выздоравливай. Но как же я ошибся в своих выводах…

Ни с того, ни с сего взбрыкнула память, раз за разом возвращая в ту самую — первую — злосчастную деревню, где что-то вернуло меня к жизни (или кто-то). А перед глазами прямо воочию возникла вереница людей, которых сожгли живьём. И каждый из них с укором смотрел на меня пустыми глазницами, как бы спрашивая: “Что же — так и простишь нашу смерть этим тварям в человеческом обличье? Небось, решил, что уже всё: не бабское, мол, дело — воевать? А сколько таких, как мы, на земле русской — знаешь? Забудешь? Простишь? Нешто сможешь?..”

От собственного бессилия хотелось просто волком выть и на стены лезть. Но ведь пока не встану на ноги — ничего не смогу сделать. И от осознания этого только ещё больше психовал и ярился, тихо поскуливая и скрежеща зубами, стараясь только, чтобы не услышали.

Вот в таком виде меня и застал доктор: мечущимся по кровати, в остервенении, до крови кусающим губы и со слезами на глазах.

— Что же ты, дочка, так мучаешься-то? Больно?

Разглядев сквозь мутную пелену на глазах этакого старичка-боровичка с козлиной бородкой и очками-пенсне на носу, смог лишь кивнуть, не в силах произнести ни слова. И какая разница, что боль была скорее психологической, чем физической.

— Ничего, ничего, потерпи, милая, — присел на табурет рядом с кроватью мой новый собеседник, — И рад бы помочь твоему горю, но с лекарствами сейчас — сама понимаешь: на раненых бойцов — и то не хватает. Операции — страшно сказать — без наркоза делаем: некоторые, вон, от болевого шока загибаются. И всё — война проклятая, будь она неладна! Сколько горя уже принесла. И сколько ещё принесёт…

— Я… понимаю… И не прошу ничего! — наконец, кое-как удалось совладать с собственным горлом и протереть ладонями глаза — Доктор, скажите, это надолго?

— Надолго ли ты у нас? — вопросительно взглянул на меня собеседник, — Пока не знаю. Зависит от того, насколько быстро пойдёшь на поправку. Вообще, конечно, есть и ограничения: мы, как ты уже поняла, не тыловой госпиталь, а медсанбат. И потому, как фронт сдвинется, — мы за ним, стал быть, следом. Так что, скорее всего, тебя скоро в тыл отправим.

— А можно я здесь, с вами? — вдруг отчаянно вцепился я в доктора.

И от резкого движения заскрежетал зубами — в голове будто граната взорвалась, на короткое время выкинув сознание из реальности. Пришёл в себя в тот момент, когда ощутил на лбу влажную, прохладную тряпицу — доктор деловито протирал мне лицо.

— Я быстро поправлюсь — вот увидите! Только не надо меня в тыл отправлять, — простонал я, едва обретя способность говорить.

— Ух, какая боевая на мою голову выискалась, — усмехнулся доктор, — Не только от меня это зависит. Тобой, вон, уже и особист наш интересовался. Не ровён час, скоро сюда заявится. А у меня даже амбулаторная карта не готова: санитары, что принесли тебя, только и смогли сообщить, что зовут Ольгой. Что мне в документ-то вписывать?

— Так и пишите — Ольга! — поморщился я, мысленно проклиная не вовремя проявленную особистом бдительность. — А больше ничего не помню. Память отшибло.

— О, как… — от неожиданности доктор хлопнул себя ладонями по коленям, — А меня Пал Палычем кличут… Военврач я, дочка… Вот оно как, стал быть…

На некоторое время напряжённость буквально повисла в воздухе.

— Ты хоть помнишь, как контузию получила? — вновь попытался прояснить ситуацию военврач.

— Помню только взрыв — будто в лоб кувалдой зарядили… и тишина, — послушно выдал я на гора результат собственных измышлений, — Больше ничего. Даже фамилию свою назвать не могу — не помню.

— М-да… — закряхтел Пал Палыч от досады, — И что же с тобой прикажешь делать?

— Понятия не имею! — вяло улыбнулся я, — Это же вы доктор, а не я. Откуда мне знать, что в таких случаях делают?

— Ладно, отдыхай пока. Выздоравливай. Раз ничего не помнишь — какой с тебя спрос?

— Так сами ж сказали, что особист скоро пожалует.

— Ну, сказал. И ты ему скажи… что-нибудь. В общем, пойду я. Самочувствие у тебя, как посмотрю, неплохое. Для контуженных, я имею в виду. Процедуры для таких случаев у нас стандартные: покой и лежачий режим. Другие ранения не особо серьёзны: так, шкуру немного попортили. Заживление идёт хорошо. Меня ещё немного беспокоят твои внутренние органы. Но и там пока тоже всё идёт чередом. Так что не переживай: всё будет хорошо. Спи, да отъедайся. А через пару дней… ну, может и больше, — посмотрим.

https://military.wikireading.ru/38583

На удивление, день прошёл спокойно: никто меня так и не потревожил. Только Анютка забегала несколько раз: кормила помаленьку с ложечки, да утку подносила.

Ещё паренёк со звонким голосом пытался наладить общение. Однако, Анютка пресекла это в зародыше: дескать, ранбольная с контузией — ей покой нужен. Так и отстал. А я сначала честно пытался “подслушать” разговоры рядом лежащих раненых. Но либо им и самим было не до общения, либо у меня со слухом стало совсем плохо. Да и вообще, я больше спал, чем бодрствовал: когда очень хреново, сон — лучшее лекарство.

А на второй день заявились особисты. Как ни странно, сразу двое. Ещё более странно — не представились. Только звания обозначили — старший лейтенант и сержант. Второй — более молодой, да хлипкий — оказался “студентом”. То есть стажёром. Может, именно из-за этого все кругом казались ему потенциальными врагами и шпионами?

По-моему, он даже сам себя подозревал в шпионаже. Как увидел этого кадра — сразу понял, что такому самое место только в разведке Гондураса. Однозначно! Такой даже аборигена с острова Пасхи из племени мумбу-юмбу заподозрит в работе на разведку Албании.

Старший особист этого заморыша то и дело одёргивал, дабы тот со своим диким “энтузазизьмом” сильно не зарывался. Не знаю, что этот “студент” насчёт меня навоображал, но за полчаса, проведённых вместе, он раз двадцать пытался обозвать меня врагом народа и раз пятьдесят выставить немецким шпионом-диверсантом, одновременно работающим на МИ-6. Одного не понял: им делать, что ли, было нечего, если стали допрашивать меня, фактически, при всех. Это ж не отдельный кабинет — лишь загородка. Слышимость просто отличная. Хотя, возможно, специально бесплатный цирк устроили. Я их мотивов совершенно не понял, а потому молчал себе в тряпочку и не выёживался. Если б ещё не этот молодой идиот…

В конце-концов, он так допёк старшего, что тот едва ли не с облегчением отправил обалдуя по каким-то “особо важным делам” к себе в отдел. Видимо, писать очередной сверхсекретный отчёт, который может сочинить только (и единственно) сам стажёр.

Охотно верю. Даже аплодирую стоя. Эх, какой талантище пропадает. С этого момента вообще уверился в том, что всё это — чистой воды постановочный спектакль. Только в идиоте был не очень уверен: так тонко сыграть — недюжинный лицедейский талант иметь надобно. Но слишком молод пацан. Неужто в тёмную его разыграли? А что, со старлея станется.

— В общем так, Ольга, — произнёс уставший старлей-особист с покрасневшими от недосыпа глазами, когда его подчинённый скрылся из глаз, — С одной стороны, претензий у нас к Вам, вроде, нет. С другой же — обязательно всё нужно проверить. Амнезией, конечно, можете пока прикрыться. Насчёт неё — верю. Вполне может быть. Но, скорее всего, не в полном объёме: я, например, прекрасно вижу — вы что-то не договариваете. И в то, что не помните абсолютно ничего — не поверю никогда. Ваши непроизвольные реакции это доказывают.

И говорит тихо так, что и вблизи еле слышно. Подтверждая таким образом версию о спектакле.

— Товарищ старший лейтенант, — по-прежнему мучаясь от головной боли, промямлил я, — Ну что вам может рассказать контуженная баба? Жалостливую историю о своих любовных похождениях? Правду говорю — не помню я ничего.

Возникла неловкая пауза, во время которой особист как-то по-особому посмотрел на меня. Помолчал. Отвернулся к стене. Помассировал виски и снова обратил на меня свой бесконечно-уставший взгляд.

— Ладно, Ольга. Не хочу вам лишний раз напоминать, но идёт война. В стране введено военное положение. То есть, неоказание помощи органам НКВД может быть расценено как саботаж, вредительство или даже предательство. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями. В частности, перед тем, как пойти на встречу с вами, я опросил свидетелей вашего здесь появления. И кое-что выяснил. Про звезду на вашем животе ничего не хотите мне сказать? А фамилия лейтенанта Сидоренко вам знакома? Или красноармейца Петрухина? Или сержанта Белобородько? А может, с лейтенантом Лепке знакомы?