Дождь над городом

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ

Майор Стругов вел вертолет почти впритык к водной ряби. Стругов делал контрольный облет лимана. Наклоняя голову, он видел в форточку-бустер густую синь — по осени вода в лиманах наливается зимним льдистым холодом, становится неприкрыто яркой; кроме ряби видел еще разлапистую, похожую на саранчу, тень Ми‑4, кудлатые камышовые куртины, островки высохшей резики.

Было раннее утро — заспанное солнце только что вылезло из-за далекой, чуть вогнутой кромки моря. Стругов не мог никак освободиться от странной тяжести, застрявшей в грудной клетке, в самой глубине ее, под сердцем, от усталости, оставшейся после скомканной тревожной ночи, от цепкого ощущения тревоги, безотвязно охватывающей его в последнее время.

— Смотри, майор, — кабан! — начальник райотдела милиции Пермяков поднялся на дюралевую лесенку, вцепился крупными красными руками в потолочные скобы. — Ну и кабан! С корову, не менее, а? Из двух стволов только снять можно. Как считаешь, майор?

Стругов поморщился, словно на зуб ему попал голяш ракушечника, оттянул половинку бустера. Воздух был наполнен остывшими кислыми испарениями, запахом гниющего камыша, водная синь казалась ему недоброй, предательской.

На крохотном, плоско поднявшемся над водой островке крутился огромный палевый кабан; задрав сильно вытянутую волосатую морду, он часто поддевал пятаком воздух, в тусклых глазах его застыли страх и животная скорбь — Стругов с его острым зрением разглядел то, чего не мог увидеть Пермяков. Длинные, почти прямые клыки кабана были в крови. Убегать зверю некуда — кругом волнистая рябь, плавни, все сухие куртины и гривы затопило по самый верх, и пока не спадет вода — сидеть кабану на островке.

— Дай круг. Всего один круг, — Пермяков пристукнул кулаком по резиновому настилу. — К кабану вернемся.

— Не надо. Пусть живет, — хмуро сказал Стругов.

— Господь с тобой, — вскинулся Пермяков, — что я, из пистолета разве палить буду? Тулки ж со мной нет. Посмотреть еще раз хочу, майор. Какой экземпляр!

Стругов все же не отозвался на призыв Пермякова — он сидел сосредоточенный, грузно впаявшийся в кресло; начальнику райотдела была видна лишь щека майора, прикрытая отворотом шлема, да остро приподнятый, с узкими крыльями нос.

— Алексей, как курс? — спросил Стругов у штурмана с непонятной, не русской и не украинской фамилией Гупало. Тот поправил тоненькую планшетку, лежавшую на коленях, ткнул пальцем в голубизну карты, засунутой под целлулоид, потом привстал, глянул вниз, в камышовый бурелом, где настороженно блестели темные прогалы воды.

— Через семь минут будем на месте — объявил он простуженным, с сипотцой, басом.

Был Гупало неповоротливым толстеющим молодым человеком с сонно опущенными глазами и густыми рыжими волосами, крупными, как проволока, и, как проволока, жесткими, растущими вкривь и вкось; ни одна расческа с ними не справлялась.

— Через семь минут всего, — повторил Гупало.

Вскоре по курсу показался длинный остров, окаймленный густой, но уже сохлой растительностью, — Охотничий Став. Стругову раньше приходилось бывать на острове, бить жирующих уток да беспардонно горластых и на удивление наивных гусей, не умеющих прятаться от охотников. Помнил Стругов и безудержно бесшабашный клев в плавнях: брала рыба — севрюжка, лещи, пухлые от нагульного жира, да и белужата не отставали, накидывались на наживу, будто с голода; он поискал глазами деревянный приют-домик, сколоченный из финских панелей, на восемь человек, но не нашел.

«Забыл, где стоит, — подумал он, но тут же сказал себе — нет, не забыл. Дом стоял на берегу заросшей камышом и кугой поймы, от дверей до воды по деревянной сходенке два шага, не больше. — Пойма-то... Пойма, вот она... А дом? Где же дом, прозванный охотниками приютом?»

Дома не было. Дом снесло ночным наводнением. Стругов уже знал, как разыгралась трагедия, рассказали в штабе. Более суток над Азовом дула низовка — турецкий ветер. Облака он гонит так низко, что те задевают за трубы одноэтажных домов, иногда бывает, что до облака рукой дотянуться можно, — этот ветер нагнал в лиманы морской воды, затопил плавни, а потом, ночью, уже в одиннадцатом часу, после десятиминутного затишья, на побережье обрушился майстра — ветер-европеец огромной силы, вздыбивший в западных водах огромный морской вал. Вал шел к берегу, переворачивая в запанях сейнеры, ломая, как спички, бетонные пасынки, поднимая со дна тяжелые рыбацкие байды, затопленные еще в прошлом веке. В Охотничьем Ставе он снес приют, в котором расположились на ночлег не чуявшие беды охотники, прибывшие на два выходных дня — субботу и воскресенье — в угодья пострелять птицу, порыбачить...

Сюда, на остров в плавнях, уже дважды прилетали ребята на Ми‑4, надеясь найти что-нибудь и кого-нибудь, но, увы, оба раза возвращались ни с чем — людей на острове не было. Сегодняшний прилет экипажа Стругова был контрольным, на всякий случай: а вдруг удастся найти хоть какие-то следы?

Стругов посадил вертолет на берег поймы, почти впритык к воде. В иллюминатор была видна спокойная и чистая глубина. Сухая кромка очень светлого и легкого, пропеченного солнцем ракушечника, обметанного волокнистой губчатой тиной, небрежно рассыпанной по всей длине, находилась под брюхом вертолета; одной «ногой» машина стояла в воде.

В трюме громыхнул дверью бортмеханик Меньшов. Лопасти, сделав последний мах, застыли. На ракушечник спрыгнул Пермяков, затопал сапогами, разминаясь. Стругов поглядел на него сквозь выгнутое стекло бустера, поморщился: что же это, выходит, местные условия и безбедная жизнь сделали Пермякова нечувствительным к чужой беде? Ведь, возможно, охотников, ночевавших здесь, и в живых уже нет, а у него лицо довольное и сытое — не дело это, не дело... Местные условия, понятно — работящая жена, корова, хорошо налаженное подсобное хозяйство, спокойный быт. Хотя не поймешь сразу, в чем дело...

Когда Стругов, досадуя на слабость в теле и звон в ушах, выбрался из вертолета, то увидел, что офицеры сбились в круг и молча рассматривают что-то. Майор подошел, заглянул через плечо штурмана, увидел худую мокроглазую собаку с жалобной мордой, узким — углом — крестцом, непрочной грудью. Пятнистые нечесаные бока собаки с прилипшими к шерсти водорослями мелко дрожали, кривоватые тонкие лапы подгибались от страха и усталости, от отчаяния, от осознания собственной беспомощности.

— Странно, как она тут очутилась и почему в прежние два прилета мужики ее не обнаружили, а? Странно, странно... Но факт есть факт. Вот она все знает. Где хозяин, знает, где остальные... Знает, да сказать не может, — проговорил Гупало, ломая пальцами планшетку. — А глаза-то, о! Человечьи почти что. С тоской. И в слезах глаза-то! Посмотрите, товарищи! Видите, какие слезы на глазах у собаки? — Гупало еще сильнее начал ломать руками планшетку, голос у него сделался нервным, высоким, в нем появилась какая-то режущая звонкость, надрыв — штурману было жаль собаку.

— Сеттер. Пятнистый сеттер, — сказал Меньшов.

— Тоскует. Надо же, а? Словно человек, — голос у Гупало был по-прежнему высоким и звонким, будто его кто обидел. — Тоскует.

— По хозяину, — отозвался Меньшов.

Стругов протиснулся в круг; присев на корточки, протянул руку к собаке: та настороженно откинула назад голову, сверкнули вывернутые густо-кровавые белки глаз, но потом, поняв, что человек не замышляет ничего худого, успокоившись, потянулась носом к ладони, запрядала ноздрями.

— Хозяина ищет, — сказал Меньшов.

— А где хозяин? То ли жив, то ли мертв, одному богу ведомо.

— Скоро узнаем, — бодро сказал Пермяков, притопнул сапогами; Стругов, услышав эти слова, покрутил болезненно головой.

— Обыщем Охотничий Став? — не то предложил, не то приказал майор. Поднялся, вытер одну руку о другую, стянул с головы шлем. — Глядишь, и найдем что... Тут иногда клок газеты подсказать может, где люди.

— Можно обыскать, — помедлив, согласился Пермяков, хотя и собрал на лбу недовольные морщины. Право приказывать он считал, судя по всему, единоличным. — Как пойдем? Все вместе, гуртом? Или цепочкой, а? — спросил Пермяков и тут же умным знающим голосом предложил: — Лучше цепью, с интервалом в пять метров. Нас тут сколько? Четыре человека... Вот полоса захвата и составит двадцать метров. Самый аккурат. Двинулись!

Стругову досталось крайнее к воде место; он, разгребая носками сапог завалы резики, сделал несколько шагов, осмотрелся, потом раздвинул камышовый стланик — скрипучий хруст сухих трубок вызвал у него нытье на зубах, — вошел. Справа из камыша выглядывала огняная, как цветок, голова штурмана с полузакрытыми, привычно опущенными вниз глазами.

За штурманом, следующим по цепи, шел Меньшов; замыкал линию Пермяков, с суетными округлыми движениями, надсадным, слышным даже здесь дыханием.

«Сердце у него — того... Надломано. Иначе бы он так не дышал», — подумал Стругов подавляя в себе неприязнь, загоняя ее вовнутрь, отвернулся, рассматривая открывшуюся в прощелине незамутненную ширь лимана.

В камышиннике почва была вязкой, возникло ощущение, что она намазана, как повидло, на корку тверди. Продираться сквозь камышинник было трудно. Сердце разбухло в грудной клетке, снизу его подпирали ребра, и Стругову казалось, что кренится в сторону островок, голова штурмана катится куда-то вниз, под ноги; он втянул в себя воздух, с присвистом выдохнул; давно ему не было так тяжело и плохо.

Впрочем, тут же майор забыл о хвори, выйдя на примятый пятачок — вдавлину, он увидел мертвого дельфина. Небольшой, примерно полуметровой длины, дельфин-ребенок неизвестно почему погиб. Длинным тупым носом он вспорол землю, зарылся в нее. По ввалившемуся сморщенному глазу ползала большая, отогревшаяся на солнце муха.

Было неприятно и больно смотреть на это, словно муха своим ползаньем уничтожала живую ткань, плоть. От дельфина исходил едкий запах, и Стругов понял, что он лежит здесь уже несколько дней и погиб еще до майстры. Это успокоило майора. Взглянув на изящное, легкое тело, Стругов двинулся дальше, ежеминутно останавливаясь, нагибаясь, подбирая ошмотья земли, водоросли, разглядывая их.

Потом Стругову попалась суковатая палка, отороченная прелой, превратившейся в лохмотья кожурой. Поднял, оборвал лохмы: палкой было удобно поддевать сухие шапки куги; он, не надеясь, впрочем, что-либо обнаружить, добросовестно проверял свой участок. И ненапрасно: под одной из шапок он нашел старый ружейный приклад с вытертой до блеска плечевой пластиной. Стругов, кряхтя, нагнулся, вытащил приклад из-под куги, подержал его несколько секунд в руках, пробуя на тяжесть. Приклад был переломлен у курков. Скорбно-озабоченное выражение сковало лицо Стругова; трудно было понять, о чем он сейчас думает — то ли о возможной трагедии, разыгравшейся здесь, на маленьком уютном островке, то ли вспоминает фронт, бои и атаки, в которых ему, молодому пехотинцу, довелось участвовать, и оружие, к которому когда-то прикасались его руки.

Гупало оглянулся на Стругова, увидел приклад и позвал тихо:

— Товарищ Пермяков!

Начальник райотдела, гикнув, рысцой припустил к ним через камышинник, придерживая хлопающий по боку пистолет.