Дождь над городом

Берчанов выбрал из кучи папок, громоздившихся на столе, одну, зеленую, в лягушачьих пупырышках, подержал ее на ладони, будто на вес определяя, насколько ценна она, потом раскрыл, стал разглядывать вычерченный обычной шариковой ручкой чертеж, затем восхищенно хмыкнул — действительно, сколько людей поуродовало руки на проволоке, а никто до этого Федосова не смог решить уравнение с одним неизвестным. А оказывается, все так просто. Талантливое всегда просто.

Он еще раз просмотрел чертеж — такое мог родить только мозг, не обремененный высшей математикой, длинными уравнениями, степенями, корнями, иксами, игреками и зетами, излишним грузом вещей, заложенных институтом и никогда не применяемых на практике, такое мог родить только мозг практика, человека, больше имеющего дело с металлом, с психологией железа и гаечного ключа, чем с алгебраическими теориями, мудреными буквицами, с прочими высшими материями.

— Молодец, всем нам перо вставил. Вот так Гавриил, сын Лаврентия! — похвалил Берчанов. Да, изобрести такую «механизму», как выражается начальник сплава Хохлаткин — человек, сомневающийся буквально во всем, — не то что спутник или лунник соорудить, но извилин много нужно; нужны сноровка, смекалка, смелость, азарт, тяга к новому и... что там еще подходит под ранг изобретательства?

Когда Берчанов оторвался от папки, то увидел, что в дверях, подперев плечом косяк, стоит лысый потный человек с внимательным, вполуприщур, взглядом. Как он умудрился войти бесшумно, когда дверь скрипит, словно немазаная телега, Берчанов даже предположить не мог. Но тем не менее факт оставался фактом — в дверях стоял слесарь Федосов, которого Зиночка довольно небрежно окрестила изобретателем, и подкладкой кепки стирал со лба мокрые блестины, растягивая рот в напряженной улыбке.

— Гавриил Лаврентьевич? — на всякий случай осведомился Берчанов, про себя же чертыхнулся: чинуша, мог бы своих рабочих и в лицо знать.

— Так точно! Гавлиил Лавлентьевич, — охотно отозвался слесарь и, вытерев кепкой лоб в последний раз, сунул ее в карман. «Р» он произносил совершенно неотличимо от «л», один к одному, даже намека на что-нибудь рычащее, рокочущее не было. И это выглядело немного смешно, в этом крылось нечто детское, беспомощное. Берчанов поспешно вытащил из кармана платок, приложил его к лицу, будто собирался чихнуть. На самом же деле он боялся рассмеяться. Потом вгляделся в лицо Федосова, в котором было что-то располагающее, открытое, доброе и близкое, робкое и упрямое, отметил сложный набор, или, иначе говоря (вот и красивые словеса на языке запрыгали, прилипчивые — не отвязаться), гамму черт, примет характера этого человека, подумал, что ему с Федосовым будет просто и легко разговаривать, с ним не надо искать внутренние психологические контакты. А то ведь порою приходит человек, стучит себя извозюканным в смазке кулаком в грудь, дышит воблой и пивом и требует: «Выслушай, начальник, работягу». Берчанов в таких случаях морщился, злился, но брал себя в руки и старался нащупать эти вот капризные внутренние контакты, опереться на них... А потом, не выслушай он этого горе-работягу, крикуна, пошли его к чертовой бабушке, враз назавтра заговорят: «Берчанов-то наш забыл, как солью-по́том плоты орошал да уху лаптем из бригадного котла хлебал. Выбился в начальники — и нос к потолку? Зазнался, значит?»

Очень уж не хотелось Берчанову этих разговоров-пересудов.

— Проходите, Гавриил Лаврентьевич. Садитесь. В ногах ведь, как говорят, правды-то нет?

— Нету, — согласился Федосов и, гулко бухая ботинками по полу, прошел к столу. Сел напротив, вытряхнул из кармана кепчонку, натянул ее на колено.

Берчанов посмотрел на него, хотел что-то сказать бодрое, бравурное, пропитанное медью, но произнес неожиданно тихо, с медлительной задумчивостью:

— Спасибо вам...

Федосов взглянул на него исподлобья и, как показалось, чуть испуганно, но тут же под глазами у него собралась смешливая плетенка, отразились, завспыхивали в зрачках крохотные задиристые крапины, рот растянулся чуть наискосок, добро и иронично, и слесарь пожал плечами, приподняв их так высоко, что голова, казалось, совсем вошла в туловище, одни только глаза поблескивали на воле.

А Берчанов тем временем посуровел, спросил по-казенному сухо, будто сбросил с себя некое наваждение:

— Трудности имеются?

Федосов откликнулся, как эхо:

— Имеются.

— Какие? Скажите, пожалуйста...

— Дак, — Федосов скосил глаза на нос, поскреб его пальцем, — механик, будь он неладен, места не дает. Это главная моя трудность.

— Как механик места не дает? — не понял Берчанов, подумал вдруг о том непредвиденном, что может случиться в жизни неподконтрольно, за его, главинженерской, спиной, и что-то телесно-обиженное охватило его, он покраснел натужно, озляясь, но сдержался.

— Станок я уже соорудил, детали кой-какие подогнал — вроде бы все в норме, можно ставить и запускать в работу, а механик окорачивает меня. Не мудри, говорит, лыковый изобретатель, и комбинацию из трех пальцев перед собой вертит. Того гляди, в нос эту фигуру сунет. Вот и-и... — Федосов замолчал, разгладил кепку на колене. — Насчет калашного ряда еще намекает.

Берчанов вспомнил молодого, интеллигентного, очень тихого — слова на техсовете не выдавишь — механика. Не поверил:

— Стрюков, что ли?

— А кто ж еще?

— Ну и ну-у — Берчанов поморщился и, резко повернувшись, крутнул несколько раз пальцем диск телефона, стоявшего на высоком приставном столике, похожем на этажерку. В ответ раздалось хрипяще-басовитое, на весь кабинет — та‑а, та‑а. Потом послышался дребезжащий, далекий — будто Стрюков на Северном полюсе сидел, а не в трехстах метрах от управленческого здания — голос.

— Александр Аркадьевич, кажется? — спросил Берчанов.

— Я.

Было в этом дребезжащем ответе что-то уверенное, исполненное достоинства и настолько прочное, несмятое, что его вообще невозможно было смять. Поэтому Берчанов с ходу повел атаку.

— Скажите, Александр Аркадьевич, вы член партии? — спросил он.

— Кандидат. А что?

— А почему не по-партийному поступаете? — тихо, с напряжением, чувствуя, что вот-вот сорвется и накричит на цехового механика, задал вопрос Берчанов.

Стрюков затих на том конце провода, будто в окоп спрятался, потом, успокоившись, выглянул из-за бруствера, поинтересовался ровным голосом:

— А в чем, собственно, дело?

Благодаря этой ровности, прочности Берчанов окончательно убедился, как обманчивы бывают поверхностные впечатления. Скромность Стрюкова на заседаниях зиждется, выходит, не на тихости характера, тут дело много сложнее. Он, этот Стрюков, судя по всему, слишком защищенный, закованный в броню человек, чтобы размениваться по мелочам, расходовать ум и высказывать свои суждения по всяким малоприметным вопросам, он готовит себя для дел крупных, значительных. «А ты, дорогой главный, хотел его... — Берчанов устало растер пальцами шею, затылок, оживляя застоявшуюся кровь, — а ты хотел его за «просто так» взять, на вопрос, как на крючок, насадить. Не‑ет».

Он обвис, осел на стуле, пытаясь вспомнить лицо Стрюкова. Общий рисунок помнил, а вот детали, те — нет, не помнил.

— Федосова почему зажимаете? — громко и напористо бросил он в трубку, тут же осудил себя — не имеет он права при Федосове так резко говорить со Стрюковым: нельзя ведь подрывать авторитет руководителя, дипломированного инженера. Потом махнул рукой: а‑а, будь что будет, Стрюков — гусь еще тот, с ним только так и надо разговаривать.

— Федосова? Зажимаю? Так Федосов же — безграмотный волюнтарист, полуизобретатель-полубогзнаетчто... Какой-то слесарный агрегат сколотил, носится с ним, как дьячок с писаной торбой. Лучше бы дома сидел, макароны продувал. Самоучка вальяжный!

— Какой-какой? — не поняв, перебил Берчанов.

— Валь-яж-ный, — по слогам произнес Стрюков.

Что-то нервное и быстрое, словно выстрел, ослепительными красными брызгами взорвалось перед глазами Берчанова. Острым уколом пробило грудь. Он взмок в какую-то секунду и, не отвечая, медленно положил трубку на рычаг. Подумал, что в поведении его, во взаимоотношениях с подчиненными есть много неудобного, плохого. Федосов, судя по всему, слышал оскорбительные слова, произнесенные в его адрес Стрюковым, — телефон-то хоть и хрипун, с дребезжащим звуком, но услышать кое-что можно. Неприятная, липкая ситуация.

— Вот что, Гавриил Лаврентьевич... Сколько дней вам надо на установку станка?

— Дней? — Федосов расправил худые, стесанные книзу плечи, привычно взглянул вполуприщур. — Смены одной хватит, — приложил ладонь к горлу, — вот так хватит, даже кой-что останется. Часа полтора лишние будут.

— Завтра с утра начните ставить, а послезавтра в девять я приду к вам, посмотрим, как станок работать будет.

— Добро, — ответил Федосов.

Берчанов поднялся, слесарь, сдернув кепчонку с колена, — тоже.

— До свидания, — главный инженер перегнулся через стол, протягивая ладонь. Федосов нерешительно посмотрел на свои побитые пальцы, испачканные керосином и солидолом, заусенчатые, с неровными ногтями, но руку все-таки протянул.

Когда он ушел, Берчанов надавил на кнопку звонка, вызывая Зиночку. Та вспорхнула на порог, светлея сединой, замерла выжидательно.

— Будьте добры, заготовьте приказ о срочной установке опытного станка в такелажном цехе. Это первый пункт. А второй — о строгом выговоре механику Стрюкову. Два раза «А» его инициалы.

— Формулировка во втором пункте какая, Федр Федрович?

— Формулировка? За бездушие.

Зиночка посмотрела на него удивленно и кротко, зачем-то поднялась на цыпочки, будто хотела разглядеть главного инженера получше.

— Приказ такой я сейчас заготовлю. Еще что-нибудь будет?

— Больше ничего.

Секретарша что-то пискнула, но Берчанов не разобрал, что же именно, заскрипела дверью, исчезла за ней. Вскоре до него донесся булькающий, будто из глубины, из водной толщи, звук пишущей машинки.

Оставшись один, он вновь подумал об отце, о далеком своем, детском еще восприятии этого родного человека. Например, он никогда не видел отца плачущим. А вот ему, главному инженеру, человеку, облеченному властью, что-то очень хочется сейчас расплакаться, — видно, нервы, усталость, вечная затурканность берут все-таки свое. Действительно, плакал ли когда-либо отец? На память пришло такое: как-то, сразу же после войны, отец взял Федьку на охоту. И вот однажды, проверяя собольи ловушки, батя отмахал километров пятнадцать по сорокоградусному морозу и еле-еле дотянул до зимовья. Ввалился в хорошо прогретое бревенчатое нутро и застыл посреди комнаты с отставленными в стороны неразгибающимися, затвердевшими от холода руками. Когда стал оттаивать, когда начали отходить прихваченные морозом ладони, ступни, то по всему отцовскому лицу, из-под малахая, с лысины, покатились крупные мутные капли, переливаясь скупыми огоньками в свете коптюшки, и сам отец, огромный, в неснятой дошке, босой, стоял посреди зимовья и жмурился от боли. Ему было очень больно, очень. Но плакал ли он в тот момент? Плакал ли?