На прорыв

Медсанбат. Часть 2

Так и прошла почти целая неделя в тяжёлых раздумьях, перемежаемых кошмарными снами, во время которых ко мне приходили сгоревшие мертвецы. Укоряли. Просили. Обвиняли. Звали…

Смерти я не боялся — один раз уже умер. Пыток не боялся тоже — прошёл и через это. Память Ольги каждый раз преподносила пережитое в красочных подробностях — так, словно я сам это прочувствовал на собственной шкуре. Да не по одному разу. Больнее, чем было, мне вряд ли смогут сделать. Да и не думаю, чтобы органы пытали кого-либо. Ну, съездить по морде пару раз, если клиент “не колется” — ещё понятно. Хоть и не одобряю таких методов, но “на войне, как на войне”. Если от какой-нибудь вражины нужно срочно получить ценные сведения — “экспресс-потрошение” вполне применимо. Тут, как говорится, “не до сантиментов”: если от этих сведений зависит жизнь наших людей, я и сам бы не постеснялся надавить пожёстче. Не думаю, что ко мне применят такую степень допроса: для этого необходимо иметь стопроцентную уверенность в том, что Ольга — вражеский агент. Максимум — будут давить психологически. Плохо то, что пока не пройду “энкаведешный фильтр”, ни о какой дальнейшей борьбе с фашистской нечистью речи идти не может.

Поэтому была лишь досада на то, что обстоятельства не позволяют заняться сокращением поголовья фрицев. И это настолько выводило из себя, что стало практически “идеей фикс”*.

*https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B2%D0%B5%D1%80%D1%85%D1%86%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B8%D0%B4%D0%B5%D1%8F

Бесили даже не сами фрицы, а невозможность рвать их на части, грызть им горло, душить и убивать миллионами разных способов.

Порой сам дивился собственной кровожадности. Но приходила ночь, а с ней — сгоревшие мертвецы. И степень жажды убийства взлетала просто до небес.

Даже частенько заходившая Анютка как-то заметила, что желательно перевести меня куда-нибудь в другое место, чтобы другие раненые не слышали диких воплей по ночам. Тут своих таких же хватает, но единственная контуженная девушка уж очень сильно выдаётся своими вокальными данными: такого зубовного скрежета, стонов и воплей в духе “всех порву, сама останусь”, никто отродясь не слыхивал. Похоже, моя кровожадность уже стала в медсанбате притчей во-языцех. Как понял, некоторые раненые меня даже побаиваться начали: такая концентрация ненависти к фрицам, пожалуй, мало у кого из местных встречалась. Да, ненавидеть гадов — ненавидели. Но это чувство ограничивалось обычными человеческими эмоциями, которые вполне поддавались управлению и их можно было контролировать.

Моя же ненависть оказалась такой концентрированной, что буквально давила на всех чуть ли не на физическом плане. Спасало лишь то, что обращена была, в основном, лишь против эсэсовцев. Для меня теперь форма со знаком молнии стала ассоциироваться с чем-то настолько мерзким, что вызывала только одно желание — любыми способами избавить землю от этой скверны. Я даже сам себя опасаться начал. Точнее, того, что в порыве неконтролируемых чувств сотворить могу.

Очень показательным стало одно странное происшествие. Где-то на пятый день своего “заточения” я уже стал потихоньку подниматься и ходить по палате, вовсю знакомясь с её обитателями. Поняв, что могу вполне сносно передвигаться на своих двоих и при этом не падать в обморок, упросил Пал Палыча устроить мне помывку в бане. Благо, в деревне с этим был полный порядок. По идее, военврач должен был послать меня далеко и надолго. Ибо не время ещё — организм слаб. Но не послал.

Пал Палыч для вида немного поворчал, высказав озабоченность состоянием Ольги, но, всё же, согласился, попросив Анютку меня проконтролировать. А то мало ли, — угорю ещё, не дай Бог. Или в обморок грохнусь. А может — ещё чего похуже.

Уговорить удалось только потому, что раны мои уже довольно хорошо поджили и их состояние не внушало никаких опасений. Излечение от контузии шло просто семимильными шагами. Контуженных в медсанбате хватало. Но, видимо, более тяжёлых: они ещё только начинали приходить в себя, а я уже едва ли не бегал.

В общем и целом, всё получилось как нельзя лучше: чистый, сияющий, пусть и в застиранном до дыр и вновь заштопанном, но чистом белье, опираясь на Анютку скорее для подстраховки, чем по необходимости, брёл от бани к медсанбату и вдыхал свежий морозный воздух. Взглянуть со стороны — ну чисто кошка, обожравшаяся сметаны. Иду и чуть ли не мурчу от переполняющего меня счастья: живой, чистый и, можно сказать, почти здоровый. Чего ещё желать-то? Лепота!

Рядом Анютка тоже жмурится от довольства — “на халяву” вместе со мной помылась. Сначала-то страшно было. Когда в предбаннике с её помощью развернул свои бинты, у бедной девочки чуть инфаркт не случился: ну да, выжженая на животе звезда мало кого может оставить равнодушным. Едва девчушку успокоил. Мне-то что — Ольга (и я вместе с ней) уже пережили всё это. Да не по одному разу (память, зараза, любит надо мной поиздеваться). А вот для Анюты всё было внове. Но ничего: пока мылись, да вениками нахлёстывали друг друга — стали чуть ли не первейшими подругами.

Девчушка-то ещё не хлебнула лиха полной ложкой: школу едва-едва закончила. А тут война. Даже целоваться, наверное, ещё не научилась. И на мир пока смотрела удивлёнными, широко распахнутыми глазами.

Кроме Анютки санитарок хватало: меня обихаживали чуть ли не всем медсанбатом. И сам не понимаю, за что такая честь. Из-за того, что был единственным раненым женского пола? Так война быстро учит жёсткости. И даже жестокости. Не думаю, что какая-то мамзель вызвала вдруг у персонала жуткое желание взять над ней шефство. Хотя, если подумать, — вполне возможно. Перебинтовывать меня, например, всегда приходила пожилая санитарка Глаша. Женщина явно уже разменяла пятый десяток. По возрасту в бабушки ещё не годилась, но война и тяжёлая работа сильно её состарили. Глафира — женщина немногословная, на вид очень даже суровая. Но повязки умудрялась менять так мастерски, что почти этого не замечал.

Всегда придёт, внимательно осмотрит, пощупает лоб — нет ли температуры, пройдётся пальцами по гематомам, проверяя их состояние, по ранам — не воспалились ли. И реально её чувствительные пальчики приносили вполне заметное облегчение — мне действительно становилось лучше. А уж когда меняла повязку на торсе, всегда внимательно рассматривала выжженую звезду. Пару раз даже мазала её какой-то пахучей мазью. Но никогда и ничего не спрашивала. И даже особо не говорила. Лишь перед тем, как выйти из закутка, всегда напоследок бросала в мою сторону взгляд, полный сострадания. Думала — я не вижу, как нет-нет, да и блеснёт в уголках её глаз предательская влага.

И из-за этого я ещё больше ярился и бессильно скрежетал зубами. Как же я вас, мрази фашистские, ненавижу. Сколько же страданий вы принесли на нашу землю. Русский народ всегда славился широтой своей души. И Глаша — яркий тому пример. Несмотря на трудности, тяжёлую работу, голод, холод и страдания, женщина в первую очередь заботилась о своих подопечных. Я же видел, что ей тяжело. Но она всю себя отдавала нам — раненым. О себе не думала вовсе. И ведь все это буквально кожей чувствовали: ни разу ни от одного раненого не слышал ни одного плохого слова в её адрес. Только благодарность. А ведь люди разные бывают. Были среди раненых и такие, про которых можно сказать “пробу негде ставить”: даже ко мне пытались подкатывать. Бабники — что с них взять. Но Глафиру реально уважали. В её присутствии не звучало ни одного матерного слова. Так что “Есть женщины в русских селеньях…” Некрасов писал, наверное, именно с таких, как она.

Анютку же, похоже, жалели: малолетней пигалице старались тяжёлой работы не давать, хоть та и “рвалась в бой”. Мотивировали тем, что “дескать, успеет ещё навидаться всякого”. Потому и к моей перевязке её не допускали: я и сам понимаю, насколько жутко, наверное, выглядело тело Ольги. От такого зрелища, наверное, кошмары по ночам снились многим (тем, кто это непотребство видел, естественно). Хотя встречались и гораздо более страшные ранения. Но одно дело — раненый мужчина. И совершенно другое — раненая женщина. Я, наверное, тоже на раненых женщин не захотел бы глядеть — жутковато. Вот и держали Анютку в этом плане от меня подальше. Но в баню идти вместе со мной оказалось некому — все были очень заняты. Так что невольно пришлось и её “посвятить” в тайну моей звезды. Ничего, девочка справилась. Хоть я и клял себя на все лады, но это чёртово “тавро” даже при желании фиг скроешь. В общем, к концу помывки всё более-менее устаканилось и вышли мы из бани уже вполне довольные жизнью.

Так и шли с ней к медсанбату, пока по дороге навстречу нам не попался “козлик” — ГАЗ-64 — первый советский джип (память оказалась на высоте).

https://www.kolesa.ru/article/avtomobili-velikoy-voyny-chast-vtoraya-legkovye-2010-05-14

Поравнявшись с нами, машина остановилась. За рулём оказался совсем неизвестный мне паренёк, рядом с которым я с удивлением увидел уже знакомого особиста. Тот мне кивнул и улыбнулся:

— Я смотрю, дела у вас, Ольга, уже пошли на поправку. Значит, скоро свидимся, — и тронул водителя за руку, давая команду на движение.

Тут-то меня и накрыло…

На заднем сидении я вдруг заметил вальяжно развалившегося эсэсовца, рядом с которым сидел напряжённый, внимательно следящий за ним конвоир.

Но лишь наши взгляды — мой и надменный эсэсовца — пересеклись, как чуть ли не физически стало тяжело дышать.

И такая вдруг ненависть разгорелась в моём сердце — хоть костёр зажигай. Надменное, холёное лицо “повелителя всех народов” как-то резко вдруг посерело. Из фрица будто резко выкачали весь воздух — он осунулся и скукожился. А на лице отразился самый настоящий ужас, переходящий в панику.

Миг — и “козлик” проехал мимо, оставив на душе какое-то жутко гадливое чувство. Будто в отборном вонючем дерьме извозился весь по уши. Прямо физически захотелось тут же вернуться в баню обратно и снова помыться. Но нельзя — желающих и без нас полно: банька маленькая и на неё очередь расписана чуть ли не на неделю вперёд.

Очнулся от того, что кто-то теребил меня, крича прямо в ухо:

— Оля, Олечка, да очнись же. Да что же с тобой такое? Оля…

Оказалось — я так и застыл на обочине дороги, стоя со сжатыми кулаками, с которых на снег капали капельки крови. Сразу даже кулаки не удалось разжать — заклинило. А потом в медсанбате мне сделали перевязку — коротко остриженными ногтями я умудрился повредить себе кожу ладоней. Да ещё так неестественно-глубоко — прямо жуткие раны на руках образовались.

Ох, и наслушался же перлов от Пал Палыча. Полчаса бедный военврач исходил на желчь. Оттаял только тогда, когда я пообещал во всём его слушаться и не перечить.

А вечером припёрся старлей-особист.

Отвёл в отдельную комнатушку, выделенную военврачом для подобных мероприятий, и долго рассматривал со всех сторон, наворачивая вокруг меня круги — скорее всего, изучая. Наконец, эта игра в молчанку ему, видимо, надоела и он уселся за стол напротив меня:

— Не знаю, какую-такую контузию вы, Ольга, получили, но на пленных фрицев действует безотказно, — и улыбнулся во все свои “тридцать два”.

Видя мой недоумённый взгляд, от души рассмеялся (на этот раз выглядел он явно гораздо лучше прошлого раза) и продолжил: