Дождь над городом

— Если надо — приспособлю, — майор поднял воротник куртки. С лимана опять подул холодный ветер. Пермяков в очередной раз взболтал флягу, но прикладываться к ней не стал, а налил водки в крышку-стаканчик, залпом выпил, притиснул рукав к носу, шумно затянулся. Затем, крякнув, выдохнул:

— Мануфактура — лучшая закуска.

— Не лучше корки хлеба, Пермяков, — сказал майор. — По мне — так пахучая поджаренная ржаная корка куда лучше.

— Может быть, может быть... Кобель или сука, а? — Пермяков завернул крышкой флягу, вдавил ее плоское тело в ракушечник, сделал широкий жест, показывая — кто хочет, может приложиться. — Посмотри, Стругов, какого пола сенбернар твой... Мужчина или женщина?

— Не суть важно. А потом он сеттер, а не сенбернар, — поправил Стругов. — Грамотей! Еще в МВД работаешь...

— Я только в дворнягах хорошо разбираюсь. Они по моей части, а те, у кого хвост не кренделем, для меня на одно лицо.

— Самец, — интеллигентно кашлянул в кулак Гупало, а когда Пермяков недоуменно вскинулся, штурман пояснил осторожно, ткнув пальцем в сторону собаки: — Собака, я говорю, самец.

— Называй вещи своими именами! Не самец, а кобель, не самка, а сука...

— Эх, маркиз... Зачем же рыбу-то ножом резать, а? — сказал Стругов.

Это было неожиданно, не похоже на майора, слишком жеманными были слова: больше подходили для кого-либо другого.

— Алексей, — обратился он к лейтенанту, — соединись-ка по рации с городом, узнай, как дела? И что они нам посоветуют, спроси...

— Слушаюсь, товарищ майор! — отозвался Гупало. Поднявшись, подергал руками, стряхивая приставшие к отпотевшим ладоням песчины.

— Тише, ты! — грубо крикнул Пермяков, вскинул глаза. — Привык с песком обедать...

— Простите, — извинился Гупало, в малоподвижных зрачках его отразилась неприязнь. Он забрался по лесенке в вертолет, и вскоре из пилотского отсека послышался монотонный, лишенный окраски голос: — Алло, «Тринадцатый»! Ответьте! Алло, «Тринадцатый»...

— Ну и позывные у вас, — усмехнулся Пермяков. — Чертова дюжина, несчастное число.

— Посмотрим, — туманно сказал Стругов, — счастливое это число или несчастливое.

— Это слепой-то сказал: посмотрим? — коротко хохотнул Пермяков, взял с бумаги розовый кругляш колбасы. — Ну-ну... Посмотрим.

— Алло, «Тринадцатый»... «Тринадцатый»?!

— Связался наконец, — отметил Меньшов. Гупало щелкнул бустером, отгораживаясь от посторонних шумов, от разговора. Лицо его закаменело от напряжения, стало плоским.

— Хотите, я вам историю расскажу? — спросил Меньшов, обращаясь непосредственно к Стругову. Надкусил ломтик колбасы. — Про собак, я когда-то собаками специально занимался, кое-что знаю о них.

— Хотим! Валяй, — бодро разрешил Пермяков.

— Погоди! — остановил Стругов. — Пусть Алексей переговорит сначала... Узнаем, что город скажет. Да. Может, лететь сейчас придется. Немедля.

Все разом оглянулись на штурмана, чье лицо будто вырезанным из картона силуэтом вырисовывалось за стеклом бустера. Гупало кивнул несколько раз, соглашаясь с кем-то, потом, круто вывернув голову, посмотрел на сеттера, съевшего колбасу и замершего в удобной для бегства позе, кивнул еще раз.

— Судя по выражению лица нашего Гупалы — полетов над лиманом не предвидится, — сказал Меньшов.

— Посмотрим.

Гупало медленно стянул с головы обруч с наушниками, положил его на сиденье.

— Вот тетеря, — пробормотал Пермяков, — люди ждут, а он еле шевелится.

Гупало неторопко поднялся, прогромыхал ступеньками узкого трапа, ведущего из кабины в трюм, возник в проеме.

— Ну что? — спросил у него Стругов.

— Приказано еще раз обследовать остров. Лиманы обшаривают другие, четыре машины в поиске.

— Ясно, — сказал Стругов, подивился нездоровой глухоте своего голоса — неужели он заболевает, или просто устал, или же следы чужой трагедии, оставшиеся на этом островке, в одночасье повергли его в хворь?

— Я собаками много занимался, — сказал Меньшов, — даже литературу изучал по поводу лаек, псовых, борзых, гончих... Пород всего... четыреста, кажется. Вот чем, к примеру, отличается молодой доберман-пинчер от старой короткошерстной легавой, а? Только ушами и хвостом. У добермана уши торчком, с загибом и хвост по самую репку оттяпан, а у легавой уши книзу и хвост как сарделька. Пистолетом торчит. А так похожи друг на друга...

— Ну? — Гупало спрыгнул на ракушечник, подошел ближе, засунув руки в карманы. Узкие галифе лопнули у него на левой икре, по шву, в прогале была видна незагорелая розоватая кожа. — Доберман крупнее.

— Еще один собачий знаток, — сказал Пермяков.

Стругов устало подумал — разве можно так? Прилетели на беду, не нашли людей и успокоились.

А лицо Меньшова тем временем сделалось малоподвижным и печальным, его словно пронзила далекая, уже теряющая силу боль.

— Как-то отец мой, — проговорил Меньшов, — будучи еще в соку и в силе, крепким деревенским мужиком, поехал на лошади на базар в Елец. И меня взял с собой. А до золотоглавого Ельца от нашей деревеньки — ни дать ни взять километров тридцать пять — сорок будет. Поехали мы, чтобы телятину сбыть — как раз телка тогда зарезали, — да еще обнову домашним купить — ну, в общем, крестьянские дела надо было справить. Выехали затемно, на небе еще Млечный Путь огнем полыхал — у нас, на Орловщине, называют его красиво, Весь Жар, — и не заметили в темноте, что за телегой увязалась брюхатая дворняга. По кличке... Репой мы ее звали. Спохватились, когда деревня уже осталась за ста буграми. Домой же не прогонишь... Да и не уйдет собака, хозяев не бросит. Так и приехали в город — мы на телеге, Репа пешком. Пока батя торговал телком да ходил по лавкам, тряпье подбирал, Репа ощенилась под телегой. Посмотрел мой родитель на скулящее мокрое потомство Репино и хвать за голову — щенков пять штук, все слепыши — загнутся в дороге, если везти, да и не повезешь это богатство домой — все равно топить в реке. И Репу оставлять со щенками жалко. Поскреб батя затылок, махнул — пропади ты пропадом, проще другого сторожа во двор привести, чем Репу с елецкого базара эвакуировать. Словом, уехали мы домой. Прибыли уже ночью, часов в двенадцать. Я в дороге уснул, меня сонного с телеги сняли, в избу перенесли. А утром, выйдя на крыльцо по малому делу, мой батя увидел, что Репа как ни в чем не бывало сидит на дворе у будки и облизывает пятерых щенят. Батя так и бухнулся на колени перед собакой. А что ему оставалось делать? Мать выходит корову доить, а батя в кальсонах стоит перед собакой и слезы льет. И смех и грех. Так как же Репа смогла за одну ночь, да и то неполную, перетащить из незнакомого города, за целых сорок километров расположенного, пятерых щенят? Как, скажите?

— Как? — задумчиво переспросил Стругов и вдруг надсадно, вязко закашлял: гха-гха! — глаза его налились слезами, вобранная в плечи голова затряслась мелко, и весь он сделался неуклюжим, неудобным, покорным. Откашлявшись, он тяжело, одними ноздрями, втянул в себя воздух, выдохнул — видно, это принесло майору облегчение, он быстро вытер слезы, а вот нездоровая краснота сходила с лица долго. — В‑вот, черт те... Хоть в госпиталь ложись.

— У тебя пневмония, майор, — лениво произнес Пермяков. — А ты летаешь. Если в дороге закашляешься — грохнуться можем.

— Не грохнемся. Алексей вон доведет. Он и штурман и пилот. А что касается собаки, Репы этой, как она щенят перенесла, то я как-то наблюдал... Возьмет мать одного щенка зубами за шею, оттащит метров на четыреста, возвратится за другим. Щенята маленькие, сопливые, глухие, незрячие, пищат, словно комары. Смотреть больно...

Стругов замолчал. Слышно было, как мелкая лиманская волна с вкрадчивым шорохом бьет в бок островка. Даже Пермяков погрустнел.

— Может, поедем, майор? — шепотом спросил он.

— Говорят, что многие матери бросают своих детей, — Стругов поднес к лицу руки, вывернул их ладонями вверх, мозолистые бугры были костяными от рукояти шаг-газа. Пошевелил пальцами. — Мерзнут. Как обморозился я в сорок первом, под Москвой, так с тех пор и мерзнут. И зимой и летом, — он прикусил губу редкими верхними зубами. — Вот так. А вообще, закругляя разговор, — многие матери бросают своих детенышей. Да. Матери-волчицы, медведицы, барсучихи, кошки, лисицы, кабанья отродь, все бросают. А собаки — никогда!

Он прикрякнул, поднялся. Стряхнул с колен песок. Обе собаки вскочили следом.

— Не удался у нас обед. Колбасу оставим для собак. Завтра, когда вернемся, еще привезем.

— Может, собак забрать с собой? Вдруг новый вал? Жалко. Пропадут, — из-под толстых бледных век штурмана выплеснулись на Стругова заинтересованность и любопытство.

— Вала больше не будет, — сказал майор. — Метеорологи точно предсказали. А что касается собак, то не пойдут они с нами. Так мне кажется.

— Как это так, не пойдут? — вскинулся Пермяков. — Повязать их по лапам и в вертолет.

— Нельзя, — возразил Меньшов с обычной своей мягкостью.

— Правильно. Захотят псы — возьмем с собой, не захотят — пусть остаются. — Стругов отвернул рукав куртки: — Время-то — того... Обшарить каждую камышинку! Алексей, ты рядом со мной пойдешь, потом Меньшов... А ты, Пермяков, как захочешь.

— Надо ли обшаривать еще? — спросил Пермяков. — И так все прочесали.

— Надо. Таков приказ. А мы, люди военные, приказы привыкли исполнять.

— Камень в мой огород, — пробурчал Пермяков, — я, что ль, не военный?

— Не будем ссориться, — тон Стругова был примирительным, — пошли-ка обследование делать.

День тем временем разошелся, солнце набрало высоту, и, если бы не пронзительная, шепелявая ветряность, было бы жарко; пресытившиеся ленивые чайки косо летали над водой, гулко шлепались в камыши, но не было слышно привычных их криков — нелегко, видать, после буйного пиршества кричать.

Вторичный осмотр Охотничьсго Става ничего не дал — остров был пуст, лишь Меньшов нашел в ракушечнике пуговицу от плаща, но она была старой, растрескавшейся, года два пролежала в песке, не меньше, и к исчезнувшим охотникам никакого отношения не имела.

Вернулись к вертолету.

— Ну что? В обратную дорогу?

— А как же с собаками, товарищ майор? — жалобно спросил штурман. — Может, заберем? — Гупало подошел к пятнистому сеттеру — собаке спокойной, покладистого нрава. — Этот симпатяга полетит, не будет упрямиться, а кирпичный, тот дикий, не пойдет он, останется на острове.

— Не надо бы оставлять, — сказал Стругов.

— А что с ним делать, если он не хочет?

Гупало забрался в трюм Ми‑4, поманил пальцами собаку. Пятнистый сеттер прыгнул с места и, остро скребнув когтями по металлическим пластинам пола, приземлился в трюме.

— Хозяина сейчас искать полетим, — сказал ему штурман, — может, он уже давно в городе и в ус не дует, не подозревает, что такая умная, красивая собака слезы льет по нему, дожидается.

«Умная, красивая собака» шевельнула хвостом.

— Жалко второго пса оставлять, — сказал Меньшов, заглядывая в трюм.

— Второй не пойдет. Характер у него видишь какой? Не тот. Сложный характер.

— Однолюб! — уточнил Меньшов.

— Сейчас как мотор запустим, так живо твой «сложный характер» в вертолет заскокнет. А иначе он сдохнет с голоду, — Пермяков, забираясь в трюм, налился яркой натуженной краской.